– Об этом не может быть и речи, Брюс. Подумай, как добраться до нашего.
Брюс помолчал и ответил:
– Район его теперь у нас весь как на ладони. Он начинается у первого перевала, который мы перешли, и кончается здесь, в долине. Из конца в конец миль двадцать пять. Гризли не уйдёт в горы ни на запад от этой долины, ни на восток от той. И уж можешь быть спокоен, теперь только и будет делать, что кружить по всему району, пока нам не надоест гоняться за ним. Сейчас он улепётывает к югу, на окраину своих владений. А нам нужно затаиться здесь и несколько дней посидеть на месте. Потом отправим Метусина с собаками, если от них что-нибудь останется, по долине в том же направлении. Один из нас засядет на склонах. Другой – в низине. И будем медленно кочевать так с места на место. Понял, куда я клоню? Он не уйдёт от родных мест. Вот Метусин и будет гонять его по всей округе, пока не загонит на кого-нибудь из нас. Метусин выступит открыто. А мы устроим засаду. Не может же быть, чтобы этот гризли всё время ускользал от нас. Когда-нибудь да попадётся под твои или мои выстрелы.
– Неплохо придумано, – одобрил Ленгдон. – К тому же я расшиб колено, и несколько дней передышки не помешают – хоть подлечу его…
Не успел он договорить, как неожиданно резко загремела цепь, которой была стреножена пасущаяся на лугу лошадь. Раздался испуганный храп лошади. Это заставило их вскочить на ноги.
– Ютим! – прошептал Метусин, и багряный отсвет костра заиграл на его тёмном лице.
– Верно… собаки, – отозвался Брюс и негромко свистнул.
В соседнем кустарнике что-то зашуршало, и две собаки появились у костра. Они ползли по земле на брюхе. Подползли к охотникам. Простёрлись у их ног. В тот же момент к ним присоединились ещё две.
Это была уже совсем не та стая, которая покидала лагерь утром. Бока у собак глубоко запали, шерсть на загривках свалялась. Они бежали что было сил и сами знали, что осрамились. От боевого задора эрделей не осталось и следа. У них был вид побитых дворняжек.
Пятая собака явилась уже на исходе ночи. Она ковыляла, волоча перебитую переднюю лапу. Голова и горло одной из тех, что пришли раньше, были в крови, глаз выбит.
Они распростёрлись на земле, как бы ожидая приговора. «Ничего у нас не вышло, – говорила эта их поза. – Нас потрепали, и вот всё, что от нас осталось».
Брюс и Ленгдон молча смотрели на них. Прислушались… подождали. Больше ни одной не появилось. Друзья переглянулись.
– Вот и ещё двух не стало, – сказал Ленгдон.
Брюс подошёл к груде корзин и парусины и вытащил сворки. А Мусква, сидя на дереве, весь трясся от страха. Всего в нескольких ярдах перед собой он снова увидел ораву этих белозубых, которые не только загнали его в расщелину, но обратили в бегство самого Тэра. Людей медвежонок боялся уже не так сильно. Они не причиняли ему вреда, и он больше уже не трясся от страха, не рычал, когда тот или другой из них проходил поблизости. Но собаки были ужасны. Они вступили в бой с самим Тэром и, вероятно, оказались победителями, потому что гризли бежал.
Привязанный к очень ещё молодому и невысокому деревцу, Мусква пристроился на седловине его развилки, в пяти футах от земли. Когда Метусин вёл одну из собак мимо деревца, эрдель увидел медвежонка и неожиданно прыгнул вверх, вырвав сворку из рук индейца. Он чуть было не достиг Мусквы. Собака уже приготовилась к новому прыжку, когда Ленгдон с сердитым окриком подбежал, схватил её за шиворот и крепко всыпал ей свободным концом сворки. Затем увёл эрделя.
Медвежонок не мог ничего понять. Человек спасал его! Он отколотил это чудовище с красной пастью и седыми клыками и увёл всех этих страшилищ на привязи подальше от него.
Вернувшись, Ленгдон подошёл к деревцу и ласково заговорил с медвежонком. Мусква дал приблизиться его руке дюймов на шесть и не вцепился в неё. По всему телу его вдруг пробежала дрожь. Пока голова медвежонка была повёрнута в сторону, Ленгдон решительно положил руку на его пушистую спинку. И это прикосновение оказалось совершенно безобидным! Даже мать Мусквы ни разу не клала свою лапу на медвежонка так бережно! Прошло ещё десять минут, и Ленгдон за это время раз шесть успел погладить его.
Сначала Мусква в ответ скалил оба ряда своих сверкающих зубов, хотя и не издавал ни звука. Постепенно он перестал даже скалиться.
Ленгдон отошёл, вернулся с большим куском сырой оленины и поднёс его к самому носу медвежонка. Мусква чуял запах карибу, но пятился от протянутого ему куска и отстранялся. В конце концов Ленгдон положил мясо рядом с миской у подножия деревца и вернулся к курившему трубку Брюсу.
– Самое большее через два дня будет есть у меня из рук, – сказал он.
Вскоре Ленгдон, Брюс и индеец завернулись в одеяла и быстро заснули. Весь лагерь утих. Пламя костра опало, и только одна огромная головня всё ещё продолжала тлеть.
Недалеко в глубине леса ухала сова. Тихая ночь наполнилась бормотанием долины и гор. Звёзды разгорелись ярче. Мусква услышал, как где-то вдали какая-то каменная глыба, сорвавшись, покатилась по склону горы. Теперь бояться нечего. Всё было спокойно. Всё спало.
