В те времена каждую пятницу по вечерам Мэй Уэст[54] приходила на боксерские матчи на Стадион легиона с Кэри Грантом, Фредом Алленом, Джеком Бенни, Джорджем и Греси.
В те времена Джонни Грин[55] покупал мне мороженое перед RKO. Я встретил его десять лет спустя и спросил, помнит ли он меня. Он не помнил. А я его помню.
В те времена Фред Астер[56] танцевал по радио на небольшой платформе шесть на шесть футов в старом Паккард-шоу, а я сидел в первом ряду, и сценарии в моих бумагах доказательство тому.
Давно уж нет большинства помешанных, одержимых, неприкаянных поджидателей и коллекционеров, с которыми я ходил и бегал.
Особенно мне запомнилась одна парочка. Женщина по имени Элси и ее вездесущая жизнерадостная мамочка, которые все лето, хоть в дождь, хоть в жару, встречали меня перед студией «Парамаунт». Или осенью, у футбольного стадиона, или маячили в тот вечер в 1937 году, когда Леопольд Стоковский привез свой оркестр из Филадельфии и дал концерт в зале «Пан-Пасифик», и там собрался весь Голливуд, а я протиснулся туда с опозданием, используя старый билет в отель «Голливуд», и стоял возле Фредерика Марча[57], слушая исполнение на бис и кивая в знак согласия мистеру Марчу, когда он обернулся и сказал: «Невероятно!»
Пожалуй, я был знаком с Элси и ее мамашей года четыре, встречая их не реже пяти раз в неделю, пока раскатывал по Голливуду на роликах. Элси тогда было за сорок, соответственно ее маме было хорошенько за шестьдесят.
Съемка «в затемнение». Съемка «из затемнения». Пропустим тридцать лет.
Однажды вечером, несколько лет назад, приехав на вечеринку в «Палладиум» и вылезая из нашей семейной машины, я заметил два знакомых лица в первых рядах ожидающей толпы поклонников.
«Боже праведный! – подумал я. – Это же Элси и ее мама!»
Так оно и оказалось. Спустя полжизни Элси уже и сама состарилась, а мама так и вовсе одряхлела. Это они со своими потрепанными альбомами для фотографий и автографов, с фотоаппаратами стоят, держась друг за друга. Даже не спрашивая, я знал: Элси так и не вышла замуж, мама не вышла замуж повторно. Они были верны и принадлежали старой доброй голливудской земле, в которой их и похоронят, по ту сторону от стены студии «Парамаунт».
Я испытывал соблазн подбежать и воскликнуть: «Эй, помните меня? Я был Рэй Брэдбери, 14 лет от роду, я вырос в Рэя Брэдбери 48, 49, 50 лет от роду. Я преуспел. Я перелез через стену. Я пересек Марафон-стрит с одного тротуара до другого. На это у меня ушло 30 лет, но я в конце концов совершил запоздалое странствие на “Эм-Джи-Эм”. Отныне я не из ваших рядов. Я один из них, из тех, кого мы поджидали перед “Юнайтед артистс” в августе 1936 года. Я один из тех, за кем мы бегали под дождем в тот вечер, когда был закрытый показ фильма “Дамы” в голливудском кинотеатре “Уорнерс” летом 1934 года».
Но я ничего не воскликнул, а подошел к Элси и ее девяностолетней маме и сказал:
– Помните безумного мальчишку на роликах у ворот студии «Парамаунт» в июле 1935-го?
«Безумного мальчишки» вполне хватило. Они всегда его помнили, этого мальчишку, который чересчур громко разговаривал, слишком много грезил и не мог ни минуты стоять на месте, был влюблен в Джин Харлоу и рыдал, когда она умерла весной 1937 года, и никогда не смотрел в лицо действительности. Безумный мальчишка. Это я и есть.
– Как звали Безумного мальчишку? – спросили они.
Я уже собирался было сказать, когда у меня за спиной из своей машины вышла Джейн Пауэлл[58], и внезапно мы перенеслись на 35 лет назад – Элси, Мамаша и Безумный Рэй – мимо проплывает очередная богиня, и ты осознаешь: какой же я болван и тупица, я же забыл ручку и альбом для автографов дома!
И напоследок еще одно воспоминание. Перед студией «Парамаунт», в первый же день моего прибытия на роликах по солнцепеку, когда мне было 13 лет, на тротуаре меня дожидались трое мужчин, увлеченных разговором.
Бен Берни[59], Ирвин С. Кобб[60] и У. К. Филдз.
Я подбежал взволнованно и сунул бумагу и карандаш Филдзу. Он поставил автограф, глянул на меня, вернул бумагу и говорит:
– Держи, маленький сукин сыночек!
Эти слова до сих пор звучат в моих ушах. Я их не забыл. Даже королева Виктория не смогла бы лучшим образом возвести меня в рыцарское звание.
Элси и Мама, где бы вы ни были в этот вечер, вы помните? Вы слышали, как он меня обозвал?
