Я продолжила:
— Веселая, раздольная, с бубенцами и девушками в сарафанах!
Он с упреком остановил меня:
— Я не так… наивен. Я знал, что это в прошлом. Но я думал… хоть что-то осталось.
— Что-то осталось, — подтвердила я не очень уверенно.
— В тот день… Утром… Я видел, как убивали собак… Как это?
— Бродячих, — еле вымолвила я.
— Да. Прямо во дворе, рядом с отелем. Дети смотрели. Собаки так кричали… О!
Ткнувшись в мое плечо, Пол больно потерся лбом, потом оторвался и продолжил:
— Я ничего не сделал. Я смотрел из окна. Я просто…
— Оцепенел…
— Да. Я думал, русские — добрые люди. И вдруг такое. Я захотел уехать. А потом встретил тех людей и пошел с ними в лес. Вот так было.
Мне даже сказать на это было нечего. Я не могла убедить его, что в России любят животных, потому что и сама не верила в это. Когда я выводила какую-нибудь из собак, на меня выливалось столько людской ненависти, что в первые дни я возвращалась в слезах. А потом привыкла.
Пол вдруг счастливо вздохнул:
— Мы поедем в Англию. Я покажу тебе Гастингс. Я там родился. Это очень древнее место. Там были битвы с Вильгельмом… В Лондоне тогда жили хитрые люди. Они открыли ему ворота и сохранили свое богатство. И Вильгельм сделал Лондон самым главным на острове.
— И я это увижу?
— Да, — он разулыбался и поцеловал мои волосы. — Я буду показывать тебе.
— Не будет этого, Пол…
Он всполошился:
— Как не будет?! А море? Лодка? Ты не хочешь ехать со мной?
— Хочу. Но это уж слишком… фантастично. Такое не сбывается.
— Но твой муж уехал в Париж, — безжалостно напомнил он.
— Тем более. В одной семье такой номер дважды не проходит.
Пол настороженно сказал:
— Я не понял эти слова.
— Ну и хорошо, — я села и погладила его забинтованную ногу. — Не разбередили?
— Что?
— Не… Ой, Пол, как же нам трудно разговаривать! Нога не болит?
— Ты уже спрашивала, — бесстрастно напомнил он.
— Если б ты все понимал, я спросила бы по-другому.
Не прикасаясь ко мне, Пол сел рядом и, опустив седую голову, спросил:
— Ты устала?
— Нет, Пол! Что ты…
— Хочешь, я буду учить тебя своему языку? Я — хороший учитель.
— Уверена, что хороший!
— Правда?
Почему-то он все время подозревал меня в желании льстить ему. Я побожилась, хотя не видела в этом необходимости. Но Пол продолжал допытываться:
— Почему?
— Ой, Пол! Я не знаю — почему. Просто я так чувствую. Разве можно объяснить, почему я сразу почувствовала, что ты — хороший человек?
— Нельзя, — без ложной скромности согласился Пол и успокоился.
До центра, где жили мои родители, мы добирались на трамвае, состоявшем из двух сцепленных вагонов. Я затащила Пола во второй, надеясь, что в нем окажется мало народа и можно будет украдкой целоваться. Это желание не покидало меня ни на минуту, оно стало просто навязчивой идеей.
Но стоило нам сесть, как Пол тут же отвлекся, потому что в середине вагона, занимая сразу два сиденья, сидел мужичок забулдыжного вида и играл на гармошке. Перед ним лежала засаленная клетчатая кепка, пока совершенно пустая. Пол повернулся к нему, облокотившись о спинку сиденья и выставив в проход свои роскошные туфли.
— Тебе кто-нибудь наступит на ногу, — предупредила я, но он только поморщился: не мешай!
Я слушала гармониста, не спуская глаз с Пола. Его рот слегка приоткрылся, будто он вдыхал эту незнакомую для себя песню про одинокую рябину, а взгляд засветился совсем русской тоской. Песни сменяли одна другую, и я знала каждую, а он все слышал впервые. Польщенный таким неподдельным вниманием иностранца, — а увидев Пола, каждый сразу же угадывал его происхождение, — гармонист старался вовсю, и музыка лилась, как положено, с вольной широтой и пронзительным надрывом.
— Нам пора выходить, — тронула я Пола за плечо, и он, очнувшись, полез за бумажником.
— Только рубли, Пол, рубли!
Однако он вытащил бумажку в десять фунтов стерлингов и я едва удержалась, чтобы не выхватить купюру из кепки, где она оказалась единственной. Подав мне руку, Пол вдруг стиснул ее, что я задохнулась от боли.
— Что с вами?! — закричал он, когда трамвай тронулся. — Никто не слушал! Вы — русские. Это ваша музыка. Почему слушал только я? Где ваша душа? Ее больше нет? Он ведь играл за-ме-ча-тель-но!
— Не произноси длинные слова, ты путаешься, — пробормотала я, подавленная его внезапным гневом. — Он играл обычно. Просто тебе это в диковинку. У нас многие так умеют. Особенно в деревнях.
Так же быстро успокоившись, Пол сказал:
— Я хочу увидеть деревню.
— Пол, там все пьют с утра до вечера.
— А это?
Он изобразил игру на гармошке.
— Ну, одно другому не мешает.
— Поедем? — Пол вдруг помрачнел, словно вспомнил о чем-то неприятном. — Не сейчас. Я не могу. Потом…
— В каникулы?
— Да, в каникулы, — он посмотрел на меня с благодарностью. Потом опомнился и взглянул на часы: — О! Мы совсем опаздываем!
