т его самого.
Роман сам стал этим закупоренным до сих пор сосудом, побелевшим от соли и потрепанным жестокими волнами. Но рок, встречающий всех без исключения, сравнимый в неизбежности с самой смертью, настиг и его. Послание, написанное юношеской рукой, уверенной, тщеславной, движимой похвальной жаждой справедливости, нашло своего адресата. Письмо обрело смысл в том, кто сломал сургуч и выдернул пробку. Им мог оказаться кто угодно, но в действительности же это оказался тот, о ком еще недавно Роман даже не задумывался.
Бог.
Он не смог произнести больше этих двух слов, которых никогда не употреблял вместе. Душу его вдруг захлестнул жгучий стыд, который, смешавшись с неутихающей болью, заклокотал в нем, и стеклянный сосуд пошел трещинами, а потом лопнул.
Роман упал на колени и заплакал. Дорожки слез протянулись вниз по его лицу, превращая его в лик плачущего падшего ангела кисти Кабанеля. Роман видел, как призрачный свет, струящийся сквозь синие витражи под самой крышей, тихо и ласково обнимает алтарь. Если бы свет этот мог видеть и чувствовать, подобно человеку, картина эта разбила бы его призрачное синее сердце.
– Верни мою жизнь, Господи, – прошептал Роман каменному полу, склонив голову. – Верни меня. И прости. Я думал… Я считал, что этого монстра создал ты. – Он сжал воротник своей куртки. – Но его я создал сам. Ты видишь, ты знаешь, что я никогда тебе не лгал, как не лгал себе. Не мог услышать, но говорил, не мог почувствовать, но пытался коснуться. Я ошибался. И я здесь, перед тобой, потому что моя ошибка отняла у меня все. Остался лишь ты, но я чувствую, что не вправе так считать.
Его сбивчивый шепот прервался стоном, и слезы заполонили горло, как будто буря в груди разрослась настолько, что уже не умещалась в ее пределах.
– Моя вера в самого себя была так сильна, что я не видел места для другой. О, как жестоко она со мной обошлась! Остригла мне волосы, раздела догола, привязала к жертвенному столбу. Я считал ее арбитром. Она оказалась мошенницей. Но ее я для себя избрал сам. И лишь я виновен во всем!
Роман говорил. Бог молчал. Роман сжал голову ладонями, как будто с трудом выдерживал тишину.
– Господи, я считал себя единственным зрячим. Но оказалось, что я был слеп! – Из горла вырвался всхлип, смешанный со смехом, хриплый и пугающий. – И если человек действительно создан по образу и подобию твоему, а ты состоишь из света, то я состою из ошибок. Они облепили мои руки, и глаза мои больны. Я считал, что они сверкают. Они же черны. Черны, как шкура волка, что пришел за мной. Что ж, наверно, Грим – это милосердие. Я заслужил его? Не думаю…
Стоя на коленях, Роман запустил пальцы в волосы, закрыл глаза. Слезы продолжали катиться из-под сомкнутых век. Он поднял лицо к алтарю, вдохнул несколько раз, унимая дрожь, и прошептал:
– Как долго я пытался понять, чем заслужил его приход. Я считал, это кара. Но я ведь уже сказал, что зрение сыграло со мной дурную шутку. Это была не кара. Грим – это надежда, о которой я просил тебя. Просил пустоту, потому что прежде никогда с тобой не говорил…
Роман поднял голову. Его глаза были красными от слез, а льющийся сквозь витражи свет сделал радужки еще синее. Широко раскрытые, с мокрыми слепленными ресницами, они смотрели на алтарь доверительно, искренне, будто наконец увидели то, что было сокрыто в самой его золотой сердцевине.
– Грим – это искупление. И я благодарю тебя.
Это были глаза падшего ангела, взлетевшего так высоко, что падение оказалось смертельным для его тела с человеческими пороками. Под крыльями билось человеческое сердце, которое Грим у него не отнял. Он его изменил. Безжизненная плоть была ему ни к чему, в отличие от искреннего, живого стука сердца. Но в скором времени и он должен будет стихнуть.
Роман просидел на каменном полу церкви до самой ночи, пока синее сияние не поглотил мрак. Голова стала тяжелой, грудь вздымалась уже без дрожи, только губы шевелились в беззвучной молитве.
13
Из-за низко нависших облаков стемнело раньше обычного. Не желая опаздывать, Теодора оставила в раковине грязную кружку, взяла пиджак и вышла из квартиры. В машине она еще раз проверила адрес и вписала его в поисковую строку навигатора. Она не знала, куда пригласил ее Роман этим вечером. В сообщении не было никакого намека на место, лишь адрес и несколько привычных ласковых слов. Теодора не стала перезванивать. Если он писал сообщения, то, как правило, был занят. Она оделась так, чтобы ее образ подходил как для официального мероприятия, так и для чего-то обыденного.
В центре города огни фонарей, окон и витрин рассеивали тьму, но в спальных кварталах было уже совсем темно. Теодора сбросила скорость и всматривалась в незнакомые здания, пригнувшись к рулю. Навигатор уводил ее все глубже в район новостроек, пока абсолютно безжизненный и потому такой дикий. Здесь не светилось ни одной вывески, ни одного окна, только высокие рыжие фонари рассеивали глухую тьму, забившуюся в щели между бетоном и камнем.
