Глеб делал вид, что работает, а на самом деле читал присланную в редакцию статью, объяснявшую читателям — а заодно и Глебу — что такое «сетература», и почему будущее принадлежит именно ей. Глебу нравились эти новые русские слова — «сетяне» вместо «netizens», «мыло» вместо «e-mail», «гляделка» вместо «browser» и Повсеместно Протянутая Паутина вместо World Wide Web, — и в другой раз он оценил бы этот неологизм, но сегодня его мысли были далеко. Связано ли убийство Снежаны с историей Маши Русиной? Погибла ли Снежана только потому, что могла выдать человека, который лишил Шварцера денег Крутицкого?
— Мы решили некролог в Сети повесить, — В комнату вошел Андрей. — Давай я текст напишу, а ты прикинешь, как это должно на экране выглядеть. Вот, даже фотография есть.
Он протянул Глебу глянцевый прямоугольник: живая Снежана улыбалась и поднимала к объективу бокал вина, красного, как ее глаза, высвеченные вспышкой.
— Хорошая фотка, — сказал Глеб.
— Да, — кивнул Андрей, — глаза только убрать. А так нормально.
Глеб пошел к сканеру в дальнем углу. Под крышкой оказался листок бумаги — видимо, кто-то забыл. Глеб положил листок на стол, пристроил фотографию Снежаны, закрыл крышку и нажал кнопку. Взгляд скользнул к листку. На этот раз он его узнал: страничка из блокнотика Снежаны с тем самым иероглифом, который, наверно, уже смыли со стены подъезда.
Глеб вертел листок в руках и вспоминал, как Снежана спросила: «Это имеет ко мне отношение?» — и он ответил: «Самое непосредственное», — не подозревая, что эти слова окажутся пророческими. Что он тогда имел в виду? Что рисуя иероглиф, вспоминал Таню, о которой напоминала ему Снежана? Но как же так вышло, что иероглиф оказался на стене? Глебом овладевало странное, неразумное и неодолимое чувство вины? Может, не нарисуй он тогда иероглиф на бумажке, Снежана была бы жива?
Он снял трубку и набрал номер, который дал ему вчера Антон.
— Олег слушает, — ответил бодрый голос. Глебу он сразу не понравился — как раз потому что бодрый.
Поначалу Олег никак не мог вспомнить Антона, но в конце концов вспомнил, и назначил Глебу встречу завтра на закрытии сезона в «Птюче». Решив, что у него еще есть время узнать, где находится «Птюч», Глеб повесил трубку и вернулся к компьютеру. Выставил свет на фотографии Снежаны, подчистил фон. Знакомые, привычные действия, и они успокаивали. Словно фотография — не портрет умершей девушки, а обычный фотоимидж, требующий доработки.
— Посмотри, нормально? — спросил он Андрея, и тот кивнул, почти не глядя.
Глеб вернулся в Сеть и подумал, что надо бы написать этому Юлику Горскому, но вместо этого зашел на страницу, про которую несколько дней назад говорил Феликс. Крошечный сайт, посвященный их выпуску пятой школы. В качестве заставки — граффити «Курянь — дрянь» и несколько слов на французском. И мелким шрифтом примечание: снимок сделан в парижском туалете. Древняя матшкольная легенда все-таки оказалась правдой, и Глеб удивился, что еще способен этому радоваться. Еще несколько фотографий, неполный список с адресами и е-мэйлами, форма для подписки на лист рассылки. Глеб вбил свой гласнетовский адрес и нажал кнопку «Add». Через минуту в new mail folder его Pegasus'а свалилось сообщение: Глеб включен в число подписчиков листа 5-84. Он написал несколько приветственных слов и кинул письмо на лист. Писать длинно не хотелось: не было настроения, да и транслит он не любил. Андрей же объяснил ему, что за границу лучше не писать в КОИ8, не говоря уже про виндовую кодировку: тамошние университетские компьютеры могут не поддерживать русских шрифтов.
— Я тебе текст послал, — сказал Андрей, и Глеб прочитал три абзаца обычных поминальных слов, за которыми — как Андрей ни старался, — не чувствовалось ни живой, ни мертвой Снежаны. Слова, подумал неожиданно Глеб, еще хуже цифр, потому что притворяются, будто могут передавать эмоции.
— Отлично, — сказал он Андрею и принялся мастерить поминальную страничку.
Когда он закончил, в его ящике уже лежало письмо от Вольфсона.
«Привет Гл»,
— писал Вольфсон транслитом, —
«уже собирался спать, а тут твое письмо. Классно. Как там у вас в Москве? Голубой aka Железный писал тут на днях, что Абрамов куда-то испарился — ты не видал его часом? Я с ним последний раз говорил два года назад, когда он у меня пять тысяч занимал. Глупая получилась история: занял под большой процент, сильно выше банковского, обещал вернуть через три месяца — а потом как испарился. Я сестру попросил с ним связаться, так он полгода голову морочил — все говорил „на той неделе“. Но, врать не буду, все отдал, даже с процентами. Сестра написала, что последнюю сумму доносил просто совсем уж мелкими купюрами — видимо, последнее отдавал. Я ему еще написал тогда, что он дурак, если последнее: мы ж друзья, сказал бы, я бы подождал и процента не взял. Мне эти пять тысяч все равно погоды не делают — у нас в Силиконке такие цены, что закачаешься. Думал купить домик — но, пожалуй, подожду пару лет: цены на недвижимость должны пойти вниз, потому что не может фанерная халупа стоить полмиллиона…»
«Понты кидает», — подумал Глеб, дочитывая письмо Вольфсона. Странно: в нескольких тысячах километров от Москвы человек с помощью опто-волоконного и медного кабеля пытался воссоздать то, что давным-давно умерло. Все эти прозвища могли существовать только в мире, где секс был фигурой речи, а Бродский и Солженицын — запретными именами, в мире, что давно исчез по ту и по эту сторону океана. Может, впрочем, именно в виртуальной реальности подписного листа этот мир и мог воскреснуть: там тоже были одни слова и никаких тел.
