– Извини меня.
– Надеюсь, не за причиненный матери моральный ущерб?
– За то, что сказала в нашу последнюю встречу.
– Ты не должна извиняться за свои убеждения.
– Даже если я не уверена в них?
– А ты не уверена?
– Я не…
– Послушай, Теодора. Человек может выучить основы психологии, истории или метафизики, но свою философию он должен выбрать сам.
Она посмотрела на него так, будто Роман сказал какую-то непристойность. Теодора всегда смотрела на него так, когда он говорил вслух о том, что она боялась принимать на веру.
– Ты не должна соглашаться со всем, что я говорю.
– В большинстве случаев это далеко не так.
– Ты никогда не сможешь выбраться за рамки своего круга. Так и просидишь на месте всю жизнь.
– Прости?
Его слова ошеломили ее. Ей даже показалось, что она ослышалась. В голосе Романа не было ни злобы, ни надменности, присутствовал даже какой-то намек на веселую иронию. Поставив стакан, он уперся ладонью в пол позади себя и смотрел на нее, вскинув подбородок.
– Ты слышала. Ты блестящий специалист, но дальше не пойдешь.
– Почему ты так говоришь?
– Ты ведь не запрещаешь мне это говорить.
– Ты ничего не можешь знать обо мне, – с горечью произнесла Теодора. Роман выглядел жестоким.
– Конечно. Как я могу знать, если ты о себе не заявляешь?
Она не ответила, молча смотрела на него с укором и зарождающейся обидой. Не ответила, потому что он был прав.
– Вот прямо сейчас, давай, встань и скажи, что я не прав. Скажи, кто ты. Скажи, какая ты умная. Скажи, что ты лучшая в своем деле! Скажи, что заслуживаешь лучшего. Прямо сейчас встань и скажи, чтобы я заткнулся, потому что не должен даже допускать мысли о том, что сказал.
Теодора не пошевелилась.
– Скажи! – резче воскликнул Роман, и тогда она вскочила.
Твердо стоя над ним, она расправила плечи и почувствовала, как в груди становится горячо от гнева и вновь подступающих слез. Он замер, и в его глазах, вопреки ожиданиям, она разглядела не жестокость, но восторженное предвкушение. Это была начальная степень восхищения, которую Роман почти никогда не испытывал, а если и чувствовал, то только по отношению к самому себе.
Кофта спала с ее плеч и теперь бесформенной синей тряпкой валялась на полу. Столкнувшись с другой машиной, она выскочила на улицу без пальто, в одной блузке. И все же Теодора стояла над внезапным противником так, словно на ней была броня. Вот только защита ее была тихой, молчаливой, совсем как тонкий жемчужный атлас, и пока еще хрупкой, но несомненно обладала огромным потенциалом, которого она по-прежнему боялась. Она отвернулась и подошла к окну, долго всматриваясь в заботливо укрытый снегом сад, пока ее собственные плечи не укрыло теплом. Это Роман накинул на них кофту, а сам тут же отошел и опустился на табурет перед роялем.
– Ты блестяще выбрала профессию, знаешь? Что бы ни творилось в душе, ты будешь молчать. Не этого ли требуют от хорошего психотерапевта? Молчать и слушать.
В голове у Теодоры пронеслось, что того же требуют и от хорошей дочери. Сердце только сильнее сжалось.
– Не принимай близко мои слова. Вообще выбрось их из головы, я лишь хотел спровоцировать тебя.
– Зачем? – глухо спросила она, все так же глядя на свое отражение в окне.
– Чтобы увидеть… Не важно. Извини меня.
Роман опустил пальцы на клавиши, и те издали тонкий протяжный звук. Всего две ноты. Теодора обернулась на звук.
– Не стоит извиняться за свои убеждения.
– О нет, это вовсе не они. – Роман усмехнулся тому, как она подловила его. Сплетя в замок пальцы, он уперся локтями о крышку рояля и подпер подбородок.
Теодора вздохнула и вдруг вспомнила вопрос, заданный Сюзанной Даль сегодня утром, но так и повисший в воздухе перевернутым вопросительным знаком.
– Как понять, что ты не на своем месте?
– Очень просто, – ответил Роман, задумавшись на секунду. – Перестать притворяться.
– Что ты имеешь в виду? – Его слова пробудили в ней интерес.
– Вот заходишь ты в комнату, расстроенная какая-то. Разочаровал молодой человек, обидел начальник, да просто нет вдохновения, ничего не выходит, – начал Роман, глядя поверх плеча Теодоры. – У тебя свои заморочки. И тебе сейчас плохо, но это пройдет. Просто помолчать, понять, отпустить. И вот ты с этой своей «трагедией» заходишь в комнату, где уже есть люди. А им твоя трагедия не нравится. Они ее видеть не хотят. Им лучше приторная нарисованная улыбочка, чем эта твоя дурацкая трагедия. И они начинают беситься, докапываться, что с тобой не так, черт возьми? Почему нельзя просто быть радостной, как с красивой картинки? Чтобы всем вокруг было красиво! И теперь уже входишь на цыпочках, тихонько открываешь дверь в комнату и ждешь понимающего взгляда. Не «ну в чем дело? Не узнаю тебя! С тобой же вообще невозможно иногда!», а «это нормально – чувствовать себя разбитой/подавленной/преданной/истощенной/грустной. Давай просто помолчим, если хочешь. Я приму тебя любой». Ждешь… чуда?
– Почему мне кажется, что ты отлично знаешь, о чем говоришь?
