– Я ведь пытаюсь извиниться!
– Не нужно пытаться. Просто извинись.
– Прости меня. Я нервничал из-за Тео и… Но знаешь, все, кажется, хорошо. Наверно. Я зря нервничал.
– Ладно. Ты говорил с ней?
– Мы долго не виделись, но договорились встретиться сегодня. Голос у нее был обычный. Возможно, я зря настраиваю себя на худшее.
– Ты собираешься сказать ей?
– Не думаю… Может, позже.
– Почему?
– Она возненавидит меня. И себя заодно. Я не хочу причинять ей боль. Она не поймет.
– Но я ведь понял.
– Она не ты, Ульф!
В трубке стало тихо. Если бы не едва уловимое дыхание, можно было подумать, что там никого больше нет.
– Приходи завтра к нам на ужин!
– В прошлый раз эта идея тебе не понравилась.
– Ну, мы не стоим на месте, а Тео…
– У тебя осталось мало времени.
– Что…
– Я говорю это потому, что тебе стоит задуматься о своих последующих действиях. Ты начал забывать, зачем я здесь.
Ульф говорил в непривычной для себя манере. В голосе больше не было иронии, что поначалу так сильно раздражала Романа. Он был серьезным, угрожающим, чужим. И Роман испугался, как тогда, в замке.
– Я не смогу прийти на ужин. Но ты найдешь меня, если захочешь. Ты знаешь где.
Теперь исчезло даже дыхание. Роман положил телефон экраном вниз и взглянул на свои руки. Он надеялся, что разговор с Ульфом принесет ему облегчение. Но этого не произошло. Он встал и прошел через комнату, зашел в библиотеку, постоял. Роман не хотел признаваться себе в том, что разговор оставил его в подвешенном состоянии и прямо сейчас ему хочется пойти в тот дом на краю леса. Ему обещали представление, а показали лишь тонкую программку с описанием действий. Ему нужно было больше.
Он сел в машину и поехал, не выбирая направления, просто для того, чтобы двигаться. До встречи с Теодорой оставалось еще полдня. Свободное время – плохой партнер для того, кто имеет привычку поддаваться рефлексии.
Теодора настояла на том, чтобы встретиться там, где они ни с кем не знакомы и никто не знает их. Она не объяснила, почему не захотела приехать к Роману, и надеялась, что он не задастся этим вопросом теперь, когда они не виделись больше недели, да и сама встреча была куда важнее обстоятельств. Роман же не увидел в этом ничего подозрительного и решил, что ей просто хочется сменить обстановку. Он забронировал номер в фешенебельном отеле на окраине города и столик в ресторане на первом этаже.
Она появилась вовремя, ослепительная, спокойная и представительная. Если бы кто-то мог видеть ее со стороны тогда, на берегу фьорда, нагую и сломленную, и сейчас, облаченную в сияющее шелковое жемчужно-серое платье, которое тонко дополняли небольшие серьги с натуральными жемчужинами природной формы, то едва ли поверил бы, что перед ним одна и та же женщина. Теодора заметила, как изменился взгляд Романа, проделавший путь от носков ее туфель к лицу. На губах цвета дымчатой розы заиграла улыбка.
Роман встал, оправил пиджак и пригладил волосы. Глядя на то, как волнуется под облегающим платьем ее стройное тело, Роман почувствовал, что ему душно. Он был одновременно и самым счастливым, и нестерпимо несчастным мужчиной. Он пришел намного раньше, чем должен был, и пока ждал ее, наблюдая, как за окном шумит темнеющий город, начал продумывать самый сложный в его жизни разговор. Роковой разговор. Но только увидев ее, взглянув на ее вскинутый подбородок и мягкую улыбку, понял, что решимость его пошла волнами. Роман поцеловал Теодору, когда она приблизилась, вдохнул знакомый запах и позабыл обо всем.
Они поужинали в спокойной обстановке белоснежных скатертей, звона посуды, мягкого аромата фрезий и роз и негромкого гомона посетителей. Говорили о работе, в основном – Романа, о непрофессионализме, о неугомонной матери и немного об искусстве. Оба не касались таких тем, которые бы косвенно наводили на то, что волновало, но оба в равной степени чувствовали, что назревает нечто неизбежное, как будто небо за стеклом внезапно затянулось тучами, поглотившими все звезды до одной, и всем, от глухого до безнадежно слепого, было ясно: вот-вот грянет страшная буря.
Теодора говорила о проблемах современного воспитания, о том, почему молчание – самый мощный психологический инструмент и почему осуждает творчество Бэнкси, ее тонкие руки изящно жестикулировали в подкрепление слов. Когда она поднимала бокал, хрупкое стекло бросало розовые блики на ее лицо. Роман слушал и, когда не говорил сам, очарованно смотрел через стол. Теодора сделала глоток, глядя ему в глаза. Капля вина застыла на ее губах. Ему нестерпимо захотелось стереть ее поцелуем. Чтобы взять себя в руки, Роман принялся рассказывать о последнем деле и своем подзащитном, шестидесятилетнем контрабандисте. Абсолютно нелепый случай, вино и мягкая музыка успокоили его. Он откинулся на спинку стула и слегка расслабил галстук. Теодора внимательно слушала каждое слово, кивала и улыбалась, понимая его негодование, и очаровательно морщила губы, когда осуждала. И если Роман восхищался ею, она изнемогала от обожания. Как это ни парадоксально, теперь, после всего того, что она узнала и испытала, ее тянуло к нему еще сильнее, чем прежде, будто они вдвоем пустились в мир, где более не было никого, в пустую темную бездну, и только друг на друга они могли рассчитывать. Теодора отбросила все мысли, которые мучили ее: позабыла о Баглере, о своей боли, даже о предполагаемых злодеяниях Романа, и все, о чем думала, было охватившее ее целиком желание владеть им. Как будто это была плата за все ее мучения, испытанные с того момента, как она только начала догадываться о содеянном. Теодора решила, что достойна этой платы, и теперь Роман должен принадлежать лишь ей, ведь она предала ради него все, что имела, все, что было ей хоть сколько-нибудь дорого.
