Мы подошли к старому дубу.
– Погоди, дай передохнуть. Душно мне… – Я рванул воротник и опустился на землю.
– И впрямь, куда спешить? Настойка-то со мной. – Михаил протянул мне бутылку, предварительно вырвав зубами скрученную из газеты пробку. – Хлебни на здоровье.
Я глотнул. Слезы душили меня, но не хотелось плакать при посторонних. Ну что я мог объяснить Михаилу? Рассказать про Инесс, про Рамиреса? Нет, уж лучше молчать. Теперь я и Быстровой слова не скажу.
– Хорошо пошла? Прошлый раз ты понемногу пил. Как кот лакал. А теперь как мужик. Прогресс.
– Нормально пошла.
Я передал бутылку и, пока Михаил булькал, прислушался. Тот, кто был во мне, никуда не исчез; он просто притаился, молчал, ждал, забившись в самый дальний угол моего сознания. Он был как накрученная пружина – готов в любой момент распрямиться, напомнить о себе. У него исчез старый хозяин, но это не значило, что не мог появиться новый. И с этим мне предстояло жить. Знать бы, сколько?..
В кромешном мраке чиркнет спичка. Ее беспомощный огонек качнется, приблизится к фитилю свечи, лизнет его оранжевым язычком. Темнота затрепещет и отодвинется, оголив невидимые до этого руки и инструменты на дощатом столе. Тонкие пальцы того, кто знает меня, но кого я никогда прежде не видел, скатают цилиндрики в шарик, оплавят их на пламени свечи и слепят восковую куклу, подправив ее теплым лезвием ножа. Несколько взмахов острыми ножницами. Палой листвой посыплются шуршащие обрезки креповой бумаги, обовьют куклу и станут траурной одеждой. Тонкая кисточка пройдется по восковому лицу, прорисует на нем глаза, нос, рот, оживляя его. Затем искривленные хищной улыбкой губы произнесут имя, и раскаленная докрасна тонкая булавка вонзится в грудь. Брызнет, задымится расплавленный воск. В воздухе поплывет дразнящий медовый запах. А затем прозвучит в пропахшей медом темноте имя: мое или ваше…