Роман обернулся. Перед глазами затанцевали темные точки. Ульф стоял на том же самом месте, заложив руки в карманы. Его лицо не изменилось, но взгляд как будто стал на несколько веков старше, словно они промелькнули за то время, пока Роман стоял, повернувшись к нему спиной.
– А ты не думал, что будет даже проще, если Теодора обо всем догадается сама?
– Будь я законченным трусом – возможно. – Роман горько усмехнулся. Бросил беглый взгляд на распахнутый воротник Ульфа, расстегнул верхнюю пуговицу своей рубашки. Дышать легче не стало. В кабинете было душно. Захотелось распахнуть все окна, прямо в снег. – В любом случае, это будет означать только то, что она отвернется от меня.
– Ты так в этом уверен?
– Разумеется.
– Почему?
– Она ничто не презирает так явно и неистово, как убийство! Нет ничего, что было бы противнее ее натуре. А я, как ты помнишь…
– Но ты же считал, что твои действия оправданны?
– Сомневаюсь, что она поймет это. Она не захочет. Она не станет вникать!
– Но ведь она любит тебя.
– Это уже не будет иметь никакого значения.
– Сигунн осуждала Локи, узнав о всех его прошлых злодеяниях. Но когда все приковали его к скале и бросили наедине с ядовитым змеем, она пришла к нему и осталась, последняя и единственная. – Ульф подошел к столу и подцепил пальцами первый попавшийся листок. Волосы упали ему на брови и глаза. Ульф задумался о чем-то своем. Воспользовавшись этим моментом, Роман пристально вгляделся в его фигуру и отметил, что исчезла вся его привычная ирония. Начало таять даже непоколебимое спокойствие, очень медленно и почти незаметно, как показывается из-под снега первая трава. Это читалось в выражении его ровных губ, в жестах рук, которые наконец ожили, в слегка склоненной голове и опущенных плечах. Роман прочистил горло, слушая его слова. – Она делала это, чтобы облегчить его страдания. Потому что ее любовь и обожание были сильнее боли, предательства и даже краха убеждений. Сильнее ничего не могло быть.
– Мы не в скандинавской трагедии, Ульф! Теодора не Сигунн, а я не Локи, и мои злодеяния перевесят ее чистоту и стремление к спасению всего и всех не в мою пользу. – Роман резко выпрямился, отвел назад локти, будто готовился к нападению. – Зачем ты это делаешь?
– Что?
– Пытаешься вселить в меня надежду. Неужели ты так сильно меня ненавидишь? – Его голос дрогнул, едва не переходя на крик снова. – Мне казалось, ты…
Он не продолжил фразу. Ульф ответил не сразу. Он оставил бумаги и сделал несколько бесцельных шагов по комнате. Искусственное освещение делало его волосы еще чернее, насколько это вообще было возможно. Наконец он замер в центре, прямо за креслом, в котором сидел. Его длинные пальцы сжали спинку в том же месте, где была рука Романа прежде.
– Когда ты спросил меня, есть ли во Вселенной мир прекраснее этого, я ответил, что нет. И вот еще одна причина, почему я считаю так, а не иначе. Это любовь, корни которой ползут из ядра бессмертных мифов и легенд, которые вы, люди, именно потому и обожаете. Подобно им любовь обретает ту же бессмертную силу в ваших сердцах сегодня. Любовь людей всегда поражала меня даже сильнее их ненависти, которая, кстати, не знает границ. А теперь просто представь, каким она, должно быть, обладает потенциалом, если во всей Вселенной нет силы, которая сравнилась бы с ней в величии, выживании и первобытном, абсолютном всесилии. Истинная любовь прощает и понимает. Это аксиома, четкая и неопровержимая. Она делает это потому, что руководствуется тем же самым фундаментальным принципом, что и истинное искусство: видит человека не таким, какой он есть, но таким, каким он мог бы быть. Подобно величайшему искусству любовь видит потенциал, великий и абсолютно прекрасный. А что делаешь ты? Разрушаешь мою веру подобно самому жестокому атеисту-сеятелю. Сжимаешь кулак и давишь, пока она не обратится в пыль.
Роману показалось, что его фигура заполняет теперь всю комнату и от него не скрыться. Все кругом стало цвета морского стекла.
– Не надо, – с расстановкой, почти рычанием произнес Ульф, но не злобным или устрашающим голосом, а таким, что заставляет усомниться в собственной чести и собственноручно возложить ее на серебряно-золотые весы Форсети[24]. – Видишь? Это не я ненавижу тебя. Ты это делаешь сам. А я…
– А ты просто существо. И ничего не знаешь о любви.
Ульф простоял так еще несколько минут, не двигаясь, не говоря ни слова, не меняясь в лице. Но вот он вскинул голову, и губы тронула улыбка. Привычно откинул волосы, глядя куда-то в сторону. Роман пожалел, что не сдержался. Об этом ему говорила подступающая тошнота. Он почувствовал себя во сто крат хуже, чем прежде. Теперь Роман тоже застыл, и все, что ему осталось, – убеждать себя в том, что замерло само время.
Ульф снял пиджак и закинул его на плечо, удерживая указательным пальцем, будто это была какая-нибудь нелепая блажь, которую кто-то натянул на него по ошибке. Он сделал шаг по направлению к двери и снова остановился. Втянул носом воздух и сказал:
– Чувствуешь?
