– Думаю, это будет мое последнее дело.
– О чем ты?
– Я уже давно не люблю эту работу. По правде говоря, теперь мне кажется, что я никогда ее не любила. А выбрала ее лишь потому, что считала, будто мне необходимо покаяние. Необходимо оправдать себя за то, что я сделала.
Роман внимательно слушал, стоя на коленях. Его глаза сердито полыхнули, вызвав у Теодоры слабую благодарную улыбку.
– И еще мне казалось, что так я смогу понять себя и их и узнать, как мне…
– Я понимаю. – Он раскрыл ее ладони и в каждую, туда, где когда-то были только слезы, вложил поцелуй. – И чем планируешь заниматься потом?
Теодора подалась вперед, нашла его губы, а потом в них же прошептала, будто вверяла драгоценную тайну:
– Я хочу изучать искусство.
Брови Романа подпрыгнули, лицо посветлело.
– Вообще-то я уже начала, но пока еще полнейший дилетант.
– Правда? И что же ты успела узнать?
– Пока немного. Не могу понять, что тебя терзает. – Она гладила его волосы и наблюдала за тем, как меняется выражение глаз, глубинное и почти неуловимое, но это и подтвердило ее сомнения.
– Разве мы не перешли от психотерапии к искусству?
– Именно так.
Теодора стянула с него свитер, потом рубашку. Она каждый раз вздыхала, глядя на его тело, будто бы вышедшее из-под руки Микеланджело, и Романа это приводило в трепет. Подобный вздох, но куда громче и протяжнее, слетел с его собственных губ, когда она принялась целовать его плечи и грудь, а светлые волосы шелком заскользили по коже, подобно легчайшему инструменту скульптора, доводящего свое творение до немыслимого прежде совершенства.
5
В это время года туристов было совсем немного. По выходным, когда местные жители сидели по домам, город пустел. Снег как будто приглушил шум, сгладил резкие черты, подменил суровое мягким, уродливое – привлекательным, нелюбимое – желанным. Именно это испытывал Роман, шагая рядом с Теодорой по заснеженному тротуару, который ненасытно поглощал следы. В какой-то момент у него возникло чувство, будто этот счастливый день он у кого-то украл, жадно прибрал к рукам чужую жизнь, которой на самом деле не заслуживает. Роман отбросил такие мысли и взглянул на Теодору. Она шла, спрятав руку в его карман, и волосы, выбивающиеся из-под светлого берета, обрамляли мягкое, задумчивое лицо и как будто тоже побелели от холода.
Они позавтракали в крошечной уютной кофейне, пропахшей корицей и красками, потому что одна экспозиция местного художника здесь неизменно сменяла другую. Теодора пила кофе, и ее глаза сияли поверх белого фарфора, оставаясь темными по краям радужной оболочки, но стекая золотом в центр бездонного зрачка, и происходило это лишь когда она смотрела в другой конец стола. Она смотрела на чуть волнистые волосы цвета жженой карамели, на то, как свет из окна очерчивает скулы и, попав в ямку, появившуюся из-за улыбки, не спешит оттуда уходить.
Они долго гуляли, не следуя конкретному маршруту и сворачивая туда, куда шли пешеходы, а еще чаще – в противоположную сторону. Влюбленные много смеялись, и от холодного воздуха скоро заболело горло. Теодора ощущала легкость, которой не знала прежде. Ей вдруг показалось, что этот день ей не принадлежит. Теодора подумала, что вполне заслужила это, и когда он пройдет, будет в мельчайших подробностях помнить каждую деталь, по праву ей принадлежащую.
Подул ветер, и на некоторых улицах, точно избалованные дети, бесились сквозняки. Они бросались снегом и свистели в уши, а любимым их развлечением было кусать за нос пешеходов. Роман увлек Теодору в сторону, заслоняя собой от ветра. Они свернули на север, и через несколько поворотов впереди гордо возвысилось здание художественного музея. Арочные окна отражали сизое небо, резко контрастировали с красно-коричневыми стенами, и каждое из них казалось широко распахнутым серо-голубым глазом существа, бесстрашно смотрящего на мир, потому что нутро его и душа были прекрасны. Оно преподносило миру истинную красоту, а потому глаза эти никогда не жмурились от страха и неуверенности. Они смотрели прямо в душу и пробуждали в ней то, что было утеряно давным-давно.
– Прекрасная, да? – Теодора остановилась у полотна Николая Аструпа и, слегка наклонив голову, долго глядела на темную ночную долину и вздымающийся к небу костер, написанный таким образом, что, казалось, в целом мире нет ничего сокрушительнее этого огня, и все же посыл здесь не был ни злым, ни даже сколько-нибудь пугающим. Роману картина не понравилась. Он вообще едва удостоил ее вниманием.
– Аструпа часто сравнивают с Эдвардом Мунком, но, по-моему, их взгляды противоположны. Мунк вообще не мой художник, – заметила она.
– А Аструп?
– Он видел этот мир как-то совершенно особенно, как будто фокусировался лишь на прекрасном. В этом ведь и суть искусства.
Когда Роман не ответил, Теодора повернулась к нему и наткнулась на чуть смущенную улыбку.
– Оказывается, нелегко говорить об искусстве в твоем присутствии, – пожал он плечами.