Роман наконец посмотрел на нее, открыто, позволив себе не скрывать того, что он чувствует. И этот взгляд, пущенный через комнату, пронзил ее серебряным наконечником стрелы. Они почувствовали это одновременно, и оба отвели глаза.
– Не нужно становиться моим психотерапевтом, – произнес он чуть тише.
– Кто-то же должен.
– Тогда уж я побуду твоим. У меня лучше выходит.
– Думаешь, это так легко? – чуть надменно спросила Теодора, скрестив руки на груди. Она улыбнулась про себя, почувствовав, как в беседу возвращается привычный непринужденный тон.
– Проще простого! Сидишь себе в кресле, водишь ручкой по бумаге. Главное – изредка поднимать голову, делать вот такой взгляд, – он нахмурил брови и как будто бы даже слегка скосил глаза, вызвав у Теодоры улыбку, – и говорить: «Может быть, это из-за того, что… мне кажется, что… у меня такое чувство, что на вас кофта, подаренная моей матерью, и она бы рехнулась, узнай, что ее теперь носит та самая девица, которая чуть не помяла ее драгоценный кабриолет у ее же дома».
– Нет, – засмеялась Теодора. – Ты это нарочно подстроил?
– Никакие случайности не случайны. – Роман улыбнулся ей в ответ, отчего она ненадолго замерла, подумав, что, должно быть, похожа на лань, увидевшую перед собой вспыхнувшие фары. Ей вдруг захотелось послушать, как он играет. Увидеть, как он это делает. Но она ничего не сказала.
«Не сейчас, – подумала Теодора, имея в виду вовсе не рояль, – не сегодня». Она снова взглянула в окно. Ей показалось, будто в саду кто-то двигался.
– Что? – спросил Роман, проследив за ее взглядом.
– Просто показалось, – ответила Теодора, вглядываясь во тьму за периметром фонарей.
– Что это ты читала, пока меня не было?
Роман переместился к камину и притянул к себе брошенную книгу.
– Она была в кресле.
– Наверное, мать оставила, – тихо проговорил он.
– Это мифы. В детстве я тайком брала такие книги у соседских детей. У нас в доме была лишь одна книга.
– Так-так, вот и первое признание во грехе, фрекен Холл, – протянул Роман, улыбнувшись. – Воровство, значит! Так и запишем.
Он пытался пошутить, но на этот раз Теодора не улыбнулась, напротив, поджала губы, как-то едва заметно съежилась, касаясь ладонью шеи.
– Вот, послушай. – Роман сделал вид, что ничего не заметил, и стал зачитывать первый попавшийся фрагмент:
Я гуляю с совой и многих заставляю кричать не тише, чем оная птица. Порою пугаю я многих простаков, отчего иные именуют меня Черным Псом из Ньюгейта. На гуляньях юношей и дев бываю я часто, и посреди их веселья являюсь в каком-либо ужасном обличьи и пугаю их, а затем уношу их угощенье и съедаю его со своими друзьями эльфами. Вот еще что я делаю: ухаю филином на окнах у больных, отчего те, кто это слышит, столь пугаются, что больной уж не выживает. Много еще есть у меня в запасе способов пугать простаков; но человека знающего я не могу вогнать в страх, ибо он знает, что нет у меня власти вредить[2]. Грим – существо, чаще всего являющееся в облике гоблина или большого черного пса на кладбищах или… или у домов, воем своим, подобно крику банши, предвещающее смерть.
– Да, был у меня как-то пациент, который до ужаса боялся мифических… Что с тобой? – Теодоре показалось, что Роман побледнел. Он продолжал читать, но уже про себя. – Роман?
Он вскинул голову и теперь выглядел как обычно. Однако что-то в его лице безвозвратно изменилось.
– Зачитался, – небрежно проговорил он. – Налить тебе еще?
– Спасибо, но я лучше поеду.
– Брось! Оставайся. Я постелю тебе в гостевой спальне.
Это прозвучало как нечто среднее между приказом и отчаянной мольбой. Роман смутился, дав Теодоре понять, что не собирался вкладывать в последнее предложение такую интонацию.
– Это неудобно.
– Тебе?
– Неудобно для тебя. И странно для меня.
– Тогда я бы не предложил. – Он пожал плечами, вернув на место свою маску небрежности и безразличия.
– Спасибо. Но мне пора ехать.
Она не стала ничего объяснять, просто поднялась и, стянув с плеч кофту, протянула ему.
– Оставь. Тебя будет греть она, а меня – мысли, что маме бы это чертовски не понравилось.
Теодора кивнула, сунула руки обратно в большие рукава и направилась к выходу. Она осознала, что с момента своего появления здесь совсем не слышала преследовавшего ее крика – из подсознания, из прошлого, из кошмара, что когда-то был явью. Как будто стены этого дома поглощали его.
Он не проводил ее до машины – остался стоять на пороге. Фонарь над крыльцом золотил его волосы, заострял красивые черты серьезного лица. Теодора же не стала медлить, завела автомобиль и поехала, бросив единственный короткий взгляд в зеркало заднего вида. Он все еще был там и смотрел ей вслед. В городе, стоя на перекрестке, она посмотрела по сторонам и вдруг, не отдавая себе отчета, прижала к лицу просторный рукав свитера, ставший сиреневым под красным лучом слепящего светофора. Теодора глубоко вдохнула запах и, когда загорелся зеленый, увидела, как расплываются вокруг огни проносящихся мимо автомобилей.