– Я была хорошей дочерью, и это привело меня к душевной травме и тому, что все мои ценности стали неправильными. Я была хорошей христианкой, и в ответ на молитвы получила лишь шрамы. Была хорошей девушкой, и моя непорочность обернулась против меня. – Ее пальцы заставляли дрожать его тело, а слова – душу. – Тогда, упав в очередной раз, я наконец заметила камень, об который всегда спотыкалась и разбивала лоб. Его полностью скрывала трава – очень мягкая, какая бывает по весне. Когда пытаешься быть хорошей для всех, приходится дорого платить. Но что же тогда остается? Быть плохой?
Теодора положила обе руки ему на затылок. Он начинал понимать, к чему ведет ее страстный, обличительный монолог, и это понимание пугало его так сильно, что его исказившееся лицо заставило ее улыбнуться очень нежно, отчего Роман смутился еще сильнее. Он метался между «да» и «нет», между ею и собой, как мечется по комнате нарочно пущенный кем-то солнечный блик, не имеющий возможности выбраться за пределы отведенного ему для существования пространства.
– Нет, – полушепотом протянула Теодора и погладила его волосы, вьющиеся сильнее на висках. – Нет, ведь мир не черно-белый. И мне не обязательно выбирать. Среди слепяще-белых, тошнотворно-угодливых и пресыщенно-черных, замкнутых в своей токсичной трагедии, я могу быть справедливой.
Она склонилась к его лицу, как будто для поцелуя, но так и не коснулась губ. Лишь провела по ним большим пальцем и встала. Роман не последовал за ней, но встал на колени. Подняться на ноги он не смог: они бы его не удержали.
– Когда психология и философия только начинали приобретать свой вес в науке, считалось, что человеческая природа – это нечто низменное. Набор стандартных характеристик, которые получает каждый человек при рождении. Но эта теория быстро подверглась бомбардировкам разного рода убеждений и групп.
Она смотрела то вниз на Романа, то в сторону, рассеянно перебирая его волосы тонкими пальцами. Роман слушал и не смел ее коснуться. Ему вдруг показалось, что вся его жизнь сосредоточилась в этой хрупкой, всесильной фигуре, обтекаемой жемчужным атласом. А Теодора продолжала говорить:
– Политики и философы вкладывали полярный смысл в природу человека. Одни пытались любыми способами оправдать свои огрехи, другие – вывести на чистую воду дела первых. Наконец все более-менее сошлись на том, что человеческая природа способна развиваться. Один китайский философ сказал, что человеческая природа подобна стремительному потоку: пустите его на восток – и он потечет на восток, пустите на запад – потечет на запад[26]. Ей безразличны добро и зло, как воде безразличны север или юг. Но, видишь ли, в чем ирония! Самое абсурдное, что можно сделать, это спросить у самого человека, что такое человек. Один скажет тебе, что это примитивный набор хромосом и наследственностей, другой будет клясться, что это великое божество, потому что сотворено по образу божьему, третий скажет, что это мерзкий преступник, четвертый – что расходный материал, пятый – что это добро и зло в пробирке, а шестой вообще не ответит, потому что не поймет вопроса. Идея, будто человеческая природа – первооснова, подорвалась благодаря философам, утверждавшим, что человек – личность, создающая себя сама посредством лишь своего разума. И все же неразумно полностью отрицать ту или иную точку зрения, потому что человек всегда находится где-то посередине, как стоит он на границе тьмы и света, добра и зла. Я искренне верю в силу разума, в саморазвитие и в то, что свою природу человек творит сам, иначе зачем было создавать его разумным? Человеческая природа, безусловно, существует, но важно осознать то, что это не она определяет нас, а мы – ее. Это лишь основа, как ядро Земли, как фундамент дома или сердце в организме. Это лишь база, неоконченный каркас. Начало. Но никак не результат. Так что любой, кто приходит ко мне на прием, садится в кресло напротив и, заламывая руки, уверяет меня: «Это не моя вина, такова моя природа, потому что я просто человек!», не заслуживает ничего, кроме презрения. Такой человек не только снимает с себя ответственность и отказывается принимать бесспорную вину, но является позором для человечества в принципе.
Она перевела дыхание. Потом посмотрела вниз и потянула к себе его руки, призывая подняться, показывая, что власть ее слабеет и теперь он может вступить в права наравне с ней. И он послушался. Вздохнул и сильнее прижал ее к себе, когда она не сбросила с себя его руки.
– Ты спросил меня, что это, и я ответила – моя человеческая природа, но не потому, что мне хотелось бы снять это с себя как клеймо, как досадный недостаток, но потому, что это мой выбор. Именно он определяет мою природу. И она такая же, как твоя. Ты спросил, ненавижу ли я тебя? Да. Но только потому, что приняла твою строну. Я сказала, что люблю тебя, что не мыслю без тебя жизни, перекроила свою природу под стать твоей, и теперь мы одинаковы. Это мой выбор. И пусть никогда прежде я себя такой не видела, но я та, кто я есть сейчас. – Она тряхнула плечами, и платье, к этому моменту расстегнутое Романом, упало к ее ногам. – И я стою здесь, с тобой, спина к спине, потому что теперь ты – это я. Мы одинаковы, и мы одно целое. Нужно ли еще говорить, чтобы ты понял, что я испытываю к тебе, чтобы узнал, что я знаю? Имеют ли смысл слова, когда общается разум?
