Веда?
— Кровь нужно остановить, а не проливать, даже если она должна быть пролита по справедливости. Это кровь рода! Подумай — восторжествует справедливость, но рода не станет, он сам себя изведет в борьбе за нее. Кому тогда нужна будет эта справедливость?
Брагода вздохнул:
— Тебе решать! Но я не верю, что руку, дотянувшуюся до меча, можно усмирить словом. Время слов прошло!
— Или еще не наступило…
Брагода поклонился, прижав ладонью гривну, и пошел туда, где был привязан его пегий жеребец.
Высоко в небе кружил сокол, плавно выходя на стремительный порыв атаки. Брагода залюбовался им, забыв на время о тяжелом разговоре с волхвом. Как бы сейчас хотел он ударить по врагу так же внезапно, как этот сокол!
Измерение дружинники, пробираясь сквозь заросли розовосвечного кипрея, были внезапно поражены видом открывшегося в отдалении могучего холма. Вскоре они вышли на хоженую тропу. По ней прямо на них двигался какой-то всадник. Он словно окаменел в седле.
Изборцы с нескрываемым любопытством рассматривали непривычную внешность лесного воителя. На нем был старомодный круглый шлем с длинной кольчужной бармицей и свирепой личиной, скрывавшей две трети лица. Поверх шлема оскалилась волчья пасть, а сама шкура зверя ниспадала воину на спину.
Тело всадника было до пояса голым, и обнаженные налитые силой мышцы вызывали у изборцев немое восхищение. Когда он поравнялся с дружинниками, все обратили внимание на то, что поверх пояса торс воина был обмотан массивной цепью. У его правой ноги покоился прихваченный к седлу топор. Руки незнакомца закрывали толстые кожаные наручи.
— Стой! Кто ты?
Пусть всаднику перегородила массивная фигура Годины Добрынина.
Жеребец воителя, пританцовывая, немного попятился, а всадник, встав в широких кожаных стременах, привествовал Годину правой рукой.
— Я — Брагода-Вук из рода Оркса Бешеного.
По традиционному для варягов акценту и волчьей накидке тиун понял, что этот воин здесь пришлый.
— Я не слышал никогда о таком роде.
— Его хорошо знают в полабской Русии… Еще в Венедии, Вагрии, Гугии и на восточной воде Порусья.
— О-го! Да знают ли? — усомнился Година, дразня борсека и между делом поглядывая, нет ли притаившихся в отдалении его сородичей.
— Знают, знают, — спокойно проговорил Брагода, толкнув ногами своего коня. — И не дай бог тебе его узнать!
— Что-о? — прорычал Година, однако всадник уже удалялся легкой рысью.
— Возьми его! — приказал тиун, обращаясь к старому дружиннику Осте Ухатому.
Оста привычным движением посадил стрелу, натянул тетиву, но выстрелить почему-то не смог, хотя спина всадника уже маячила на оскаленном железном зубе.
…Вечерело, когда Година, внезапно потеряв интерес к лесным поискам, заспешил в обратную дорогу. Многие понимали, что ведет его какой-то помысел, связанный с дерзким лесным воином. Дружинников, вернувшихся к своим коням, немало удивило и то, что горячий на руку и неуемный в обиде изборский посадник вдруг отпустил врага, не распоров, по обыкновению, обидчика от подбородка до детородного ответвления.
Година насупился и молчал, покачиваясь в седле. У камышового брода он вдруг приказал свернуть в другую сторону, и тогда многие нашли подтверждение своим мыслям.
В сумерки дружина вышла к постоялому двору у прямоезжего тракта на ивонию. Година не велел расседлать своего коня. Он спрыгнул на землю и пошел расспрашивать о чем-то испуганного хозяина. Шло время, воины, сняв доспехи, уже собрались вечерять незатейливой крестьянской снедью, а посадник все не появлялся. Наконец он вышел из низенькой бревенчатой избы, отозвал в сторону сотника и что-то сказал тому. Затем легко, без помощи стремянного, вскочил в седло и, дав знать хозяину, чтобы тот следовал за ним, взял с места в галоп. Хозяин с трудом забрался на сонную кобылку, долго барахтался на животе поперек ее спины, кое-как уселся и заспешил вдогонку.
Не слушая пустую болтовню Годиновых гридей, услуживающих изборскому посаднику в обучении ратному делу, сотник сказал старым воякам Осте и Василию Кривому:
— Тот, в лесу, был борсек. — Дружинники утвердительно закивали. Сотник пригубил ритон стоялого, хваткого меда. — Если к полуночи не вернется — велел всем выступать к тракту.
— Кто не вернется, наш-то? — шутливо переспросил Васильке. — Этот хоть от черта придет и того с собой притащит!
Все трое дружно рассмеялись, разрывая зубами розовую духовитую козлятину, зажаренную ломтями на ножах.
Година между тем нещадно гнал коня. Стена непродышливой пыли вставлена на пути далеко отставшего от него хозяина постоялого двора. Тиун не щадил никого и ничего, даже времени, и расправлялся с ним соразмерно с собственным горячим темпераментом. Не обнаружив за спиной своего спутника, он перевел коня в рысь, затем подобрал на себя поводья. Время ожидания показалось ему вечностью.
— Ну что ты плетешься?! — накинулся тиун на гостинщика, когда тот приблизился.
— Да какой из меня скакач?
— Далеко еще?
— Гона три.