Но я удержала его:
— Не страшно, у нас всегда все опаздывают. Не надо так быстро, тебе же больно.
— Нет. Почти нет.
— Обопрись о мое плечо, как тогда.
Пол беспомощно огляделся:
— Люди. Это стыдно. Такой большой мужчина и такая девочка. Я сам дойду.
— Не обращай ни на кого внимания, тебе ведь так будет легче. Пусть думают, Что ты меня обнимаешь… И вообще, представь, что здесь никого нет. Ты и я. Хватайся за мое плечо, Пол.
— Ты — не… обыкновенная.
— Пойдем же.
Он обнял меня, и нам обоим стало легче.
Глава 7
С тех пор, как Пол возник в моей жизни, мы оба словно научились перемещаться в параллельных мирах. Там, в лесу, был перевернутый мир. Там люди не сажали, а уничтожали деревья, и поливали кровью траву. А защитники природы прикрывались здравым смыслом. Другой мир поселился в моей квартире, превратив ее в одно огромное любовное ложе. Наверное, сегодня мы вообще не встали бы с постели, если б отец заранее растормошил нас своим приглашением к обеду.
И вот теперь мы попали в третий мир. Я даже не сразу поняла, что творится в квартире моих родителей. Дверь оказалась приоткрыта, и возбужденные возгласы вырывались на лестничную площадку.
— Что-то случилось? — насторожился Пол и, удержав меня, первым шагнул в квартиру.
Тут же в него кто-то воткнулся, едва не сбив с ног. Выскочив из-за его плеча, я увидела свою маму. Она была не похожа на себя — взъерошенная и сердитая.
— А Пол, здравствуйте, — сказала мама таким тоном, будто они были знакомы лет двадцать, а ведь она его в глаза не видела. Ей всегда на зависть легко давалось общение с людьми.
— Мама, что происходит?
— Вы как раз вовремя, — резко ответила она. — У нас тут семейный скандал.
— Скандал?! — проорал отец откуда-то из комнаты. — Ты называешь это просто скандалом?
Мама сморщила острый носик:
— Не вопи так! Томка, ты закрыла дверь?
Пол даже не понял, к кому обращаются, и посмотрел на меня с удивлением. Пришлось быстренько объяснить ему, что Томка — тоже я. Но это удивление уже сменилось новым. В коридор, где мы продолжали топтаться, выскочил мой отец. Пол так и разинул рот, увидев его в трусах и расстегнутой рубашке, которую отец, видимо, надевал к нашему приходу в тот момент, когда разгорелась ссора.
— Смотри! — завопил он и сунул мне большую открытку в форме сердца. — Это я нашел в шкафу.
— Безвкусно сделана, — неопределенно отозвалась я, не понимая, к чему все это.
Он весь сморщился от гадливости:
— Да ты прочитай!
Я разомкнула половинки сердца. Внутри было крупными буквами написано: "Любимая, я весь в твоих ладонях. Саша". Пол на открытку даже не взглянул. То ли из убеждения, что нельзя читать чужую корреспонденцию, то ли просто не знал письменных русских букв.
Мама криво усмехнулась:
— Я не смогла это выбросить. Рука не поднялась. Но это же ничего не значит! Просто признание.
Отец с рыком рванул незастегнутую рубашку:
— Ничего не значит? Он называет тебя "любимой", и это ничего не значит?!
Голубые мамины глаза даже заблестели от злости. Она так похорошела, разрумянившись, что мне подумалось: с точки зрения Пола моя мама — молодая, интересная женщина. Чуть располневшая, зато очень живая и улыбчивая. Когда она не сердилась, губы ее расползались против воли.
— Как же еще назвать человека, которого любишь? Он же не подписался "любимый тобою"!
— Еще не хватало! — взревел отец.
— Может, мы пройдем в комнату? — я протянула открытку маме.
Она взяла ее, не глядя, потому что не сводила глаз с дрожащего от гнева папиного лица.
— Нет, постой! — он схватил ее за руку и, видимо, сжал слишком сильно, потому что маму всю перекосило. — Ты скажи дочери, сколько лет этому сопляку!
— Ну, тридцать восемь, — стараясь держать подбородок повыше, ответила мама.
— А тебе?
— Скотина, — прошипела она, но все же сказала: — Сорок четыре.
Отец с восторгом хлопнул в ладоши и завопил:
— Каково, а?! Совсем сдурела на старости лет!
Быстрый взгляд Пола ощутимо скользнул по мне и снова устремился в палас. Мне захотелось взять его за руку, но это означало бы, что я тоже отношу папину бестактность и на его счет. Я сказала:
— Насколько я понимаю, возраст здесь вообще ни при чем. Вы разводитесь, что ли?
— Вот еще! — фыркнула мама. — Из-за какой-то глупости? Не я же писала эту открытку.
— Тогда, может, вы все же пригласите нас в комнату?
Они оба разом пришли в себя и, смущенно захлопав ресницами, уставились на Пола.
— Мистер Бартон, — пробормотал отец с некоторым замешательством, будто лишь сейчас увидел его.
— Просто Пол, — невозмутимо ответил мой мистер, всем своим видом давая понять, что ничего не видел и не слышал.
Он поцеловал маме руку, чего, наверное, при других обстоятельствах делать не стал бы. Я догадалась, что ему хотелось поддержать ее, как товарища по несчастью. Когда Пол наконец вручил розу, которую все мял в пальцах, у мамы расстроганно зазвенел голос: