– Одеколон. Он тебя выдал. Ветивер, кажется? Еще табак… и ваниль.
– Вот это обоняние!
– Плюсы сверхъестественного бытия. – Ульф пожал плечами, вытер руки о лоскут ткани и вышел на свет. – Я все чувствую острее, чем люди.
– Должно быть, это ужасно?
– М-м, смотря о чем речь. Я буду злиться сильнее, чем ты, если на кассе мне пробьют одну бутылку вина по цене двух, но его букет я почувствую куда глубже, вплоть до такой немаловажной, печально неизвестной тебе подробности о том, из какого дерева была сделана бочка. – Ульф подходил все ближе к Роману и остановился только на расстоянии вытянутой руки. – Это касается всего.
– Ужасная, должно быть, злость, когда не можешь получить то, что хочешь. То же вино, например.
– Жуткая! Хочется ведь сильнее, чем кто-нибудь мог бы вообразить.
– Знаешь, это уже опасный признак. У нас такое называют алкоголизмом.
– Вряд ли можно назвать алкоголиком того, кто не пьянеет.
Роман вскинул брови в удивлении.
– Так ты… Что, никогда?
– Я чувствую воздействие алкоголя, но потерять голову, как вы, не могу, – пожал плечами Ульф.
– Выходит, тут твои чувства, напротив, притуплены, а не обострены.
– Вовсе нет! Если ты напьешься, то потеряешь голову и не сможешь ясно мыслить. Просто поддашься эйфории или, наоборот, отчаянию, но слепо. В то время как я прочувствую их здраво, изучая каждую грань, а их там не счесть.
Ульф сделал еще один небольшой шаг вперед.
– Что-то пить захотелось, – сказал Роман, качнув головой.
– В машине есть вода. Возьми на заднем сиденье.
Роман так и сделал. Пока он пил, Ульф не сдвинулся с места. Потом сказал:
– Я собирался прокатиться.
– О, я не хотел тебя задерживать.
– Ты со мной? – прямо спросил он.
– Смотря куда. – Роман вышел на свет. – Я, в общем-то, хотел поговорить, но только если это не помешает.
– В доки.
– Сейчас? – удивился он, глядя на небо. – Погода портится.
Ульф только пожал плечами, дав понять, что выбор Романа никто не ограничивает.
– Я не помешаю? – спросил Роман. Налетевший ветер растрепал его волнистые волосы и заставил слегка поморщиться.
– Садись. – Ульф усмехнулся, прошел в гараж и взял с полки ключи. – Князь тьмы – великий джентльмен![28]
Как только они выехали на шоссе, пошел дождь. Низкое небо напиталось влагой и из белого стало совсем серым, приглушив все цвета вокруг. Когда они въехали в город и слились с потоком машин, к серому добавился красный. Дождь пошел такой сильный, что дворники едва справлялись, чтобы создавать хоть какую-то видимость.
– Не думаешь, что разумнее вернуться?
– Дождь скоро закончится.
Они встали в пробку, и шум дождя заглушил весь остальной мир.
– Ты в хорошем настроении? – Роман искоса поглядел на спокойное, светлое лицо рядом с собой.
– А ты разве нет?
– Сам не пойму.
Роман помолчал. Потом сказал:
– Ты был резок со мной по телефону.
– Значит, о своей грубости ты уже забыл?
– Я ведь извинился. Не хочу вспоминать. Встреча вышла какая-то гадкая. Я был жесток.
– Да. Был.
– Мне жаль… Знаешь, то твое приглашение… оно еще в силе?
– Боюсь, нет. То была заключительная постановка.
– Тогда нужно будет выбрать что-нибудь другое.
– Если хватит времени.
– О чем ты? – Роман посмотрел на Ульфа, но тот положил голову на подголовник и следил за едва движущимися машинами впереди.
– Ты знаешь.
Дождь закончился еще до того, как они приблизились к пристани. Посвежевший, напоенный геосмином воздух одурманивал. Дождь прогнал всех, кроме чаек. Целыми стаями они носились в воздухе, топтались по пристани, глядели на воду, сидя на кнехтах и палубах пришвартованных судов. Роман шел по потемневшим, слегка скользким доскам за Ульфом, пока тот не остановился рядом с одной из яхт.
– Ну разумеется, она твоя, – усмехнулся Роман.
– Красавица, да?
Бледно-голубая яхта с выглядывающим над антрацитовой водой черным миделем сияла даже в отсутствие солнца и едва заметно покачивалась, как будто фьорд укладывал ее спать, мурлыкая колыбельную.
– Идем! Будешь штурманом.
После дождя фьорд был мрачен, но по-своему прекрасен – бескрайняя синяя бездна под ногами и над головой. Ульф умело правил своей моторно-парусной яхтой. В белых брюках и черном в белую полоску свитере он выглядел так, будто лучшего и более подходящего места для него не придумаешь, и был похож на кинозвезду семидесятых годов. Четкий профиль резкими линиями выделялся на фоне белого неба. Роман держался у рангоута, глядя то на море, то на круживших над сложенным парусом чаек. Вода была ему непривычна. Роман чувствовал себя не совсем уверенно, но при этом вполне свободно. На мгновение ему представилось, что он сам – чайка и вот-вот взлетит.
Ульф окликнул его, спросив, не хочет ли он за штурвал, но Роман отказался. Подул теплый ветер, и тогда Ульф заглушил мотор. С того расстояния, на котором дрейфовала яхта, в дымке позади бы виден город, справа – изгиб фьорда, впереди – лишь вода.
