И это тоже была интересная игра, а еще интереснее стала следующая, когда Байрон и Рейчел через какое-то время улетели в Австралию, откуда сложными и все более интересными маршрутами прибыли на остров, где их ждали Тристано, Арбогаст и Джозеф.
Но едва они прибыли туда, как ситуация засохла на корню, точно растение без воды. За двойной, а то и тройной игрой последовало полное отсутствие игры, за вихрем приключений — полный застой, за ротором — статор. Они оказались узниками, арестантами этого острова. Кейну пришлось работать в силу обязательств, зафиксированных, так сказать, на оборотной стороне того договора, который он легкомысленно заключил, ослепленный его парадной стороной. Рейчел умирала от скуки, непрерывно обходя остров по кругу, словно по ребру того же пакта, и швыряя камешки в море.
Дни и ночи складывались в недели, а те сливались в месяцы. Изобретатель и Рейчел смотрели друг на друга, пытались разговаривать, но не находили тем для беседы, а вскоре и перестали искать их. Или же они перебирали всевозможные способы побега, хотя с этого островка, с этой бородавки на огромном теле океана, могли сбежать разве что персонажи мультиков. Они почувствовали себя несчастными, начали ссориться, и окружающих это встревожило. Как-то вечером Тристано объявил, что Рейчел завтра уедет на некоторое время: она нужна в другом месте, это ненадолго. Он изложил какую-то запутанную интригу с массой аргументов, где было невозможно отличить ложь от правды, явно рассчитывая, что эти категории сами по себе четко разделят его речь ровно надвое, без сухого остатка.
На следующий день Кейн проводил Рейчел на корабль. Это было старинное судно, очень красивое, очень большое, оснащенное четырнадцатью парусами. И Рейчел уплыла на нем.
Вот когда изобретатель почувствовал себя совсем одиноким, покинутым и одураченным; горький запах алоэ растравлял душу, а желтая лампа с ее режущим светом беспощадно оголяла пространство, выявляя коварство фальшивых друзей и фальшивых любовниц, природу фальшивых чувств и фальшивых деяний. И Кейн решил отомстить, воплотив эту фальшь в действительность: он начал творить фальшивое изобретение.
Окружающие не могли контролировать его работу по той простой причине, что не смыслили в ней ни уха, ни рыла, — им оставалось просто доверять ему. И это слепое доверие, которое теперь возмущало его больше всего остального — так доверяют домашней скотине или надежному слуге, — Кейн использовал на сто процентов. Он начал саботировать свою работу. Не подавая вида, спрятав озлобление под маской бесстрастия, он принялся тайком подменять досье проекта «Престиж» фальшивыми документами, на сей раз по-настоящему фальшивыми, еще более эзотерическими, чем сам аппарат.
Он сжигал одну за другой все свои подлинные записи, подкладывая на их место странички с расчетами воображаемого изобретения. Этот эрзац тоже никто здесь не смог бы отличить от оригинала. В конце концов Кейн искренне увлекся хитроумным созданием этой подделки, этого бессмысленного, дутого проекта, такого же иллюзорного, как театральная бутафория, которая, кстати сказать, всегда выявляет характерные черты вещей на сцене гораздо ярче, чем это удается в жизни, где они выглядят куда более унылыми и банальными. Подобно монаху-миниатюристу, разрисовывающему часослов, Кейн испытывал невиданное удовольствие, изготовляя адскую смесь из завиральных аксиом, нелепых посылок и сомнительных лемм, исписывая десятки страниц идиотскими формулами и малюя запутанные схемы, пестрота которых объяснялась исключительно количеством и степенью износа цветных карандашей, попадавшихся ему под руку, что, конечно, и в голову не приходило никому из окружающих.
Что же касается машины, созданной по этим чертежам и служившей воплощением его теории, а вернее сказать, его бредовых измышлений, она вполне соответствовала цели своего создателя — это была чистейшей воды фикция. Кейн соорудил эдакую железную головоломку из вторсырья, соединяя меж собой детали по спорному, но неукоснительному принципу — как карты лягут. Это была типичная технологическая «обманка», с достаточно убедительным количеством элементов и загадок, которую Джозеф и Тристано разглядывали со смесью крестьянской подозрительности и почтения, до тех пор, пока Кейн, от греха подальше, не запретил им доступ в подвал.
— Вот видите, в конечном счете эта штука хоть на что-то сгодится, — заключил он, указывая на громоздкий растерзанный цилиндр, загородивший дверь.
— А это? — спросила Вера, глядя на отключенный кубик, который по-прежнему мирно жужжал на полу.
— А вот это единственная вещь, которая честно работает, — ответил изобретатель. — Настоящий механизм, хотя ничего особенного собой не представляет. Что-то вроде аккумулятора или батарейки. Если уметь с ним обращаться, можно достичь очень высоких температур. Даже не знаю, смогу ли я объяснить принцип ее устройства, это довольно сложно.
Кейн никак не мог понять тот интерес, который все окружающие, от Хааса до Джозефа, проявляли к этой пустяковой безделушке. Конечно, загадочная батарейка, будучи усовершенствованной, могла служить самым разнообразным целям, но возможности ее применения были весьма ограниченны и уж никак не соответствовали страстным упованиям его работодателей. Однако он не стал их разочаровывать и веселился вовсю, глядя, как они упиваются мечтами и лезут из кожи вон ради такой ерунды.
