Хоть ее вызывающие слова до сих пор не подтвердились, я все равно была благодарна маме за то, что она не сдала меня в больницу в столь раннем возрасте. В те года гнет таланта еще не надломил меня, но случилось другое — меня лишили моего леса. Я выросла, как дриада, среди деревьев, потому что у папиных родителей была большая благоустроенная дача. Мой дед возглавлял областной отдел здравоохранения, но главным человеком, о чьем здоровье он заботился, была я. Прошло почти пятнадцать лет с тех пор, как он угодил в трещину, расползшуюся по стране, и нашу дачу заселили другие люди, а я до сих пор помнила, как шагают по ладони бурые сосновые иглы, как шуршит ствол, если провести по нему рукой, как сладко пахнет земля в солнечный полдень… Такие же ощущения позднее я испытывала и в бору, который подступал к моему нынешнему дому, но самыми выпуклыми и яркими оставались те, детские впечатления. Много раз я рисовала тот лес по памяти, и у меня всегда получалось.
Мой мозг отказывался принять простую истину — я больше не буду валяться под вечер в гамаке, от которого на голых ногах оставались красные переплетения, каждое утро больше не будет звенеть птичьими голосами, а шепот сосен, который сулил скорое осуществление всех надежд, не сможет настичь меня в городе, где я чувствовала себя, как в одиночной камере. Дети избегали меня, а общаться с карагачами мне было не дано.
По-моему, я решила выйти замуж за Славу в тот момент, когда узнала, что его родители оставляют нам квартиру в доме возле бора. Но это случилось много лет спустя, когда я уже успела пройти через ужас болезни и лечения. Маме пришлось это сделать, да я и сама уже понимала, что должна подлечиться, чтобы не сойти с ума окончательно. Кто же мог предположить, что появится Пол и успокоит меня лучше любых лекарств?
— Я не знаю, женат он или нет, — ответила я маме. — Он сказал, что нет, и я ему верю.
— Староват он для холостяка, — туманно заметила мама.
— Но не для любовника.
— Томка! Ты все-таки с матерью разговариваешь… А еще говорят, что на Западе мужики совсем выдохлись…
— Говорят, что в Москве кур доят!
Она виновато погладила меня по плечу:
— Ну, не дергайся, я же должна знать, с кем ты живешь! Вот выйдешь замуж, я от тебя отстану.
— Я уже была замужем.
— Он не звонил?
— Нет, слава Богу!
Мама опять вздохнула:
— Странные у тебя все-таки вкусы. То совсем мальчишка, то почти старик.
— Себя ты тоже считаешь старухой?
У нее даже щеки вспыхнули:
— Да мне всего сорок четыре!
— Ему почти столько же.
Она снисходительно усмехнулась:
— Я знаю, сколько ему… Отец мне сказал. Двадцать пять лет разницы — это не многовато?
— Многовато, — согласилась я. — Но что поделаешь? Я не могу стать старше, а он моложе.
— А отлепиться от него ты уже не можешь? — продолжила мама. — Не обижайся, это библейское выражение.
Уже едва сдерживаясь, я посоветовала:
— Иди, потолкуй с ним о Библии. Он — католик.
У мамы тотчас случился приступ религиозности. Перекрестившись, она испуганно спросила:
— Ты что же, станешь католичкой? Ты даже не православная!
— Мама, усмири свою фантазию! Он еще не делал мне предложения.
— Нет? А вы сколько знакомы?
Если б я ответила правду, мама рухнула бы в обморок. Когда дело касалось меня, она проявляла поразительную консервативность. Среди английских матерей она нашла бы полное понимание.
— Месяца два, — сказала я, следя за выражением ее лица. Оно стало разочарованно-озабоченным.
— Да, это мало, — заявила она, и я порадовалась, что не стала проводить экспериментов. — У них на Западе годами живут и только потом женятся.
— Откуда ты столько знаешь о Западе?
Мама возмущенно пожала плечами:
— Ну, я же смотрю передачи! Сейчас их столько… И о Европе, и об Америке. Постой, он ведь англичанин, я ничего не перепутала?
— Он живет в Лондоне. Это столица Великобритании.
Она шлепнула меня по руке:
— Думаешь, я малограмотная? Я стала домохозяйкой по желанию, а не потому, что меня выгнали с работы.
Раньше моя мама вела в школе уроки домоводства. В первом классе я слегка стыдилась этого, потому что "труды" считались второстепенным предметом. Но, подрастая, начала понимать, что в маме соединилось все, что должно быть в женщине, — неуловимый шарм, неподдельная доброта, хорошая голова и золотые руки. Мне из этого ничего не передалось. Они с отцом до сих пор вели образ жизни "старых коммунальщиков" — друзья засиживались у них на кухне далеко за полночь, и это были и мамины друзья в том числе.
Уходя из школы, она оправдывалась перед каждым, хотя никто ее и не обвинял: "Все равно ведь ничего не платят. Я заказами больше заработаю". И ее надежды оправдались в первый же месяц. Теперь они с отцом жили на ее деньги, потому что медикам зарплату выдавали только время от времени. Мама и меня пыталась привлечь к своему "бизнесу", как она гордо именовала пошив дамской одежды, но мои руки отказывались держать что-либо, кроме карандаша и кисти. Маме я не говорила, что все еще продолжаю рисовать. Она пугалась так, словно это желание уже само по себе являлось признаком рецидива.