Година больше не отрывался, хотя это и стоило ему немалых душевных усилий. Вскоре в густых осенних сумерках замерцал огонек.
— Это они, — сказал его измученный спутник. Година проверил рукой нож-засаножинк, вытащил его и спрятал в левый рукав.
— Ну вот и добре!
Впереди раздался пронзительный свист, и на дорогу вышел растрепанный мужик с горищей головней на руках.
— Кто такие? Чего тут рыщете?
Гостинщик заерзал, но, совладав с собой, ответил твердо, хотя и визгливо:
— Махоню кликни, дело у нас до него спешное.
— Махоню? — наигранно удивляясь, переспросил мужик, разглядывая приезжих.
От Годины не ускользнуло, как по кустам — справа и слева — метнулись быстрые тени.
— Ну-ну, не шалить там! Слышь? — рявкнул он таким голосом, что нескладная гостинщикова кобыла шарахнулась в сторону.
— Дома понукать будешь, — спокойно отозвался мужик с головней, — ежели доберешься до него.
Краем глаза Година заметил, как сзади из темноты в его сторону пошла жердина. Тиун, разом навалившись на заднюю луку седла, укоротил ее мечом вполовину так, словно бы это был ивовый прут. Развернув коня, тиун с маху взял нападавшего, перехватив ему горло своей тяжелой рукой. Другой пятерней зацепил косматые кудри и рванул вверх, дав коню пятки. Мужик заревел, как подсаженный стрелой медведь. Година перебросил его поперек седла и приставил к горлу засапожник.
— Если кто двинется — перережу этому дурню глотку!
— Валяй, режь… — проговорил кто-то, уверенно выступая из темноты. — У меня этого добра много. Режь!
— А, так ты и есть Махоня?
— Я и есть, — спокойно сказал вожак ушкуйников и зорким взглядом окинул Годину. — Ишь ты, боров какой! Людей моих собрался резать…
Он вдруг метнулся вперед, пытаясь повиснуть на конской шее, но Година, словно предугадав, резко поворотил коня и так ударил вожака ногой в грудь, что тот отлетел и шлепнулся оземь.
Все вокруг словно оцепенели. Первым заговорил опомнившийся гостинщик.
— Махоня, это посадник изборский… И дружина его здесь стоит, не уйти вам!
Махоня поднялся, не сводя глаз с Годины Добрынича.
— Ты что там лопочешь, Щуня? Кто это вольного ушкуйника может в чистом поле взять, да еще ночью? А вот тебе, это верно, уйти некуда.
— Да у него дело к вам. По добру сладить пришел.
— По добру, говоришь?
Година сбросил своего пленника на землю, спрятал нож, однако руку положил на черен меча.
— Пришел я нанять тебя и людей твоих на службу, — сказал посадник. — Отслужишь — награжу щедро. Хочешь — монетой чеканной, хочешь — оружием, хочешь — конем.
— Что за службу велишь справить?
— Человека нужно одного взять.
— Что ж ты одного да целой дружиной взять не можешь?
— То мое дело, — огрызнулся Година. — Ну что, отслужишь?
Махоня посмотрел на него сговорчивым взглядом.
— Каков человек твой?
— Воин. Складный воин. Бить его лучше стрелой, сзади.
— Увертлив, видать? Но у нас на всякого лиса свои силки найдутся.
Година спрыгнул с коня.
— Я сам с вами поеду… Этот — не лис, этот — волк, волчара! С рассвета поедем. — Година подошел к костру, вокруг которого были в беспорядке разбросаны прелые шкуры. — Значит, сговорились?
— Сговорились! — отозвался Махоня, жестом приказывая гостиншику слезать с лошади.
Обсудив еще кое-какие мелочи с вожаком, Година заспешил назад. Он старался не замечать гостинщика, заставляя себя забыть о нем. Година подозревал, что злоба атаманова за свое принижение в глазах разбойничьего круга должна быть на ком-то вымешена. Впрочем, все это мало тревожило тиуна.
Гостинщик собрался было ехать вдогонку за изборским посадником, однако рука атамана остановила его:
— Погоди, мил человек. Куда так спешишь?
Дорша Щуня, рябой нескладный мужик, державший постоялый двор на ливонском тракте, съежился от страха. Когда ночь проглотила изборца, гостинщику стало совсем скверно.
— Что ж ты приумолк, Щуня? — сверкнул глазами Махоня. — То стращал нас дружиной, а теперь вот и сник, а?
Ушкуйники засмеялись.
— Садись к огню, погрейся… Вот ведь как получается: едва какой-нибудь полоцкий купчина соберется в чудь — тут как тут Щуня со своими уговорами. И купец, понятно дело, поостережется дальше путействовать, чтоб, значит, на лихоимцев не наехать.
Щуня дергался, как домовая мышь в хорьковых зубах. Он присел поближе к огню и потянул к себе пожираемую огнем ветку. Махоня подошел к Щуне, подбоченясь, потом спокойно взял гостинщика за ворот суконного оплечья и, приподняв, сунул лицом в пылающие угли. Щуня взвыл, неистово вырываясь, но жилистая рука Махони словно окаменела.
Какое-то время в углях еще угадывалось биение жизни. Наконец Махоня отошел от костра. Гостинщик, глубоко зарывшись в него лицом, больше не шевелился. Теплый воздух над становищем ушкуйников пропитался сладковатым запахом жареного мяса…