– Почему же? – засмеялась она.
– Потому что как бы оно ни было восхитительно, его красота теряется и больше не имеет никакого значения рядом с тобой.
Он притянул ее к себе за полы пальто и поцеловал, а когда она отвернулась, забрав его улыбку и с гордостью надев, словно трофей, поцеловал снова в основание шеи. Теодора прошла к следующей картине. Взглянув на название полотна, представляющего вид на горную долину и два небольших белых домика у подножия, она поджала губы. Теперь Аструп сам бесцеремонно завладел ее трофеем. Возможно, и полотно с пасторским домом и церковью в глубинке он писал с точно такой же улыбкой. Роман проследил за ее взглядом и замер, подбирая верные слова. Но Теодора нашла его руку и сжала пальцы, а потом пошла дальше, так, будто ничего не увидела, и это лишь еще одна картина из многих хороших, но не близких ей по смыслу и идее.
У «Дрессировщика сокола» Тидеманда Теодора снова остановилась. На этот раз полотно привлекло и Романа. Оба не могли понять, нравится ли им то, что они видят, потому что в образе юноши и сокола оба вдруг обнаружили нечто такое, что их оттолкнуло. В темноволосом зеленоглазом фальконере с румяными щеками Теодора ясно разглядела Ульфа, только гораздо более молодого. Роману же черный сокол показался крылатым демоном. Потому оба они застыли перед картиной и одинаково вздрогнули, когда услышали голос, которого здесь не должно было быть. Теодоре почудилось, что исходит он прямо из картины, будто это веселый дрессировщик вдруг повернул белое симпатичное лицо и сказал:
– Мы восхищаемся тем, что нам близко[23].
Ульф не изменял себе ни в выборе наряда, ни в выражении спокойной заносчивости на лице. На нем был тонкий белый свитер, черные брюки и черная же куртка с вышитым белым аконитом по всей длине правой полы.
– Это Гюго. – Теодора стояла прямо. Она не улыбнулась ему.
– Это закон.
Ульф поочередно протянул руку Роману и Теодоре.
– Да уж, вы здесь явно завсегдатай, Ульф.
– И горжусь этим.
– Что же восхищает вас? – спросила Теодора, чуть вскинув подбородок.
Взгляд Ульфа метнулся вправо от Теодоры, как будто хотел ответить, опередив слова, еще не слетевшие с губ, но, так и не преодолев нужного расстояния, вернулся к ее серьезному лицу.
– Человеческий потенциал.
– Вот как? Значит, не сам человек, но лишь возможность того, каким он мог бы быть?
– Конечно! Это фундаментальный принцип искусства. Только это и стоит восхищения.
– Разве вы никогда не встречали того, кто реализовал свой потенциал в полной мере? Скажем, достиг своего совершенства.
– О да, я встречал таких людей! Кого-то знал лично, за кем-то лишь наблюдал, не имея возможности и счастья узнать их поближе. Потому я знаю, на что способен человек и чем именно стоит восхищаться.
– Говорите как идеалист.
– Не идеалист. Объективист.
– Отчего-то мне казалось, что вы обратного мнения, но теперь вы даже нравитесь мне чуть больше. Если такое возможно.
Теодора улыбнулась, не вполне уверенная в том, понял ли Ульф, что это была шутка. Он был слишком поглощен какими-то своими мыслями и не сводил с нее напряженного взгляда.
– Вы уже были в зале скульптур?
– На самом деле мы уже собирались уходить, – Роман произнес это мягко, беззлобно, но таким тоном, который не приемлет возражений. Меньше всего ему хотелось поощрять общение Ульфа с Теодорой, особенно теперь, когда один знает слишком много, а другая – практически ничего. Роману стало некомфортно в собственном пальто.
– О, конечно! А я, пожалуй, еще поброжу. Это место располагает к богатым внутренним монологам как никакое другое.
Он впервые открыто взглянул на Романа, и взгляд этот не укрылся от Теодоры. Роман смотрел на нее, она – на Ульфа, а Ульф, случайно или вполне осознанно, рассказал о многом, не произнеся ни слова. Мысли в его голове стали похожи на два диалога, которые велись параллельно и с Теодорой, и с Романом. Роман видел, как на лице Теодоры появилась непонятная горечь, почувствовал, как сильнее сжались ее пальцы вокруг его запястья, но внимание его приковали глаза – холод и шероховатость зеленого стеклянного сосуда с белым ромом, отведав который любой после сможет пить все, что угодно.
Они добрались до квартиры Теодоры на такси. Никто из них не говорил об Ульфе, но оба чувствовали себя так, словно он отправился с ними и теперь сидит посередине, острыми локтями упираясь в каждого из них. Роман не поднялся к ней, а Теодора не настаивала. Ей хотелось присутствия Романа, но она чувствовала, что, если пригласит его сейчас, невидимый спутник последует за ними. К тому же со вчерашнего дня ее не покидала одна мысль, которая теперь, воспользовавшись возможностью, стала только настойчивее.
Роман проводил ее до подъезда. Притянув поближе, он стряхнул снег с ее волос и долго гладил их кончиками пальцев. Он прогонял призрак, надеясь, что доказательство его нежности и любви пристыдит его, смутит и заставит исчезнуть…