Мы так и не успели до конца выяснить степень маминой географической эрудиции, потому что вошел отец и так посмотрел на нее, что меня просто вынесло из кухни. Когда я вошла в комнату, Пол стоял у окна, спиной к нему, а Рита рядом. Так близко, что я физически почувствовала, как истомился Пол от желания отодвинуться. Рита непринужденно болтала, и он поддерживал беседу, но стоило мне появиться, как Пол весь так и засветился.
"О чем они так долго разговаривали? — с беспокойством подумала я. — Рита умнее меня и уж куда образованнее. Наверно, ему интересно с ней…"
— Я видел твои рисунки, — радостно сообщил Пол. — Очень талантливо. Почему ты не показала?
— Мои рисунки? Разве у родителей что-нибудь осталось?
— О! Все стены в… Той комнате, где спят.
— В спальне? Да не может быть!
Он поманил меня:
— Пойдем.
Бесцеремонно бросив Риту, мы удалились, а она проводила нас таким ошеломленным взглядом, что ее подозрения проступили наружу. Но мы еще не дошли до того, чтобы заниматься любовью на родительской кровати в их же присутствии. Хотя мне и хотелось этого.
— Вот! — с гордостью сказал Пол, будто демонстрировал мне собственные работы.
Широким жестом экскурсовода он обвел стены, сплошь увешанные моими гравюрами и акварелями.
— С ума сойти! — простонала я. — Они же сами запретили мне заниматься в художественной школе.
— Как?! — поразился Пол.
— Так. Когда я заболела… Ну, я говорила тебе! У меня начались жуткие депрессии. Родители решили, что все это связано с живописью. В общем-то, они не ошиблись. У меня случались всякие видения.
Оглянувшись, я шепнула:
— И сейчас бывают. Ты только им не говори.
— Не скажу, — серьезно пообещал Пол. — Часто бывают?
— Нет, совсем редко. Это не страшно. Разве тебе никогда ничего не мерещится?
— Да, — ответил он, не рискнув повторить слово "мерещится".
Я с сомнением посмотрела в его ясные серые глаза. Было непохоже, чтобы в их глубине могло таиться безумие. Наверное, он просто решил поддержать меня. Я обняла его, и Пол слегка меня приподнял. "Ненавижу твою Англию! — подумала я, вдыхая его тепло. — Ты вернешься туда через год, и я опять останусь одна…"
В комнату с опаской заглянула мама, и он разжал руки.
— Вы что тут делаете?
— Любуемся вернисажем. Чья идея?
— Моя, — смущенно призналась она и, медленно поворачиваясь, осмотрелась. — Так кажется, что ты живешь дома. Как-то спокойнее… Кофе готов, пойдемте?
Выходя за ней следом, я растроганно проговорила:
— Надо было заварить для Пола чай. Сейчас как раз "five o'clock".
Он ткнул меня сзади в спину. Обернувшись, я поразилась тому, как Пол покраснел.
— Я не робот. Я не веду себя за… програм-миро-ван-но… — прошипел он, запинаясь.
— Ой, Пол, извини, — спохватилась я. — Это глупо с моей стороны.
— Ничего, — тут же отошел он и уже с прежним невозмутимым достоинством уселся за стол и с недоумением воззрился на Риту, Которая разговаривала по мобильному телефону, низко наклонившись над чашкой, словно так ее было хуже слышно.
— И знать ничего не желаю! — резко ответила она кому-то, и все за столом невольно замерли. — Я тебе сказала, что достану деньги, значит достану. Начинай работать!
Отключив трубку, Рита оглядела нас и, задержав взгляд на бесстрастном лице Пола, пояснила:
— Мемориальную доску заказали одному скульптору… Да твоему соседу! — она коротко взглянула на меня и снова повернулась к Полу.
— Алениному отцу, — успела сказать я.
— Зажрался совсем, — в сердцах бросила Рита, не заметив, как у Пола дернулись брови. — Такую цену запросил, что я губернатора второй месяц уломать не могу… А ведь хорошему человеку делаем, художнику.
У нее так горели глаза, когда она смотрела на Пола, что я в отчаянии брякнула:
— Полной бездарностью он был, твой хороший человек!
— Царство ему небесное, — поспешно вставила мама. У Риты дернулась голова в мою сторону, но произнесла она, по-прежнему глядя на Пола:
— Ну, тебе, конечно, лучше знать…
Хитро поглядев на нас, отец, посмеиваясь, спросил:
— Мистер Бартон, а как вам понравились Томкины рисунки?
— Чьи? — с недоумением переспросил Пол. Он еще не запомнил, что меня можно называть Томкой. Отец неловко поправился:
— Тамары, дочери моей.
— О! Я говорил… Очень талантливо. Я хотел бы иметь один. Чтобы повесить в своем доме в Лондоне.
Мои родители в замешательстве переглянулись. Видимо, они были уверены, что я сама уже наполовину обитаю в этом лондонском доме. И Пол угадал их взгляды.
— Тамара сама выберет место для рисунка… Я думаю, мой дом тебе понравится, — с надеждой сказал он мне.
— Я тоже так думаю, — поспешно отозвалась за меня мама.