Недвусмысленно намекнув ей на злодеяния Романа в тот день на вершине горы Ульрикен, Ульф был уверен, что она сломается. Да, он недооценил силу ее любви. Но он выбрал меньшее зло, тем самым выполнив свой долг.
И все же, если она смогла пойти против всего, что составляло ее суть, избрав сторону Романа, возможно, могла бы выстоять и против натиска Полссона?
– Ты слушаешь? – прервал его размышления Роман. – Почему у тебя такой странный взгляд?
– Ветер крепчает.
– Ульф…
– Я не думаю, что ты должен был поддаваться и принимать ее. Это нечестно. Ты уйдешь, а что станет с ней? – Ульф обернулся, резко бросив эти слова в Романа, как будто внезапно налетела буря, заполонив собой все небо и поглотив солнце.
– Об этом и шла речь, я… Знаешь, я многое понял. Теодора и ты многое…
– Постой-постой! – Ульф прошел к мачте, открепил парус, сложил, закрепил канаты.
Все это время Роман беспокойно поглядывал на руль. Когда парус был убран, Ульф проверил соединение цепи и якоря и отпустил сцепление. Тот с глухим плеском нырнул в воду. Ульф кивнул Роману, а сам остался в носовой части.
Роман приблизился. Вокруг были лишь вода и небо, совсем как в заброшенном замке, где их могли слышать лишь камень и облака.
– Не собирался ли ты сказать, что Теодора и я многое в тебе изменили, поэтому ты больше не тот человек, что прежде, и потому мой приход не имеет смысла?
– В общих чертах.
– Так что же, неожиданный конец у нас получается? Наверное, когда сойдем на берег, мне нужно будет срочно написать письмо в бюро урегулирования смертных преступников и уведомить Асов о том, что один такой прозрел, так что пусть себе живет!
– Ты снова смеешься?
– Нет, похоже, это ты надо мной смеешься! – Ульф, который всегда в совершенстве владел своими эмоциями, разозлился. – Я рассказал тебе, рискуя всем, много такого, о чем мне запрещено говорить. Дал тебе время и теперь все больше жалею об этом. А ты что же, принимаешь меня за неудачную шутку? Надеешься, что раз ты теперь праведник, я оставлю тебя в покое и исчезну? – Ульф откинул ногой лежащий на палубе свернутый в кольца канат. – По-прежнему видишь во мне чудовище, которое прервет твою драгоценную жизнь? Ненавидишь меня?
Роман молчал, будто слова были ударами и они перебили ему гортань. Он слышал гнев, но видел боль, и она заставила страдать его самого куда сильнее прежнего.
– Вот кого ты должен ненавидеть. – Ульф ткнул в него указательным пальцем. – Вот кого должен винить. Это был твой выбор!
– И я виню, – тихо ответил Роман. – В частности за то, что питал какую-то глупую надежду все это время.
– С чего бы?
– Ну знаешь, когда в нашем мире к тебе заявляется парень и представляется существом из другого измерения, ты не очень-то веришь в происходящее, пусть аргументы и железные. – Роман отвернулся и стал смотреть на воду. – Это ведь не первый раз, когда ты так делаешь? Прикидываешься человеком и живешь чужой жизнью.
– Нет. Не первый.
– Как же так вышло, что за все то время, что ты провел на земле, ты ни разу не полюбил?
– Почему ты так решил?
Что-то в голосе Ульфа заставило Романа пожалеть о своем вопросе и усомниться в выводе.
– Ты никогда ни о чем таком не говорил.
– Я не человек, мне простительно держать свои секреты под замком.
– Как это происходит у тебя? В смысле, ты же не можешь… Черт, это грубо. Можешь не отвечать.
Ульф качнул головой, подошел и встал у ограждения рядом с Романом.
– В отличие от людей, я не иду на поводу у своих первобытных инстинктов, позволяя им управлять мной. Я руководствуюсь разумом. Я – тот, кто контролирует свои инстинкты. Вы не понимаете, что неизменно выбираете себе в пару человека, чьи моральные установки и сама их основа в точности совпадают с вашими, подсознание делает это за вас. Неуклюже, но как может. Я же выбираю сам, избегая губительного хаоса, неопределенности и неверных партнеров.
– Зная тебя и твои моральные принципы, я думаю, это должен быть кто-то идеальный.
– Не идеальный. Разумный и человечный. – Выдержав паузу, Ульф продолжил: – Я понимаю, о чем ты хотел спросить. Твое время почти пришло.
– Откуда ты знаешь?
– Я чувствую.
– Но не решаешь?
– Нет.
– Так, значит, это все вроде прощания? – спросил Роман, прочистив горло. Он не смотрел на Ульфа. Выражение его лица могло бы сказать больше, чем Роман готов был услышать.
– Вероятно. Хотя мы еще увидимся, – откликнулся Ульф.
– И ты знаешь, как это произойдет? – Роман слегка повернул голову.
– Я могу лишь предполагать. Я просто вестник, помнишь?
– Это… это будет больно?
– Я не должен говорить с тобой об этом, – почти шепотом проговорил Ульф.
Он взглянул на Романа. Неокрепшие его крылья поникли. Они были сломаны у основания.
– А Теодора… Она все отдала, и для чего?
– Я ведь предупреждал тебя.