На этом Байрон Кейн завершил свою речь. Он встал, подошел к двери, потряс ее и вернулся.
— Мы могли бы попытаться выйти, — сказал он, — наверху все спокойно, но дверь заблокирована снаружи. Давайте пройдем подземным ходом.
Они вошли в длинную каменную трубу, по которой проникли сюда накануне и которая кончалась где-то за километр от замка. Добравшись до конца лаза, изобретатель зорко огляделся.
— Никого нет, можно выходить, идите первая.
Вера вышла наружу, под солнце, щурясь от ослепительно-белого света, который белые камни делали еще резче. За ее спиной раздался грохот, она обернулась: огромные круглые булыжники тяжело рушились вниз с вершины пирамиды, неуклюже перекатываясь и подпрыгивая. Вера бросилась назад к лазу, стала искать Кейна, не увидела его. Как только она выбралась наверх, изобретатель спровоцировал этот камнепад, который безнадежно завалил дыру, отделив его от Веры, сам же проворно нырнул в глубь подземелья. Вера услышала неподалеку шум шагов, испугалась, бросилась в кусты и стала ждать.
Байрон Кейн вернулся в подвал непривычной для него решительной поступью и прошел в самый дальний, неосвещенный угол огромного помещения, к перегородке, замаскированной коричневым брезентом. За ней до самого потолка высились штабеля ящиков из светлого и темного дерева, жести, эбонита и толстого картона; на каждом была приклеена этикетка, сообщавшая о его содержимом.
По принципу, обратному структуре словаря, чьи авторы пытаются собрать все вокабулы одного и того же языка в одном томе, эта стена этикеток являла собой одно-единственное слово — «взрывчатка», бесконечно повторяемое на почти всех известных языках, где оно выглядело то узнаваемым, то совсем чужеродным. Это и был тот смертоносный арсенал, который тщетно разыскивал Арбогаст и о котором Кейн, случайно обнаружив его в заброшенном углу подвала, никому не обмолвился ни словом.
Боезапас был очень старый, времен Второй мировой войны. Здесь соседствовали все виды производных нитроглицерина и нитробензола, тринитрофенола, пентрита и гексогена в различных сочетаниях, а также коробки с детонаторами, пакеты с кордитом и связки традиционного бикфордова шнура. Изобретатель открыл один из ящиков и вынул брусок пластита в прозрачной оболочке. С минуту он вертел брусок в руках, машинально чертя на нем ногтем свое имя, затем осторожно вернул на место. Прикрепив к ящику детонатор, он подсоединил его к бикфордову шнуру, который размотал метров на двадцать, потом зашел в чулан, взял там сигарету из пачки «Честерфилда» и коробок спичек.
Вернувшись назад, он закрепил конец шнура между спичками, переплетя его, на манер основы, с множеством этих плоских воспламеняющихся щепочек. Он работал медленно и тщательно, с некоторым даже удовольствием, как будто чинил лампу или другой предмет, легко поддающийся исправлению. Кончив, он закурил сигарету, сделал две-три затяжки и сунул ее в коробок, между спичками и картоном. Предоставив это устройство самому себе, он взял с пола одеяло, накинул его на плечо и подошел к ящикам со взрывчаткой. Погасил лампу и принялся ощупью карабкаться на самый верх штабеля.
Добравшись до верха, Байрон Кейн расстелил одеяло и улегся на него. В подвале царил кромешный мрак, и Кейн с минуту попеременно закрывал и открывал глаза, чтобы сравнить два вида темноты — при сомкнутых или поднятых веках. Потом он заметил вдали слабый свет — это тлела сигарета. Он стал следить за крошечным, еле видным огоньком, за его почти неощутимыми колебаниями — единственным свидетельством течения времени в этой безжалостной тьме, уничтожавшей протяженность пространства. Затем он увидел вспышку — это загорались от окурка спички, — и вторую, более яркую, когда пламя перекинулось на шнур. Теперь огонь распространялся более энергично: бикфордов шнур сгорал быстрее «Честерфилда».
Огненная точка близилась к нему, ее маршрут отмечал извивы шнура. Кейн еще мог бы спрыгнуть вниз, подбежать, погасить, но он предпочел смотреть на эту точку, а точка все еще была слишком далеко, гораздо дальше, чем ему хотелось. Кейн даже занервничал.
И тогда он резко отвернулся к стене движением оскорбленного человека, презревшего этот низменный мир, движением спящего, разбуженного по пустякам, который яростно и упорно жаждет вновь погрузиться в сон. Изобретатель закрыл глаза, сжал кулаки и веки, свернулся клубочком под одеялом и попытался заснуть; и против всякого ожидания, против всякого обыкновения, против всякого правдоподобия он действительно заснул.
32
— Подвал, — напомнил Бак.
— Это не срочно.
Бак отвернулся и подошел к двери, в амбразуре которой виднелись последние — или первые, в зависимости от спуска или подъема, — перекладины лестницы. Опершись плечом на косяк, он стал разглядывать чахлые деревца, трупы, застывшие у их подножия, волнующееся море в просветах листвы, древесных зверюшек, суетившихся в кронах, — короче, все, что попадалось на глаза. Гутман у него за спиной продолжал вещать своим гнусавым натужным голосом.