Мусква потихоньку слез с дерева и вдруг угодил прямо в миску, разлив сгущённое молоко, часть которого попала ему на мордочку.
Медвежонок невольно облизнулся, и, когда на его язычок попало это сладкое, липкое вещество, Мусква вдруг почувствовал блаженство. С четверть часа он облизывался. А затем маленькие быстрые глазки жадно впились в оловянную миску, будто его вдруг осенила догадка о секрете этого нектара.
Медвежонок подбирался к ней по всем правилам искусства и с похвальной осторожностью, обойдя её сначала с одной, потом с другой стороны. Все его мускулы напряглись, и он в любой момент был готов тут же отскочить, если этому диковинному предмету вздумается броситься на него. Наконец его нос уткнулся в густое, сладкое лакомство, от которого Мусква уже не отрывался, пока не вылизал всё до капли.
Сгущённое молоко сыграло решающую роль в деле приобщения Мусквы к цивилизации. Оно стало тем недостающим звеном, которое связало между собой в его живом умишке ряд определённых явлений. Он знал, что одна и та же рука и бережно прикасалась к нему, и поставила здесь это сказочное лакомство, и предлагала ему мясо. Мяса он есть не стал, но миску вылизал так, что она при свете звёзд засверкала, как зеркало.
Однако молоко молоком, а душа его всё-таки рвалась к побегу, хотя теперь он и не делал таких неистовых и безрассудных попыток, как прежде. Из прежнего своего опыта он усвоил, что тщетно было бы прыгать и дёргать изо всех сил верёвку, за которую он был привязан. И он принялся перегрызать её.
Если бы он грыз верёвку в одном месте, то ещё до утра, пожалуй, вырвался бы на волю. Но челюсти его уставали, и он отдыхал. А когда снова возвращался к прерванной работе, то чаще всего ему попадалась другая часть верёвки. Уже к полуночи на его дёснах живого места не оставалось, и медвежонок отказался от этой бесполезной затеи.
Примостившись спиной к дереву, готовый и любую минуту вскарабкаться на него, ни разу глаз не сомкнув, дожидался он утра. Страх теперь мучил его меньше, но Мусква ужасно страдал от своего одиночества. Он тосковал по Тэру и всхлипывал, но так тихо, что охотники не могли услышать его, даже если бы не спали. Появись сейчас в лагере хотя бы Пипунескус, Мусква кинулся бы к нему с радостью.
Наступило утро. Первым выбрался из-под одеяла Метусин. Развёл огонь, разбудил Брюса и Ленгдона. Ленгдон, как только оделся, пошёл навестить Мускву и, убедившись, что миска дочиста вылизана, выразил своё удовольствие, потребовав от остальных внимания к этому знаменательному событию.
Мусква вскарабкался всё на тот же сук и снова терпеливо перенёс поглаживание рукой. Затем Ленгдон достал из мешка, сделанного из воловьей кожи, ещё одну банку молока и открыл её на глазах у Мусквы. Медвежонок видел потёкшую в миску сливочно-белую струйку.
Ленгдон поднёс миску к самому носу медвежонка. Молоко коснулось его носа, и Мусква, хоть убей, не мог удержать язык, который сам высунулся изо рта. Целых пять минут ел он из миски, которую держала рука Ленгдона! Но стоило только Брюсу подойти полюбоваться этой картиной, медвежонок оскалился и зарычал.
– Медведя приручить легче, чем собаку, – утверждал Брюс позднее, за завтраком. – Через несколько дней он будет бегать за тобой как собачонка, Джимми.
– Я уже начинаю привязываться к этому маленькому негоднику, – отозвался тот. – Что это ты рассказывал как-то о медведях Джеймсона?
– Джеймсон жил в округе Кутни, – начал Брюс. – Это был настоящий отшельник. Спускался с гор только два раза в году, запастись провизией. Приручал гризли. Много лет у него жил один, огромный, не меньше этого верзилы, за которым мы сейчас гоняемся. К Джеймсону он попал медвежонком. А когда мне довелось увидеть его, он весил уже тысячу фунтов и таскался за Джеймсоном, как собака, всюду, куда бы тот ни шёл. Ходил с ним даже на охоту, и спали они у одного походного костра. Джеймсон любил медведей и не убил ни одного из них на своём веку.
Ленгдон помолчал немного, потом заговорил опять:
– Я тоже начинаю любить их, Брюс. Не знаю, в чём здесь дело, но есть в медведях что-то такое, за что их нельзя не любить. Не думаю, что стану охотиться на них снова… Вот только покончим с этим убийцей собак. Мне кажется, это мой последний медведь.
Он сцепил пальцы и сердито договорил:
– И подумать только, ведь во всём доминионе нет ни одной провинции или штата к югу от границы, где для охоты на медведя был бы введён хоть один «закрытый сезон»! Ведь это просто преступление, Брюс. Медведи оказались на одной доске с вредными хищниками, и их не возбраняется истреблять круглый год. Не возбраняется откапывать их в берлогах, спящих, даже с малышами… И… да простит мне небо… и я тоже помогал откапывать их оттуда! Мы настоящие звери, Брюс! Временами мне кажется, что ходить с ружьём вообще преступно…
– Эге-ге! Что там ещё за чертовщина с медвежонком?