Он подхватил ее на руки. Ему хотелось сказать так много, что мог бы проговорить всю ночь, и этого было бы недостаточно. Поэтому он поцеловал ее. Так, как не целовал еще никогда, даже в самую первую ночь, потому что тот поцелуй был молчаливым признанием. Этот – громогласным, оглушительным криком только что помилованного человека, приговоренного к смерти.
Если бы это действительно было так… Роман постарался отбросить эту мысль. Близость разума и тела Теодоры вытеснили все лишнее. Она стерла даже время, потому что когда Роман снова смог размышлять хоть сколько-нибудь связно, лежа на спине и прижимая к себе ее податливое тело, принимающее форму его собственного и совпадающего с ним идеально, была уже глубокая ночь. Он провел ладонью от ее лба к плечам и почувствовал влагу на кончиках пальцев.
– Теодора. – Дыхание, смешанное с шепотом, поцеловало ее рассыпавшиеся волосы. – Почему ты плачешь?
– Я только что приняла новую веру. Это немного больно. Но это пройдет.
Роман поджал губы. Хотел ответить, но осекся. Помолчал, накручивая на руку ее волосы.
– Теодора, ты ведь не обязана…
– Нет, – прервала она решительно, почти грубо. – Никогда так не говори! Я люблю тебя. Я теперь с тобой. А значит, обязана, как обязуются другие перед алтарем. Это примерно то же самое.
– Только куда крепче.
– Да.
Он слушал ее дыхание, глядя в темноту.
– Ты должна знать, что я больше не делаю этого. Скажи, ты знаешь, почему я это делал?
– Я знаю, что все они были плохими людьми.
Помолчав, Теодора приподнялась на локтях так, чтобы видеть лицо Романа, хотя в темноте могла разглядеть только блеск ярких глаз и очертание лица. Оно было очень близко.
– Я никогда ни о чем тебя не спрошу. Я не хочу знать, кем они были и что совершили. Я не хочу знать и того, как это произошло. Я никогда этого не приму и не одобрю, и это ты должен твердо уяснить. Я выбрала твою сторону, но лишь потому, что верю: ты поступаешь так, а не иначе из лучших побуждений, руководствуясь доводами рассудка.
– Это в прошлом, Тео. Все закончилось, я больше никогда так не поступлю!
Он прижал к себе ее голову, уткнувшись в волосы, будто это как-то могло унять боль и горечь, клокотавшую в горле, будто запах духов и теплой кожи мог ее заглушить.
– Я просто идиот! О Тео, как же я облажался! Я несчастный глупец, просто глупец, – шептал он все тише.
Теодора прижалась лбом к его подбородку. Она больше не слышала того, что он говорил, но чувствовала. Чувствовала она и его слезы.
– Ты должен знать кое-что. Баглер в курсе всего. Он о многом догадывается, просто не может доказать. Но он очень упрям и до неприличия честен. – У Теодоры свело челюсть. Она скатилась с Романа и, устроившись у него под боком, вся сжалась. – Он мне не говорил, я случайно увидела. Хотя мне все больше кажется, что он это подстроил нарочно.
– Он надеялся, что это оттолкнет тебя от меня.
– Я думаю, он был в этом уверен. Но знаешь, я очень плохая лгунья.
Теодора не смотрела на Романа. Она вся подобралась, плотно прижала к груди колени и руки. В темноте Роман видел ее силуэт, ставший вдруг таким крошечным, видел, как руки сомкнулись на груди точно щит. Он отчетливо почувствовал ее стыд. Он сел, облокотился о спинку кровати и еще какое-то время смотрел на нее сверху вниз, кусал губы до тех пор, пока не выступила кровь. Теодора не умела лгать, но не трусила сражаться на поле, где доками были бывалые вруны и проходимцы. Она знала о своей слабости в их стане, но отступать не смела. Роман подумал, что мог бы многому у нее поучиться. Подумал, что она куда смелее его, потому что окажись он сам среди дюжины лгунов, его решимость несомненно дрогнула бы.
Роман притянул ее к себе, уложил на руки. От его прикосновений мышцы снова распрямились, расслабились. Каждый раз, когда ее тело прижималось к нему, Теодоре казалось, что отсутствующая часть ее души вставала на место.
– Ты действительно не умеешь лгать, не стоило и пытаться.
– Это было так унизительно, так глупо, – застонала она, спрятав лицо у него на плече. – Но я должна была попытаться! И я приму твой гнев, потому что заслужила его.
– Я сержусь лишь на себя самого. И я прошу у тебя прощения.
Теодора ответила поцелуем.
– А Баглер?
– Что?
– Нет-нет, он честен и влюблен. Если он и захочет отыграться, то на мне, – тихо произнес Роман и коснулся ее волос.
– Ты думаешь, он сможет что-то доказать?
– Нет. Иначе это давно сделали бы за него.
– Господи… – Теодора ненадолго прижала ладонь к щеке.
– Ты переживаешь из-за него?