– Всю жизнь… – начал было Роман, но осекся из-за подступившего к горлу кома. Он втянул носом влажный воздух. – Всю жизнь я был уверен в том, что поступаю правильно. Я хотел справедливого мира, но он сам отрицал справедливость. Я верил… считал себя каким-то праведником, спасителем, вершителем справедливости, потому что был уверен: если этого не сделаю я, пусть даже ценой своей души, то несправедливость будет продолжать пожирать мой мир, как раковая опухоль пожирает легкие. И я резал как умел, лишь бы замедлить ее влияние. Но вот в чем шутка! Эта великая Справедливость все время стояла в тени и наблюдала за мной, хохоча и забавляясь, потому что в ее глазах я был настоящим глупцом, одиноким человеком, который, не зная, что делать со своей жизнью, положил ее на жертвенный алтарь, романтизируя, искажая и искренне веря в то, что она имеет великое значение! А правда была в том, что моя жизнь лежала там, не гордо выгнув спину навстречу жертвенному кинжалу, а скрючившись, как зародыш, которому еще не довелось пожить. Она открыла глаза, потянулась и начала чувствовать только недавно, когда ее коснулись чужие руки. И это все! Уже слишком поздно! Ее немощные ручки и ножки закостенели, мышцы атрофировались, а речь так и не была развита. Ей ни за что не спуститься с алтаря, а Справедливость по-прежнему стоит и смотрит. Она всегда так делает, и таким, как я, кажется, что она бездействует, так что в итоге мы перестаем ее замечать вовсе. Но сила ее подобна грому. Она оглушительна. И она своевременна.
Роман сделал глубокий вдох. Его бросило в лихорадочный жар. Ясные голубые глаза подернулись мокрой пеленой. Ульф не шевелился, и Роману вдруг захотелось, чтобы он обрушил на него весь гнев, на который был способен, даже если это означало бы весь гнев потустороннего мира. Он дышал часто, приоткрыв рот, и его грудь и плечи двигались в такт дыханию. Море смотрело на него с холодным спокойствием. Вся буря была внутри.
– Я мог бы сделать так много! Мне казалось, так и было, но я не сделал ничего. Я мог бы стать великим, но вместо того, чтобы прожить свою жизнь в величии, отдал ее тем, кому она была не нужна, тем, кто и так получил бы по заслугам, потому что правосудие, или Справедливость – эта стерва с ярко-зелеными глазами, – видит все! Она наблюдала за мной, а потом подослала тебя!
Ульф молчал, но теперь смотрел не на море, а на Романа, которого все больше поглощало отчаяние. Мог ли Ульф ненавидеть себя за то, кем он был? Нет, потому что тогда это означало бы ложь, а он никогда не лгал. Но ему хотелось ненавидеть, и тогда это, возможно, хоть сколько-нибудь облегчило боль.
– Исправь это, прошу тебя! – воскликнул Роман, оттягивая ворот своего джемпера так сильно, что вся грудь оказалась подставлена холодному ветру. В глазах стояли слезы, нос и губы покраснели. Он как будто просил, чтобы его лишили сердца прямо сейчас.
– Исправить что?
– Меня!
Роман отпустил ткань и слегка отвел назад руки, оставляя грудь незащищенной. Он весь был на виду. Ему больше нечего было прятать и скрывать. У него ничего и не было. Одно только сердце, которое билось сильно и горячо.
Глядя на непролившиеся слезы, Ульф стиснул челюсть. Он приблизился, дотронулся до растянутого ворота там, где его только что стискивали пальцы Романа. А потом вдруг так же сильно оттянул вниз. Тонкая синяя шерсть хрустнула по швам. Удерживая ткань, пальцы едва касались беззащитной кожи. Ульф как будто увидел бурю, бушевавшую в этой широкой неприкрытой груди, сильной и бесстрашной на вид, но истерзанной ветрами и волнами. Роман задышал еще громче. Он был почти уверен, что лишится последнего прямо сейчас, и представлял, как рука Ульфа грубо, цинично вырывает его трепещущее, измученное сердце, сдавливает его и обращает в пепел.
Ульф не шевелился. Пальцы его были сжаты так же уверенно, как сжимали штурвал. Роман больше не бежал. Он сам подставил грудь под роковой удар. Он честно принял поражение. Ульф наклонился и поцеловал его сердце.
Он осторожно разжал пальцы и отошел. Поднял якорь, закрепил веревки и прошагал к кокпиту.
– Теперь домой, – проговорил Ульф, разворачивая яхту. – Бури здесь опасные. Нужно плыть, пока не настигла.
Роман долго стоял в проходе церкви и не знал, что следует делать. Огромный золоченый алтарь и статуи у стен вселяли ужас и… Он хотел, чтобы, как и другим людям, они подарили ему надежду. Но его надежда осталась на дне фьорда.
Золоченая кафедра впереди была украшена изображениями женских фигур, олицетворяющими человеческие добродетели. Кроме этих глаз, сверху на него неотрывно взирали двенадцать пар других, принадлежавших апостолам. Все они молчали. Роман задрожал.
– Дорогой… – Голос сбился. Он попробовал снова. – Дорогой Бог…
Снова не вышло, на этот раз из-за того, что горло вдруг оказалось плотно закупорено, совсем как бутылка с таинственным посланием, брошенная однажды в море. Тот, кто доверил ее воде, плотно запечатал горлышко, чтобы помещенная внутрь тайна сохранилась в целости, и, может быть, однажды, если ее не уничтожат ни штормы, ни острые шипы рифа, ни кровожадные рыбы, обитающие на самом дне и не знающие пощады, ни ракушки и водоросли корнями своими и соками не разрушат пробку, ни волна не погребет ее под слоем вечного вязкого ила, кто-то сломает сургуч, сорвет почерневшую пробку и прочтет то, что было вверено океану давным-давно, в тишине волн. Это послание было написано человеческой рукой и адресовано Богу, потому что рука вверяла послание самой вечности. Писавший смог произнести его, лишь не размыкая губ, и доверить тому, что немо, – бумаге и воде, в робкой надежде на то, что однажды случай, судьба или предназначение подстегнет его храбрость необходимостью, и тогда письмо попадет в нужные руки и, может быть, спасе