Интервью[61]
В тридцать четвертом мы выехали на «бьюике» 1928 года выпуска, на нашем добром друге, которого мы, кажется, окрестили «Эффи». Мой отец поднакопил немного денег, и мы купили «плимут», думаю, в 1939 году. «Бьюик» продали за десять долларов, что нас очень огорчило. Шестнадцать лет тому назад на студии «Дисней» мы снимали фильм «Что-то страшное грядет» и воссоздали атмосферу середины XX века в Гринтауне, штат Иллинойс. Я свернул за угол, а посреди площади стоит мой «бьюик», мой старый «бьюик» 1928 года! Ну, я бросился к нему, распахнул дверцу, просунул внутрь руку и расплакался – ведь он был мне старым товарищем, мы исколесили на нем всю Аризону, потом уехали и поселились в Лос-Анджелесе. Так что этот автомобиль стал неотъемлемой частью нашей жизни. Для переезда понадобилось восемь-девять дней, потому что местами не было дорог, а только грунт и гравий. Шоссе № 66 проложили позднее, а тогдашние дороги были двухполосными, так что приходилось проявлять осмотрительность. В Оклахоме дороги были грунтовыми, и в дождь вас сносило с дороги. Поэтому по пути мы встречали множество машин в кюветах. Я был потрясен, ошеломлен, когда впервые увидел горы. Они произвели на меня неизгладимое впечатление. Когда мне было шесть, мы прожили пару недель в городе Розуэлл, штат Нью-Мексико. Это засело в моей памяти. Это было здорово.
Лет шесть-семь у отца не было постоянной работы. Когда мы попали сюда в первый раз, то прожили здесь месяц. Лишь года два назад я узнал, что мы вчетвером, мама, папа, мой брат Скип и я, жили всей семьей на 40 долларов в месяц. Конечно, в те годы на один доллар можно было купить целый куль бакалейных товаров. Молоко стоило центов шесть, коробка печенья – десять центов, томатный суп – пять центов, фунт гамбургеров – десять центов. Так что можно было очень дешево накупить много всего. Слава богу, фрукты продавали по весьма разумной цене; дюжина абрикосов стоила десять центов. Отец ходил на поиски работы. Нам не хватало денег на бензин для машины, так что за четыре недели он исходил пешком весь Лос-Анджелес. Ничего не находил. Он возвращался домой вечерами и сидел на кухне, понурив голову. Я видел, как с кончика его носа капали слезы. Он не мог проронить ни слова, ни звука. Мы собрали вещи, готовясь уезжать в Уокиган, где у нас был дом, бабушкин дом, в котором можно было хотя бы жить без арендной платы. И в самый последний момент папа нашел работу в телеграфной компании, за четырнадцать долларов в неделю.
В семнадцать лет, когда я учился в школе, я проказничал. Я ходил на собрания [научно-фантастической лиги] в кафетерии Клифтона, и Расс Ходжкинс был нам «отцом родным». Ему было тридцать, он работал в банке и всем заправлял. Форри Аккерман был душою всего этого сообщества, но кому-то нужно было всем этим руководить. И вот мы собирались раз в две недели, вечером по четвергам в кафетерии Клифтона, в Коричневом зале. Я приходил туда, брал солодовое молоко, потому что денег у меня не водилось – всего десять центов. Но в ходе серьезных разговоров о будущем нашей организации я, не в силах удержаться, отпускал реплики и дурачился. Наверняка Расс не единожды испытывал соблазн меня прибить. Особенно когда мы с Брюсом Ерке, прежде чем уйти с собрания, оставили на столе два перевернутых вверх дном стакана с лимонадом, выдернув из-под них листы бумаги. Вы когда-нибудь проделывали этот фокус? И вот когда работники ресторана пришли убирать помещение, они никак не могли убрать эти стаканы, не разлив лимонад. Из Коричневого зала нас выгнали[62].
Я состоял в группе писательницы Вирджинии Пурдью, которая сочиняла мистические произведения и написала три очень удачные мистерии. Одна называлась «Поющие часы», другая – «Он рухнул замертво». Я бывал у нее дома. Там собиралась очень хорошая компания, в том числе один преуспевающий романист. Я читал свой короткий рассказ о бессмертии. Когда я закончил, Вирджиния воскликнула:
– О, какой страшный рассказ! Я никогда не хочу возвращаться.
– Что? – сказал я. – А я хочу возвращаться.
Я любил жизнь. Я был тогда беден. У меня не было денег. Я по-прежнему продавал газеты, зарабатывая десять долларов в неделю.
Она сказала:
– Я не люблю возвращаться.
За десять лет до этого она пережила ужасную автокатастрофу, и все тело у нее было переломано. Она постоянно испытывала боли.
Я слыл несносным мальчишкой. В 1940 году на танцах в Беверли-Хиллз я встретил Боба Каммингса[63] вместе с Лорэн Дэй. Там устраивали танцы, и туда ходили девушки из Театральной гильдии Уилшира. Боб Каммингс там бывал, и мы разговорились; выяснилось, что у нас общая страсть – магия. И мы отправились на угол и провели большую часть вечера за разговорами о магии. Мне было девятнадцать, и он терпимо ко мне относился. Так что он дал мне свой телефон и сказал:
– Звони в любое время.
Ну я и звонил ему раз в неделю, и мы говорили о магии, о Блекстоуне, Терстоне и всех прочих замечательных личностях. И время от времени, когда он работал с радиотеатром «Люкс», то встречал меня в компании моих приятелей – охотников за автографами – и предлагал подбросить меня на своей машине куда нужно. И вот он выезжал по направлению к долине, а я побаивался признаться, что мне никуда не нужно. Я поехал с ним, о боже, до Театральной и сказал: