Он клюнул. Когда Глеб законнектился из дома, его ждало письмо Вольфсона (копия – Горскому). Лаконично: четыре числа, разделенные точками. Они ничего не говорили Глебу, но, глядя на них, он подумал, что матшкольные мальчики любят цифры больше, чем мертвых и живых, потому что цифры не умирают и способны лишь менять порядок.
Он написал письмо Горскому, но едва отправил, в ящик свалилось новое письмо: Горский уже определил IP-адрес. Не Америка, не Германия, не Израиль – Москва.
– Всего каких-то одиннадцать миллионов жителей, – написал Глеб в IRC.
– Меньше, – ответил Горский. – Более того, я определил точно, откуда заходил Чак. Помнишь, вчера ночью – вашим утром – я тестировал счетчик и попросил тебя зайти ко мне на тестовую страницу. Так вот, у Чака IP такой же, как у тебя.
– Это не мог быть я, – ответил Глеб. – Я был в метро.
– Это не ты, – ответил Горский. – Это человек, зашедший с того же компьютера. Ты ведь из офиса на тестовую страницу заходил?
– Да.
– Значит, Чак сейчас в Хрустальном. Или, по крайней мере, был там десять минут назад.
Значит, я прав, подумал Глеб. Значит, Чак – тот, кто выдает себя за Чака, – в самом деле был все время где-то рядом. Я не ошибся, бритва Оккама не подвела. Het, Чак и убийца Снежаны – одно лицо.
– Подожди минутку, я сейчас туда позвоню, – написал Глеб Горскому и расконнектился.
К телефону подошел Шаневич.
– Привет, Илья, – сказал Глеб, – ты не посмотришь, у компьютера мой Кортасар не лежит? А то не могу понять, я ее в метро потерял или в офисе забыл.
– Нет у нас твоей книжки, – сказал через минуту Шаневич.
– А никто ее взять не мог?
– Разве что Нюра Степановна. Но она только что ушла.
– А больше никто не появлялся?
– Только мы вдвоем и были.
– Значит, в метро посеял, – притворно вздохнул Глеб.
Гласнет был занят минут пять, но когда Глеб снова вышел в Сеть, Горский еще был онлайн.
– Значит, две кандидатуры, – подытожил он. – Шаневич и Н.С.
– Но зачем Шаневичу изображать Чака? – спросил Глеб. – Это же бред какой-то.
– Ну, у Н.С. совсем нет резона.
– Постой, – ответил Глеб, – дай подумать.
Неожиданно мозг заработал четко, будто при решении школьных математических задач. Он потянулся к ящику, достал листок бумаги и перечитал:
Убийца Снежаны – это het.
Het выдает себя за Чака на листе нашего класса.
Старушка из квартиры внизу сказала, что убийца – девушка. Значит, если по-прежнему иметь в виду обе гипотезы, убийцей оказывается Нюра Степановна. По крайней мере, алиби у нее слабее, чем у Шаневича. Эта версия выглядела непротиворечивой: все предположения сходились к одному человеку, решение существовало и притом – единственное.
Было чем гордиться. Задача решилась – и не только благодаря ловушке, поставленной в нематериальном мире Интернета, но и потому, что он, Глеб, все-таки поговорил с единственным реальным свидетелем. Реальный свидетель, понял он, был нужен так же, как самой красивой физической теории требуется экспериментальная проверка.
Реальное и виртуальное встретились: и в точке их встречи оказались две девушки, с которыми Глеб спал. Одна уже мертва; другая выдает себя за мертвого.
Задача решена. Не хватает мелочи: мотива. В задачах из "Науки и жизни" мотивов никогда не было. Были подозреваемые, были показания, говорилось про ложь и правду – и логические выкладки приводили к виновному. Зачем он убивал – не было сказано. Составители задач, вероятно, полагали, что был бы человек – мотив найдется.
– Ничего удивительного, что мы не знаем причину преступления, – написал ему Горский. – Мы решали эту ситуацию как логическую задачу. Но логика не может раскрыть подлинный мотив, потому что сбой в логике как раз и приводит к преступлению.
37
Утром Глеб проснулся поразительно бодрым. Казалось, мир чисто вымыт, краски приобрели яркость, звуки – четкость и простоту: шум чайника на плите, булькающая музыка по радио, крик одинокой птицы за окном. Вчера они с Горским вычислили убийцу Снежаны. Нюра Степановна, неприметная секретарша Шаневича. Ай да Аникеев, ай да сукин сын! думал Глеб победоносно. Он был счастлив.
В одиннадцать Глеб приехал в офисе. Никто еще не было, и заспанный Шаневич один пил кофе на кухне.
– Что так рано? – зевнул он.
– Не спалось, – ответил Глеб. – Все про книжку переживал. А Нюра когда придет?
– Вообще не придет, – сказал Шаневич. – На неделю в отпуск отпросилась.
– Ой, блядь, – выдохнул Глеб. – А ее домашний у тебя есть?
– Думаю, она уехала уже, – ответил Шаневич, – но посмотреть можно.
Почесывая заросшую рыжим мехом грудь, он направился в кабинет и вернулся с большим коричневым гроссбухом.
– Отдел кадров, – сказал он, похлопав рукой по корешку. – Все вы у меня здесь.
Он зашуршал страницами.
– А куда она собиралась в отпуск? – спросил Глеб.
– За границу куда-то, – ответил Шаневич. – Я ей печать ставил на анкету для загранпаспорта. А что?
– Нет, просто так.
Илья вдруг пристально посмотрел на Глеба, и в его глазах мелькнуло что-то вроде уважения.