Теодора затормозила и озадаченно взглянула на дисплей. Она была на месте. Еще раз просмотрела сообщение от Романа, сверила указанный в нем адрес с навигатором. Она приехала туда, куда было нужно, но вокруг не было ничего, кроме темной дороги и огромного недостроенного здания с недавно залитыми колоннами по углам и торчащей из крыши арматурой. Теодора вышла из машины и осмотрелась. Она была почти уверена, что Роман ошибся адресом. Она начала набирать его номер, но звонок оборвался короткими нервными гудками.
К ночи становилось холодно. Теодора оперлась локтем о приоткрытую дверь и снова набрала номер. Звонок не прошел и на этот раз. Ни одна звезда не просматривалась сквозь тучи. Не было и луны. Все поглотила сплошная чернота, и на ее фоне нависшее здание и неяркие фонари казались зловещими, враждебными. Дом как будто ощерился, выставив в оборону штыки и наконечники металлических профилей. Теодора позвонила снова. Гудки по-прежнему прерывались, точно неровный пульс. Она взглянула туда, где кончалось здание и начиналась следующая постройка, еще более свежая.
Сквозь осязаемую, липкую темноту к ней медленно приближалась высокая фигура.
Сидя за своим столом, Роман задумчиво крутил в пальцах карандаш. Перед ним всплывал один образ за другим: вот Теодора впервые заговаривает с ним в зале суда, вот приходит в кабинет и неловко топчется у порога и заламывает пальцы. Какой тихой, какой робкой она была. Сильно боялась себя и уже так горячо любила его. Всегда любила, задолго до того, как Роман решился это заметить. Вот они непривычно откровенно разговаривают у него дома, а вот уже едут в Мандал, и ее тело впервые прижимается к нему, пусть и случайно. Он проследил за каждым этапом ее невероятной перемены. Она преобразилась в одиночестве и засияла так ярко, что почти ослепила его, но зрелище это было самым прекрасным, что доводилось ему видеть.
Он же был огнем, который направлял ее, когда она только училась видеть, а сейчас должен был поджечь крылья, которые так долго и мучительно прорывались из коконного плена. Ему нужно было все ей рассказать и попрощаться.
Роман вздохнул, закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Чистый образ Теодоры постепенно вытеснял другой, непобедимый, неотъемлемый, всевидящий. Роман часто полагался на свою интуицию, и она почти никогда не подводила его. Этих двоих всегда связывали доверительные отношения. И теперь та не давала ему покоя. Что-то приближалось. Увы, интриги не было. Роман отлично понимал, что за предчувствие мучило его все сильнее. Оно стало таким тяжелым, что сдавило виски, и голову пронзила сильная боль. Не глядя, он подтянул к себе телефон и позвонил.
– Скажи честно, ты считаешь меня чудовищем?
– И тебе привет, – в низком голосе Ульфа послышалась улыбка. – Я не то чтобы хвастаюсь, что знаю вас, людей, но разговоры принято начинать немного иначе.
Роман промолчал, слегка смутившись своего порыва. Услышав голос Ульфа, он вспомнил день, проведенный на яхте. Раньше это смутило бы его еще сильнее, и, возможно, он ни за что не позвонил бы первым. Теперь же он чувствовал себя увереннее, мог задать любой вопрос и получить ответ, ведь тот, кто был по другую сторону телефонной трубки, знал все.
– Нет, Роман, я не считаю тебя монстром. Я видел монстров. Они выглядят иначе. Не такие смазливые.
– Ты все шутишь…
– Считается, что саркастичные люди обладают более высоким интеллектом.
– Это и на потусторонних существ распространяется?
– Умеешь ты уязвить, – в голосе Ульфа послышалась улыбка.
– Приходи к нам с Тео на ужин завтра, – предложил Роман.
– Я не могу.
– Ты вполне можешь отложить поход в музей или поездку к очередной достопримечательности.
– Я не могу, Роман. В этот раз нет, – тон Ульфа не допускал возражений.
Роман ощутил, как сжалось горло.
– Тогда сегодня?
Ульф ответил не сразу. А когда заговорил, мягко перевел тему:
– Ты встречаешься с Теодорой сегодня?
– Мы не планировали, но… Я хочу рассказать ей. И чем скорее, тем лучше.
– Вот почему ты позвонил. Не можешь решиться?
– Не могу. Это разобьет ей сердце, – ожесточившись, признался Роман.
– Боюсь, хуже. Она живет тобой.
– Это не то, что я хотел услышать!
– Что же мне сказать?
– Почему она приняла мою сторону? Однажды она сказала, что ничто так не презирает, как убийство. Она всегда считала, что для убийства не бывает оправдания. Она всегда опиралась на Господа, когда я боялся даже произнести Его имя. И не произносил. Так почему она оставила все, во что верила? Я не понимаю, как…
– Она оставила не все. Просто сделала выбор.
– Ты имеешь в виду меня? – голос слегка понизился.
– Разумеется. Она сотворила себе идола с твоим лицом, телом и разумом. А идеология приложилась сама собой, и она приняла ее, пусть и через боль, потому что предать тебя было бы куда больнее.