– О чем ты? – спросил Роман.
– Это поденки.
С этими словами Ульф медленно и спокойно прошел к двери и скрылся за ней, не ускорив шаг, не изменившись в лице и не ссутулив плеч. С той же интонацией он мог бы заметить, что впервые за много дней прекратился снег или что световой день прибавился. Простая, тихая громкая правда. О том, что же значила она для него, можно было судить лишь по глазам, в которые Роман бегло взглянул напоследок. Чувство у него было такое, словно ему сообщили, что ночь теперь будет наступать утром, и никто не посмел бы усомниться в том, что есть в этом выражении что-то хоть сколько-нибудь ложное.
Он вернулся в кресло за столом и закрыл лицо руками. Это не снег бился в окно, а густой рой белесых тонкокрылых поденок.
8
Прошло больше часа, а у Теодоры в ушах все еще звучал голос Гленна Тильдума. Он мог не тратить на разговор двадцати минут, ведь в памяти ее засела лишь одна фраза из сотни: «Это сделал тот, Ареклетт. Естественно, я уверен, но кто меня когда слушал?»
Нога сильно затекла. Только когда ее стала мучить судорога, Теодора встала и подошла к окну. Сегодня не было ни снега, ни дождя. Даже небо начало проясняться, и солнце дырявило облака сияющими шпагами, силясь наконец победить, но это был турнир неопытного рыцаря и тучного упрямого воина-гордеца. Прижав ладонь к прохладному стеклу, Теодора взглянула на площадь внизу мутными глазами. Она думала о том, что, если она смогла отыскать Тильдума и связаться с ним, для Баглера это вовсе не составит труда. Она выучила все имена из его списка-схемы. Теперь ей даже не нужно было с ним сверяться.
Гленн Тильдум проживал в Швеции и приходился племянником Отто Олсену, умершему от инсульта несколько лет назад. Старик был слаб здоровьем, особенно после того, как потерял единственного сына. Томми Олсен был одним из лучших учеников частной школы Бергена, капитаном команды по биатлону и членом сборной Норвегии. Преподаватели обожали его, одноклассники уважали, из чистого восхищения ли или из страха – история умалчивает. Несмотря на блестящую репутацию, Томми несколько раз обвинялся в мелкой краже и хулиганстве, но на тот момент еще не был совершеннолетним, поэтому ни разу не привлекался к ответственности. Его будущую карьеру оборвала трагедия, произошедшая с ним в предместье фамильного дома в пригороде Бергена. Во время каникул на Томми Олсена напал дикий зверь, предположительно рысь или волк. Тело юноши было обнаружено в подлеске, недалеко от дома, его отцом, Отто Олсеном. Мать Томми, Агнетта Олсен, работавшая директором в школе, где учился ее сын, покинула пост и после происшествия с мальчиком исчезла. По слухам, она уехала из страны и настоящее ее местоположение неизвестно.
Что касается самого погибшего парня, то полиции так и не удалось обнаружить никаких улик, которые указывали бы на убийство. Ни у кого не возникло бы и тени сомнения в том, что на Томми напал дикий зверь, если бы герр Олсен внезапно не обвинил в его гибели соседского парня, который учился в той же школе, семнадцатилетнего Романа Ареклетта. Полиция не смогла доказать причастность Ареклетта к произошедшему, и все обвинения против него были сняты, тем более что парень не признавал за собой никакой вины.
Трагедия сильно подкосила душевное и физическое здоровье герра Олсена. Вскоре он переехал в Швецию, бросив дом. Он никогда не занимался его продажей и после смерти не оставил завещания. У Отто Олсена осталось не так много родственников, но среди них был Гленн Тильдум, сын его сводной сестры, c которой Отто никогда не общался близко. Так сложилось, что когда трагедия постигла его единственного сына, маленький Гленн, которому в ту весну исполнилось десять, гостил у дяди в предместьях Бергена. Когда в дом приходит внезапная беда, на детей мало кто обращает внимание. Все были поглощены трагедией, произошедшей с Томми, но никто в упор не замечал маленького Гленна, а он, пользуясь временным положением невидимки, видел и слышал гораздо больше того, что предназначалось для его ушей. Он помнил не все, но то, как яростно дядя Отто обвинял свою жену и еще отчаяннее – соседского парня, запомнил хорошо. Никогда прежде он не видел, чтобы человек свирепел настолько, что у него изо рта сочилась пена. Детская память удивительно восприимчива к уродству.
Гленн Тильдум, который оборвал связь с родиной и всеми оставшимися там родственниками, не слишком интересовался как прошлым, так и настоящим. Некоторые вещи лучше оставить позади, там, откуда они не будут причинять неудобств. Так оставляют, например, старый побитый сервиз, собаку, принесшую нежелательное потомство, или подслушанные в детстве домыслы убитого горем дядюшки. «Конечно, это был тот, Ареклетт!»
Гленн Тильдум не мог четко ответить ни на один вопрос, заданный Теодорой, общением с которой он был не слишком увлечен. Интерес всколыхнуло лишь давно забытое происшествие, которое вдруг осветило его софитом, принадлежащим, должно быть, кому-то другому. Мальчика, которого никто никогда не слушал, теперь хотели услышать. Взыграло тщеславие, которое всегда искало лазейку, а нашло парадный вход, устланный ковровой дорожкой. Разумеется, он больше не будет молчать.