Значит, есть свидетель. Что бы ни говорил Горский о поисках убийцы в Сети, надо поговорить с этой женщиной, которая живет этажом ниже Шаневича.
— Хочешь посмотреть? — Света открыла альбом. Альбом, куда вперемежку были сложены фотографии детей, друзей дома и многочисленных пьянок в подвале у Абрамова. Глеб механически перелистывал страницы. Изредка попадались знакомые лица — Ирка, Емеля, Абрамов.
На одной фотографии Глеб узнал Влада Крутицкого. Крутицкий стоял с модельного вида блондинкой, нежно обнимая ее за талию. Во всей его позе читалась забота и нежность.
— Кто это с ним? — удивился Глеб.
— Машка, его жена, — ответила Света. — У них какая-то романтическая история… типа она была в конкурсе красоты, а он был спонсором. Что-то в этом духе.
Глеб долистал альбом. Знакомых почти не попалось.
— Похоже, — сказал он, — наш класс почти весь разъехался. Как говорится, иных уж нет, а те далече.
— Как Саади некогда сказал, — кивнула Светка.
Она всегда была отличницей и все цитаты знала с точностью до знаков препинания. Жаль, подумала она, что от этого никакого толку в жизни после школы. Впрочем, пушкинская цитата напомнила ей, что о судьбе друзей ее предупредили заранее. Все сбылось — даже то, что порой трудно отличить, кто далеко, а кто и вовсе умер.
Стоя у доски, Света Лунева читала с выражением:
Из тучки месяц вылез
Молоденький такой
Маруська отравилась
Везут в прием-покой
Шел очередной урок по Маяковскому — Лажа его любила, и поэтому они проходили агитатора, горлана, главаря чуть ли не полгода. Каждый в классе получил по стихотворению, про которое надо было сделать доклад. Вольфсон, на правах любимчика и лучшего ученика, выбрал себе «Нате!» — отчасти потому, что оно ему действительно нравилось, а отчасти — чтобы сказать на уроке вслух слово «блядям». Он тогда еще не знал, что Лажа сама устроит двадцатиминутную дискуссию о словах «дерьмо» и «говно» в первых строчках «Во весь голос» — какое слово более приличное. После такого «блядями» ее явно не удивить.
Луневой досталось ничем не примечательное стихотворение про отравившуюся от несчастной любви Маруську. Два года назад Оля Кунина из 9 «В» наглоталась снотворного и месяц провалялась в больнице. Почему-то об этом знала вся школа, и, опасаясь рецидивов, учителя при каждом удобном случае капали всем на мозги о ценности собственной жизни.
На туфли денег надо
А денег нет и так
И вот Маруся яду
Купила на пятак
Вольфсон считал, что человеческая жизнь особой ценности не представляет. Его Учитель объяснял, что это всего лишь новомодная, гуманистическая идея, возникшая, когда закончились Средние Века и вера в магию. С математической неопровержимостью это означало, что если ты все-таки веришь в магию, в вертикальную иерархию, в Высшие Силы, то человеческая жизнь для тебя больше не ценна — как не была она ценна для викингов, для воинов Валгаллы, для гитлеровцев.
Обычное, профанное мышление не объясняло, чем был фашизм для Европы. Школьная программа и советские книги ничего толком не говорили о том, почему эмблемой СС была мертвая голова, почему эсэсовцы ходили в черном, и зачем вообще вызвали к жизни это тайное общество. Вольфсону повезло: он встретил Учителя, и тот рассказал, что Черный Орден был создан Гитлером, дабы вырастить племя людей-богов. В тайных Бургах ковались воины внутренней партии, проходившие через ритуалы «густого воздуха». Конечно, создатели «Семнадцати мгновений весны» ничего об этом не знали: пройди Штирлиц подобные ритуалы, вряд ли он остался бы советским разведчиком.
Иногда пятая школа казалась Вольфсону таким Бургом. Точнее, отборочным семинаром Напола, где отбраковываются недостойные и выбираются лучшие, кто станет заниматься магической и научной деятельностью в институтах Аненербе. Те, кто прошли через пятую школу, Университет или физтех, в конце концов попадали в секретные ящики, где занимались наукой. Сравнение матшкольников с эсэсовцами парадоксально лишь на первый взгляд: и те, и другие намного превосходят обычных людей — быдло, гуляющее по улицам и увлеченное мелкими делишками. Все эти люди ни на что не годны. Только идея способна поднять их над самими собой.
Удивительно, что Советский Союз все-таки победил в той войне. Хотелось бы верить, что у Сталина была своя, красная магия. Однако единственное столкновение Вольфсона с КГБ показало, что нынешнее ЧК — очень заурядная бюрократическая организация. Ему скучным тоном задавали вопросы, потом записывали ответы. Ни пытать, ни бить никто не собирался. Правда, и он не выпендривался: отвечал как есть, тем более, что следователь и так все знал. Где, когда и с кем Вольфсон встречался, какие книги брал читать и так далее. Единственное, в чем Вольфсон не сознался — в том, что читал «Майн Кампф». Можно было сказать, что это он изучал идеологию врага, но было ясно, что за такое по головке не погладят. А так — что можно было ему предъявить? Ксерокс частично переведенной в «Вопросах философии» книжки? Скандинавские саги? «Преступник номер один», выменянный на макулатурного Дюма в «Букинисте» на Ленинском?
