Он подъехал к Ленгдону и спешился.
– Видел ты что-нибудь подобное? – спросил Ленгдон.
– Недурное местечко, – согласился Брюс. – И самое подходящее для лагеря. Здесь тебе и карибу, и медведи. Свежее мясо нам не помешает. А ну-ка, дай спичку, Джим.
У них вошло в обычай раскуривать трубки от одной спички. После первой глубокой затяжки Ленгдон кивнул в сторону леса, из которого они только что выбрались.
– Здесь бы и разбить лагерь, – сказал он. – Сухой хворост, проточная вода и пихта; из пихты можно устроить хорошие постели. А лошадей стреножим и выпустим на ту лужайку в миле отсюда, через которую мы проезжали. Там и травы, и дикой тимофеевки край непочатый. – Он взглянул на часы. – Ещё только три. Можно отправляться дальше… Но… Как по-твоему, может быть, задержимся на денёк-другой, посмотрим, что здесь хорошего?
– Что ж, пожалуй, – отозвался Брюс.
Он сел, прислонившись спиной к скале, и пристроил на коленях длинную подзорную трубу из меди. Труба эта была реликвией ещё времён Гражданской войны.
Ленгдон отстегнул от седла бинокль, привезённый из Парижа.
Они сидели плечо к плечу, внимательно исследуя холмистые склоны и зелёные скаты гор, возвышавшихся перед ними.
Вот она, дикая, «неведомая страна», как окрестил её Ленгдон. Ведь к этим местам невозможно было подступиться; непроходимые дебри окружали их со всех сторон, и, насколько можно было судить, нога человека ещё не ступала здесь. Двадцать дней продирались Брюс и Ленгдон сквозь эту чащу и прошли всего сто миль; каждая миля досталась им с трудом. Вчера днём перевалили через гребень Великого Водораздела, который, казалось, расколол самые небеса надвое, а теперь они рассматривали первые зелёные склоны и величавые вершины Файерпенских гор.
На севере – а они направлялись на север – протекала река Скина; на западе и юге лежала горная страна Бэбин с бесчисленными реками и озёрами; на востоке, за Великим Водоразделом, – горный район реки Оминеки и притоки Финлея.
Охотники ушли из обжитых мест десятого мая, а сегодня уже тринадцатое июля. Теперь они наконец у заветной цели. Два месяца пробирались они в эти края, куда ещё не проникал человек. И их старания увенчались успехом. Сюда не забредал ни охотник, ни старатель. Сказочная долина расстилалась перед ними. И сейчас, на пороге её тайн и чудес, Ленгдон испытывал ту особую радость и упоение, которые понятны только людям одного с ним душевного склада.
Его друг и товарищ Брюс Отто, с которым он пять раз забирался на север, считал, что все горы совершенно одинаковы. В горах он родился и прожил жизнь. В них же, скорее всего, и умрёт.
Брюс вдруг резко толкнул Ленгдона локтем в бок.
– Вижу трёх карибу, – сказал он, не отрываясь от подзорной трубы. – Идут поперёк склона, милях в полутора вверх от долины.
– А я – козу с козлёнком. Вон там, на чёрном сланце первой горы справа, – отозвался Ленгдон. – Бог ты мой! А вот и «батюшка» смотрит на неё вверх, с утёса… Да у него борода в целый фут длиною! Ставлю что хочешь, Брюс, – мы очутились в настоящем райском саду.
– Пожалуй, – рассеянно сквозь зубы процедил Брюс, пристраивая подзорную трубу повыше на колене. – Здесь полным-полно горных баранов и медведей, уж поверь моему слову.
Минут пять они молча наблюдали. Позади них лошади жадно щипали густую, сочную траву. Долина, казалось, спала, затопленная морем солнечного света. И только голос воды, бегущей с гор, звенел в ушах Ленгдона и Отто. И Ленгдон подумал, что так бывает только во сне.
Долина напоминала огромную, уютно свернувшуюся кошку. А все звуки, слившиеся в их ушах в одно мелодичное журчание, были её блаженным сонным мурлыканьем.
Ленгдон всё ещё наводил бинокль, чтобы поближе разглядеть козла, застывшего на утёсе, когда Отто снова заговорил.
– Вижу гризли, здоровенного, как дом, – сообщил он бесстрастно.
Редко кому удавалось нарушить его невозмутимость. Разве что вьючным лошадям и особенно этой Дишпен. Самые же волнующие сообщения вроде последнего Брюс делал с такой небрежностью, словно речь шла о букетике фиалок.
Ленгдон резко выпрямился.
– Где? – спросил он и нагнулся над плечом товарища, прослеживая направление подзорной трубы. Нервы его напряглись.
– Видишь, вон там склон у второго отсюда перевала… прямо за ущельем? – сказал Брюс, прищуривая глаз. – Он как раз на полпути к этому перевалу. Выкапывает гофера.
Ленгдон навёл бинокль на склон и ахнул.
– Видишь? – спросил Брюс.
– Как будто перед самым носом, – отозвался Ленгдон. – Брюс, да ведь это самый большой медведь во всех Скалистых горах!
– Если не он, то его двойник, – усмехнулся невозмутимый Брюс. – Он больше твоего восьмифутового на добрую дюжину дюймов, Джимми! И… – на самом интересном месте Брюс умолк, вытащил из кармана плитку чёрного «макдональда»[12] и откусил добрый кусок, не отрываясь при этом от подзорной трубы, – …и ветер нам благоприятствует, а он сейчас так увлёкся, что ничего не замечает, – закончил Брюс и поднялся.