Ее нога под столом все время задевала Романа, сначала будто случайно. Наконец Теодора придвинулась ближе, коснувшись его коленом. Взгляд Романа обжег ее, как умеет лишь лед.
Он расплатился и последовал за ней в номер. В коридоре Теодора пропустила Романа вперед. Пока он искал нужную дверь, возился с ключом, Теодора смотрела на завитки волос на его затылке, выбивающиеся из-под воротника рубашки. Ей вспомнился Мандал и то, какими безмятежно счастливыми они были там, словно дети, не ведающие ничего о сложном устройстве мира. Она положила ладони ему на плечи, привстала на носочки и стала целовать открытый участок шеи. Роман вздрогнул, откинул назад голову. Справившись с замком, он толкнул дверь. Вошел, включил свет в небольшой прихожей и, обернувшись, хотел сгрести ее в охапку, но Теодора увильнула от его рук. Она прошла в комнату, включила свет и сняла пальто, ни на секунду не переставая чувствовать его взгляд. Осмотревшись, зажгла лампу на прикроватной тумбе. Роман приблизился, но она снова выскользнула из его рук, отошла и опустилась в кресло.
– Ты что, ненавидишь меня? Нехорошо так поступать с людьми, Холл.
Роман снял пиджак и растянулся прямо на полу у ее ног, опершись о согнутый локоть. Толстый ковер из светлого ворса с бирюзовыми узорами и боковой свет лампы делали его глаза еще более голубыми.
– Я тебя обожаю, – приторно-ласковым голосом ответила Теодора.
– Да? Насколько сильно?
– Настолько, что узнай об этом вечно смеющиеся херувимы, они бы разрыдались.
– О, они бы точно разрыдались, но лишь оттого, что одна из них выбрала такого, как я.
– Я вовсе не ангел, Роман.
– Разве?
– Я никогда им не была.
Он отбросил веселость, заглянув ей в глаза. Сейчас она больше всего напоминала гордую, уверенную волчицу, которая дремала в ней прежде. Целомудренная Гевьон уступила желанной Сьёфн[25].
– То твое дело так и не закрыто? – спросил Роман.
– Пока нет. Слушание снова отложили. Он имеет давление на судью. Отец.
– А…
– Я не дам ему заключение о невменяемости.
– Хорошо. Слышал об этом деле. Я тоже думаю, что парень виновен.
– Это точно. И свой выбор он сделал сознательно.
Роман нахмурился, глядя куда-то перед собой.
– Надеюсь, ты не собираешься давать мне нравоучения. Он не получит заключения, и рычагов давления на меня у него нет. Думаю, все это должно решиться через неделю.
– Да, в этом вся ты, – улыбнулся Роман, по-прежнему задумчиво глядя вперед. – Всегда грудью на амбразуру, прямиком в пекло. Не пойму, геройство это или твое бесконечное упрямство.
Теодора долго молчала. Она тряхнула плечами, пряча улыбку где-то в самых уголках губ, как будто никак не желала с ней расставаться. Когда же наконец она обратила на Романа свои блестящие глаза, точно горящие изнутри, как огонь за стеклом подсвечника, ответ он понял еще прежде, чем тот обрел неосязаемую плоть.
– Моя человеческая натура.
Нагнувшись вперед, она стянула с Романа галстук и села как прежде. Она сжала его в ладони, а потом разжала пальцы, и галстук упал к ее ногам. Роман потянулся, чтобы поднять галстук, но его запястье вдруг оказалось в капкане между полом и каблуком, точно в наручниках. Он посмотрел вверх. Глаза Теодоры, всегда похожие на вечернее спокойное море, темно-золотое, но еще не черное, странно полыхнули. Его кадык дернулся. Закралось страшное, пугающее до тошноты подозрение, что она…
Теодора убрала ногу. Она встала со своего места и опустилась перед Романом на колени. Расстегнула и сняла с него рубашку, но не позволила прикоснуться к своему платью.
– Ты считаешь меня хорошей?
– Я боюсь тебе отвечать. Твой взгляд точно хорошим не назовешь.
Она позволила улыбке выйти из тени. Роман по-прежнему сидел на полу перед ней. Наклонившись, она поцеловала его в щеку, переместилась к уху, шее и плечам. Ее поцелуи стали укусами, очень осторожными, очень нежными. Они балансировали на грани света и тьмы. Она кусала плечи, кусала выступающие ключицы, грудь и снова поднималась наверх, в то время как руки скользнули вниз. Когда пальцы сжались сильнее, он отклонился назад. Его приоткрытые губы горели, хотя им не позволено было ничего. Теодора коснулась их пальцами, позволила ласкать хотя бы их. Роман вернул один из ее укусов.