Следователь дал понять, что Вольфсона заложил Чаковский — и Вольфсон, конечно, растрепал об этом на всю школу. Это было классно — стать жертвой политического доноса. Потом кто-то сказал Чаку «стукач» — и понеслось! «Чак — стукач» стало таким же мифом класса, как легенда о пизде подмышкой у Емели, или что Феликс — гомосек.
Две недели назад Чак пришел к Вольфсону домой и рассказал, как все было на самом деле. Когда Белуга взяла его за шкирку и повела к директрисе с матерными антисоветскими стихами, он даже не испугался. Дома родители ругались, а он в какой-то момент потерял терпение и брякнул, что это все ерунда, вот Вольфсон ходит куда-то читать фашистские книги — и ничего!
— Я же не знал, — оправдывался Чак, — что мама на следующий день побежит к директрисе и буквально моими словами ей скажет: не трогайте, мол, моего сына, его одноклассники и не такое выделывают!
— То есть ты настучал, но только маме, — сказал Вольфсон и начал тихонько постукивать по столу.
— Я не стучал, я проболтался, — сказал Чак.
Он был какой-то пришибленный — особенно после того, как они поругались с Маринкой. Теперь Вольфсон провожал ее до дома и даже заходил пить чай. Весь класс был уверен, что они занимаются там этим самым, но дальше поцелуев дело не шло. Может, Чак все врал, и Маринка была еще девочкой, а может, Вольфсон был недостаточно настойчив. Так или иначе, он был вполне счастлив — на уроках Маринка сидела через проход, и он часто смотрел на ее красивый профиль, сам не веря, что теперь она — его девушка. Его любовь не была плотской страстью Чака — это было настоящее космическое чувство. Иногда, мечтая о том дне, когда они с Маринкой, наконец, займутся любовью, Вольфсон думал, что это будет настоящий момент магии, алхимическая свадьба, инициация, которую они пройдут вместе.
Вот и сейчас, не слушая Лажу, он разглядывал завитки волос над Марининым левым ухом и вдруг понял: что-то случилось. Смысл слов до него еще не дошел, но он услышал, как изменилась интонация Лажи, и увидел, как дернулась Марина. Потом включили звук:
— Ребята! Вчера трагически погиб наш товарищ, Алеша Чаковский. Он выпал из окна своей квартиры и умер, не приходя в сознание. Сейчас идет следствие, выясняются причины этой трагедии…
И Глеб вспомнил, как на прошлой неделе Чак вошел в класс после перемены, а они все начали стучать карандашами по партам — типа, ты стучи, стучи, тебе Бог простит, а начальнички, Лех, тебе срок скостят, — и Чак выбежал из класса, хлопнув дверью.
Марина думала, что должна бы сейчас заплакать, но не может, и только чувствовала, что кружится голова, и сейчас она грохнется в обморок. Вцепившись изо всех сил в парту, она думала, что до скончания времен больше никто не назовет член эбонитовой палочкой.
Вольфсон старался вытряхнуть из головы стихи Маяковского и почему-то думал лишь о том, как же оно так случайно совпало, когда стихи раздавали две недели назад, да и Чак ничего не знал, кто когда какое стихотворение будет анализировать, и значит, это тоже — магия.
Витя Абрамов сидел, не поднимая глаз. В голове только одна мысль: знай одноклассники правду, они бы назвали его убийцей.
Глава двадцать шестая
С порога Глеб услышал как Арсен говорит:
— Мой народ в очередной раз сделал свой выбор. Он отверг коммунизм.
— То есть ты тоже голосовал за Елкина и геноцид русских? — спросил Ося.
— Я вообще не голосовал, — ответил Арсен. — У меня же израильское гражданство.
Сегодня все собрались, чтобы сделать групповую фотографию для первого номера. Пожалуй, со дня смерти Снежаны Глеб не видел всех вместе: пришли Бен с Катей, Шварцер, самодовольный как никогда, Ося в парадной майке с Егором Летовым, Муфаса и еще полдюжины постоянных участников посиделок в Хрустальном.
— Что, второго тура не будет? — спросил Глеб Бена, и тот углубился в детали выборной системы и закончил тираду историей о том, как собирался голосовать против всех, но в последний момент пожалел Явлинского, потому что он стоял последним по алфавиту.
— Вроде, человек неплохой, образование высшее, в КПСС не состоял. Ну, я и проголосовал за него, тем более, что ему и не светило.
— Явлинский — это отдельное говно, — сказал Арсен. — Помню, в 1993 году, когда макашовцы стволы собирали, чтобы идти мэрию и Останкино штурмовать, Явлинский писал в «Независьке», что Ельцын, сука, попирает демократию.
— На самом деле, демократия так и выглядит: отключение воды и света в осажденном Белом Доме, — вставил Ося. — И потому я — за тоталитаризм и консервативную революцию.
— Противно было читать, — продолжал Арсен. — К тому же он взял к себе проходимца Паульмана копирайтером.
— Круто, — сказал Бен, — но ты погоди. Вчера вечером мы к Катиным родителям ходили, и ее мама спрашивает, за кого я голосовал. Ну, я рассказываю, как сейчас: хотел против всех, но голосовал за Явлинского, потому что он стоял последним. Рассказал и вышел в туалет, а Катина мама говорит: «Какой он у тебя все же аполитичный! Ведь во втором туре Зюганов будет на последнем месте, так он за него и проголосует!». Круто, правда?