Вскочил и Ленгдон. В такие минуты товарищи понимали друг друга без слов. Они завели лошадей обратно в лес и привязали их там. Из кожаных чехлов вытащили ружья и зарядили их крупным зарядом. После этого оба минуты две изучали склон и подступы к нему невооружённым глазом.
– Можно пробраться по ущелью, – предложил Ленгдон.
Брюс кивнул.
– По-моему, оттуда можно стрелять ярдов с трёхсот, – сказал он. – Лучшего не придумаешь. Если подходить снизу, он почует нас. Эх, будь это часа на полтора раньше!
– Тогда мы бы залезли на гору и свалились прямо на него! – со смехом отозвался Ленгдон. – Когда дело доходит до лазанья по горам, то второго такого сумасшедшего, как ты, Брюс, днём с огнём не сыщешь. Ведь ты способен перевалить хоть через Хардести или Джикай, лишь бы подстрелить козла сверху, пусть даже ты мог бы с тем же успехом сделать это и не забираясь на гору. Хорошо, что сейчас не утро. Нам удастся добраться до этого медведя и по ущелью.
– Возможно, – сказал Брюс.
И они отправились.
По зелёным, цветущим лугам они шли не скрываясь, пока не приблизились к гризли примерно на полмили. Дальше он уже мог увидеть их. Ветер переменился и задул прямо в лицо. Они заторопились и не сбавляли хода, пока почти вплотную не подошли к склону, скрывавшему медведя. Теперь до него идти было всего минут пятнадцать. Ещё через десять минут они вышли к ущелью, заваленному камнями; весенние потоки, веками падающие со снеговых вершин, промыли его в склоне горы. Здесь они внимательно огляделись вокруг. Великан гризли находился сейчас от них ярдах в шестистах вверх по склону и меньше чем в трёхстах от ближайшего к нему выхода из ущелья. Поэтому Брюс заговорил шёпотом.
– Ты поднимешься наверх и подкрадёшься к нему, Джимми, – сказал он. – Если промажешь или только ранишь его, то он сделает одно из двух… а то и из трёх: займётся тобой или удерёт через расщелину, а то и спустится в долину… вот здесь. Помешать ему уйти через расщелину мы не сможем. А если он кинется на тебя… останется одно – прыгать в ущелье. Скорей же всего, если ты не убьёшь его сразу, он кинется сюда. Здесь-то я его и буду стеречь. Желаю удачи, Джимми!
С этими словами он выбрался из ущелья и притаился за скалой, откуда можно было наблюдать за гризли. Ленгдон же стал осторожно взбираться по отвесной стене ущелья.
Глава 3Первая встреча
Во всей этой сонной долине ни одно живое существо не было занято так, как Тэр. Медведь этот был, так сказать, личностью весьма своеобразной. Подобно иным людям, он очень рано укладывался спать. В октябре его начинало клонить ко сну, а в ноябре он уже заваливался на боковую в долгую спячку. Спал до апреля и поднимался на неделю, а то и дней на десять позже остальных медведей. Сон у него был богатырский. Но зато, когда он вставал, сна не оставалось ни в одном глазу. В апреле и мае он позволял себе вздремнуть лишь считаные минуты на согретых солнцем скалах. Но с июня и до середины сентября уже дважды в сутки спал часа по четыре, и спал по-настоящему.
В то время как Ленгдон начал осторожно подниматься из ущелья, Тэр был занят по горло. Он поймал того гофера, которого откапывал, и слопал одним духом этого толстого, почтенного вида патриарха. А теперь с увлечением заканчивал свою трапезу случайно попавшейся толстой белой гусеницей и несколькими кислыми муравьями. Он вылавливал их под камнями. В поисках этого лакомства Тэр орудовал правой лапой, переворачивая ею огромные глыбы. Девяносто девять медведей из ста, а то и все сто девяносто девять из двухсот – левши. Тэр же всё делал правой лапой! Это давало ему большое преимущество в драках, так легче было ловить рыбу, да и раздирать мясо тоже было сподручней. Дело в том, что правая передняя лапа у гризли намного длиннее левой. Она настолько длиннее, что если бы гризли вдруг лишился своего шестого чувства – чувства ориентации, то ходил бы, как привязанный, по кругу.
Продолжая свои поиски, Тэр двигался в сторону ущелья. Огромная голова была низко опущена. На близком расстоянии его зрение по своей остроте могло поспорить с микроскопом. А обоняние было настолько тонким, что ему ничего не стоило поймать красного горного муравья даже с закрытыми глазами. Тэр выбирал гладкие, плоские камни. Его огромная правая лапа с длинными когтями действовала столь же совершенно, как и рука человека. Приподнимет ею камень, потянет раза два носом, лизнёт горячим плоским языком – и пошёл к следующему. Он относился к своему делу чрезвычайно серьёзно, как слон, ищущий земляные орехи в стоге сена, и не видел в своих действиях ничего смешного. Ведь не для смеха же на самом деле выдумывала всё это сама природа. Уж она-то знала, что делала!
Временем своим Тэр располагал более или менее свободно и за лето, действуя по своей системе, добывал добрую сотню тысяч кислых муравьёв, сладких гусениц и разных сочных насекомых, не говоря уж о целых полчищах гоферов и маленьких горных кроликов. Вся эта мелюзга помогала ему нагулять впрок необходимые запасы жира, за счёт которых он жил во время долгой зимней спячки. Вот поэтому-то природа и превратила его зеленовато-карие глазки в пару микроскопов, безошибочных на расстоянии нескольких футов и почти бесполезных на расстоянии в тысячу ярдов.