– А может, она и не вернется, – сказал он. – Может, ей и не нужно уже возвращаться. Так что лучше купи себе новую книжку.
На секунду Глебу показалось: Шаневич хочет сказать что-то еще.
– А почему ты думаешь, Илья, что она не вернется?
Шаневич промолчал, будто и не слышал вопроса. Наконец нашел нужную страницу и перевернул книгу так, чтобы Глеб мог читать.
– Вот, – сказал он, – записывай.
На разграфленном клетчатом листе крупными округлыми буквами были сведены в таблицу имена, фамилии и адреса сотрудников. Глеб не сразу понял, куда смотреть, но Шаневич ткнул пальцем в третью строку снизу. Глеб прочитал:
"Царёва, Марианна Степановна, секретарь-референт, д/р 5 июля 1967 г."
– Почему – Марианна? – только и смог спросить он.
– Мама с папой, видать, так назвали, – сказал Шаневич. – Но она просила звать ее Аней, ну, а Нюра потом как-то прижилось. Теперь уже неважно.
Я все-таки был не прав, потрясенно подумал Глеб. Мир матшкольников и мир Таниных друзей действительно различаются. Для них важны образы и лица, для нас – цифры и слова. Если бы я учился в МАрхИ, а не на ВМиК, узнал бы Марину Царёву и через двадцать лет.
Горского удалось застать только поздно ночью.
– Судя по тому, что ты рассказываешь, Шаневич тоже обо всем догадался, – сказал Горский. – Я уже думал, было бы странно, если б он не провел собственное расследование. Человек, занимающийся бизнесом в России, не может быть так беспечен.
– Но почему она это сделала?
– Наверное, Н.С. и Влад Крутицкий подставили твоего друга Абрамова. Снежана, скажем, про это узнала и хотела сказать тебе – за это Марина ее и зарезала.
– Это невозможно, – ответил Глеб, – я до сих пор не могу поверить, что Нюра – это Марина. Как я мог ее не узнать? Да, все говорили, что постарела, изменилась, но все-таки… мы же месяц работали в соседних комнатах. Я даже спал с ней один раз.
– Вы, молодые, – ответил Горский, – слишком большое значение придаете сексу. На самом деле, секс – очень поверхностная вещь. Только кажется, что он помогает узнать человека лучше. Беседа по IRC – и то полезней.
– С женщинами вообще ничего не поймешь, – ответил Глеб. – Ты знаешь, я любил в своей жизни трех женщин, и все они куда-то исчезли. Таня уехала навсегда, я даже адреса не знаю, Снежана умерла.
– А третья кто?
– Она была первая. Моя одноклассница, Оксана. Впрочем, мы были такие молодые, что ее, можно сказать, и не было никогда. Я же ее не видел, только профиль в полутьме кинозала, только то, что сам придумал.
– Почему ты считаешь, – ответил Горский, – что видел Снежану? Потому что спал с ней?
Глеб вспомнил колечко в пупке, черные ногти в белой вуали чулка, цитаты из Тарантино и Пелевина, а потом почему-то представил: Снежана стоит на лестнице и чего-то ждет, а Нюра – Марина – подходит к ней сзади с ножом в руке. Убийца была одновременно Мариной – девочкой-подростком, первой красавицей класса, – и Нюрой: тихой мышкой Нюрой Степановной и обнаженной Нюрой в сумеречной комнате, с волосами, пахнущими детским мылом.
– Я должен написать Марине, – сказал он. – Пусть она, например, встретится с нами на IRC, и мы сможем поговорить. Просто понять.
– ОК, – ответил Горский.
"Дорогая Марина,
– написал Глеб на адрес Чака, –
прости, что я не узнал тебя сразу при встрече. Я немного близорук и плохо запоминаю людей. Жалко, что ты не захотела сказать, кто ты, ни мне, ни ребятам. Этот маскарад с Чаком – и правда, шутка немного дурного тона. Он на самом деле мертв, и мы все это знаем. Впрочем, неважно. Я догадываюсь, что ты теперь далеко и вряд ли вернешься – но если у тебя будет время и желание, я бы хотел поговорить с тобой, на IRC, как когда-то мы общались все вместе на Снежанином канале. У нас с тобой очень много общего прошлого – и, похоже, нам есть что друг другу рассказать. Неизменно помнящий – хотя и не узнавший тебя – Глеб".
Он отправил письмо уже глубокой ночью. Часы показывали 3.55 утра. Двадцать второе июня 1996 года. Глеб подумал, что пятьдесят пять лет назад началась война – и погибшим тогда совсем не важно, выбрали этот день за самую короткую ночь или потому, что солнце должно было победить снег.
В Нью-Йорке – вечер. Оксана едет по Бруклинскому мосту, в динамиках подержанного "форда" поет Леонард Коэн, про двадцать лет скуки, про попытку изменить систему изнутри, про красоту оружия, про то, что сначала мы возьмем Манхэттен, потом – Берлин. Оксана подпевает, почти не задумываясь.
Погибшие на необъявленных войнах лежат под своими запрятанными штандартами: слушали Галича в 1982-м, читали Оруэлла в 1984-м, мечтали стать льдом под ногами майора в 1989-м, погибали в 1991-м и в 1993-м, превращают себя в остров-крепость, поют по маленьким клубам, сопротивляясь антинародному режиму, запускают Интернет, потому что Сеть – это тот же Самиздат, воспитывают детей под нарисованной на стене пентаграммой, проигрывают выборы, всегда будут против. Вечные подростки, бойцы невидимого фронта, солдаты войны, что все никак не кончается. Сначала – Манхэттен,