– Поднимем парус. Возьмись-ка. – Ульф поднял канат стакселя с противоположной ветру стороны и протянул Роману. – Накинь на лебедку и приготовься тянуть.
По команде Ульфа он потянул. Стаксель закрутился вокруг мачты, выполз наружу, затрепетал. Роман закрепил канат и довольно оглядел парус. Ветер сразу же потянул его, перекинул на другой борт.
– Ослабить натянутый шкот! – крикнул Ульф у руля, вскидывая в воздух кулак.
Яхта вся затрепетала, потом пошла плавнее. Разобравшись со снастью, Роман поднялся на кокпит и подошел к Ульфу. От новых впечатлений, соли и ветра за спиной у него будто распахнулись крылья, словно это их он поднимал, потянув за канат.
– Кажется, ты не жалеешь, что поехал.
– Всегда хотел попробовать управлять судном.
– Ну так вперед! – Ульф резко отпустил штурвал и отошел на несколько шагов.
– Не так буквально! – Роман подбежал и схватился за управление, позабавив Ульфа своей реакцией.
– Держи ровнее, но расслабься.
– Легко тебе сказать!
– Плавать умеешь?
– Издеваешься?
– Самую малость.
Роман сосредоточил внимание на руле, но яхта как будто противилась смене капитана, вела себя нервно, беспокойно, и при следующем порыве ветра ее вдруг резко повело в сторону.
– Держи же штурвал! – воскликнул Ульф и в один прыжок оказался рядом, выхватил управление и выровнял яхту.
От крена Романа прижало к леерному ограждению. Он вцепился в него обеими руками. Ульф вдруг рассмеялся, а когда увидел, как Роман цепляется за релинги, захохотал.
– Это произойдет не так, – сказал он, справившись с приступом смеха, и вдруг стал серьезен.
– Ты знаешь заранее?
– Нет. Не совсем. Но знаю, что не собираюсь тебя топить. Слишком тривиально!
– По-моему, очень даже в твоем стиле.
– И каков мой стиль в твоем видении?
– Непредсказуемый.
Роман остался стоять у ограждения, только уже не цеплялся за него. Отсюда он мог хорошо видеть Ульфа, который был занят управлением яхтой.
– Я все хотел спросить… Почему именно волк? Ты сам выбрал эту форму? В смысле, это ведь могло быть любое животное или существо?
– Я ее не выбирал, хотя, как видишь, могу менять. Я всегда предпочитал волчью внешность человеческой, потому что человеческая жизнь предполагает большую ответственность. А почему ты спросил?
– Любопытно. Волк – противоречивый символ. – Роман присел на палубе, прислонясь спиной к релингам. – Знаешь, я всегда любил собак. И каждый визг боли, который я слышал, каждая пара грустных глаз и изможденное от голода и предательства тело оставляли рану внутри меня. Ни одна из них так и не зажила. – Глядя на серо-голубую воду, Роман вспомнил Кая. Его нос на ощупь был таким же прохладным и влажным, и глаза сероватые, как кварц, как эти волны. Он вспомнил их всех. – А волки… они ведь те же собаки, но их никто не осмелится пнуть или передразнить, или приручить, а потом бросить у обочины. И в чем же дело? Люди такие люди! Самодовольные, спесивые, надменные, они будут придумывать все новые пытки и издевательства для тех, кто слабее, кто и может заступиться за себя, но категорически этого не делает, потому что любовь в них перевешивает ненависть. Из всех знакомых мне существ только собаки четко расставляют свои приоритеты настолько, что если избирают своей целью служение человеку, никогда не сдаются. Они будут страдать, будут чувствовать себя преданными, перестанут, в конце концов, верить. Но они никогда не перестанут любить. Собака, которая была предана человеку, позволит избить себя до смерти, но не порвет клыками эту трусливую тварь. В отличие от волка. И это… это то, что всегда и завораживало, и отталкивало меня. Волки те же собаки, но они преданы лишь себе. И еще своей стае, но каждого ее члена они равняют с собой. Вот и получается, что волк предан только себе.
Ульф посмотрел на Романа так, будто услышал нечто крайне важное и совсем неожиданное. Улыбка почти исчезла, осталась только грустная мягкость в самом изгибе губ.
– Просто волки не заставляли тебя испытать столько боли.
– Да. И это тоже. Наверно, на твоем месте я ни за что не выбрал бы личину человека.
– Выбрал бы.
– Почему?
– Я живу куда дольше, чем ты можешь представить. После такого срока отчуждения и расчетливой волчьей нравственности необходимо поддаться человеческим слабостям хотя бы ненадолго. Иначе рискуешь растерять всякую чувствительность.
– Разве она нужна тебе с такой работой?
– Нужна, чтобы оставаться живым.
Какое-то время они молча шли по волнам и наблюдали за чайками. Роман вытянул затекшие ноги, предложил Ульфу сменить его, но тот со смехом отказался.
– Скажи лучше, о чем хотел поговорить.
Ульф искоса взглянул на растрепанную ветром светлую макушку. Он был уверен в том, что речь пойдет о Теодоре. Но лицо Романа не помрачнело, и Ульф начал сомневаться. И все-таки слова Романа поставили его в тупик и привели в изумление, пусть ничего этого он не показал, оставшись бесстрастным внешне. По мере того как он слушал рассказ о том, как совершенно неожиданно Теодора приняла сторону Романа, перекроив саму себя, длинные пальцы все сильнее сжимали штурвал и побелели настолько, что снежные крылья чаек казались лилово-синими по сравнению с ними. Ульф в ужасе подумал о том, какие последствия будет иметь его встреча с Полссоном, ведь он недооценил Теодору Холл.