Ниже Вольфсоновской подписи Глеб обнаружил постскриптум:
«Про Емелю уже знаю. Грустная история».
Глеб нажал на Reply и ответил на лист, что Абрамова не видел уже несколько дней и, если кто увидит, пусть скажет, чтобы связался с Глебом, у него остались кое-какие Витькины вещи. Глеб имел в виду карточку Visa, но решил ее не упоминать — мало ли что, все-таки деньги, пусть и виртуальные.
Глава пятнадцатая
Однако назавтра от Абрамова не было вестей — как сквозь землю провалился. В метро, по дороге из Хрустального в «Птюч», Глеб думал о том, что Витю могли просто убить. Выследить, выкрасть из квартиры и убить. Впрочем, подумал он, надо бы Ирке позвонить: если Абрамов к кому и зашел попрощаться, то именно к ней.
Глеб мысленно поставил галочку «позвонить Ирке» и вспомнил, как в школе Феликс размечал поля дневника разнокалиберными звездочками с неровными лучами, что свисали во все стороны, точно оплывшие часы на известной картине Дали. Лажа как-то подозвала Феликса к себе после уроков и зловеще сказала: «Чтобы я этого больше не видела», — а на недоуменный вопрос: «А что не так, Зинаида Сергеевна?» — молча потыкала кончиком шариковой ручки в лучи звездочки. Их было шесть, и Феликс уже открыл рот, чтобы сказать, мол, случайность, но Лажа перелистнула страницу и проделала ту же операцию еще с несколькими звездами. Хотя рисунки Феликса на магендовид походили не больше, чем звездное небо — на американский флаг, он ушел пристыженный и потрясенный.
— Вот что значит — гены, — говорил он с гордостью. — А был бы я узбеком — небось, полумесяц рисовал бы.
Эти невесть откуда выплывшие воспоминания показались Глебу неуместными. В настоящий момент его окружали молодые люди, которые, вероятно, поступали в школу, когда магендовид уже перестал быть криминалом. И сейчас эти люди равномерно раскачивались, иногда подпрыгивая на большом, слабо освещенном танцполе. От музыки Глеб тоже почувствовал себя старым: он живо вспоминал фельетоны школьных времен, в которых родители говорили, что ABBA или Boney M — вовсе не музыка. Вот и сейчас так же: звуки, под которые танцевали в клубе «Птюч» подростки в обтягивающих майках и тяжелых ботинках, напоминали скорее писк модема, чем мелодию, под которую возможно танцевать.
Кто-то тронул его за рукав: он обернулся. Перед ним стояла Настя.
— Ты тоже сюда ходишь?! — она с трудом перекрикивала музыку.
— Нет, — ответил Глеб, — я по делу.
Она сказала что-то еще, но Глеб не расслышал.
— Что? — переспросил он.
— Купи мне воды! — крикнула она.
Глеб попросил маленькую бутылку «Святого источника» (ну и цены у них здесь). Настя выпила бутылку залпом и направилась в сторону танцпола. Музыка неожиданно смолкла (раздались негодующие крики), и объявили, что сейчас в честь закрытия сезона пройдет фэшн-шоу. Фамилию модельера Глеб не расслышал — в любом случае, она ничего бы ему не сказала.
Недовольная Настя вернулась к стойке.
— А какое у тебя дело? — спросила она. Она пританцовывала, дергая плечами и постукивая грубым ботинком по полу — не иначе, в такт внутренней музыке.
— Я ищу Олега, — сказал Глеб.
Настя огляделась:
— Его сейчас нет, хотя я его недавно видела. А ты давно знал Снежану?
— Нет, — сказал Глеб, — пару недель.
— Классная была, — ответила Настя. — Мы с ней как-то на рейв ходили. Закинулись «экстази» и всю ночь колбасились. У тебя нет таблов, кстати?
— Нет, — ответил Глеб, не очень понимая, про что его спрашивают.
— Сам-то пробовал? Очень круто. Понимаешь, такая вещь… рейв людей объединяет. Наши сознания образуют такую единую сеть, и мы все, как одно существо… во всяком случае, пока диджей винилы крутит.
Слово «сеть» теперь вызывало у Глеба только одну ассоциацию, и на всякий случай он кивнул.
— Это лучшее, что есть в жизни, въезжаешь? — продолжала Настя. — Космические энергии — прямо через тебя. Вот Луганский говорил, что рэйв… это… отменил разделение на того, кто создает искусство и того, кто его потребляет. Мы теперь едины — диджеи, клубные люди, просто случайно зашедшие — как ты.
— А Луганский, — спросил Глеб, — он тоже тут бывает?
— О, — Настя все пританцовывала, — о, Луганский всюду бывает. Он… это… everyman…нет, everywhereman.