— Чего изволите? — заорал благим геволтом Шурка, делая на морде предсмертную улыбку.
— Того, того, вон того и ефтого, — потыкала пальцем по полкам одна из фигур в обмотках грязных, как совесть ростовщика, и черных, с понтом крыло ангела смерти.
— Давайте гроши и берите с Богом, — заметил Эрих Шпицбауэр, запуская руку под прилавок.
— Чаво? Мы за вас кровушку льем, а вы с нас три шкуры дерете, — надорвалась в возмущенном вопле фигура, поправляя чайник на поясе. — Ето надоть мировой революции и Коминтерну для вашей же пользительности.
Шпицбауэр посмотрел на оратора, который снизошел до объяснений политически неграмотному элементу и сделал вывод:
— А срачка на твоего Коминтерна не нападет?
Шурка Гликберг тут же добавил.
— И его кореша Интернационала.
Толпа загудела явно недовольно и устроила на себе такие рожи, какие обычно бывают у тех, кто хватается за живот, в котором уже вместо поноса живет пуля.
— Ах ты, жид порхатый, говном напхатый, — обратился до Эриха обладатель чайника при винтовке, — я ж тебя заради народа и Коминтерну счас же отправлю в ставку Духонина…
Когда солдат-интернационалист увидел в руках Шпицбауэра пулемет, он понял как сильно ошибся насчет национальности продавца и своих возможностей. И хотя остальные красноармейцы попытались сорвать трехлинейки с плеч, Шурка Гликберг тут же стал доказывать, что скорострельность шпаеров очень мало уступает пулеметной.
— Больше ничего не изволите? — спросил в пустоту Эрих, когда в ушах растаял звон, а пороховой дым уперся в потолок.
— Мене цикавит только, кто будет собирать мусор у помещении? — полюбопытствовал Шурка.
— А мене — до сраки кари очи[112], — отрезал Шпицбауэр. — Я пришел вкалывать здесь приказчиком, а не подметайлом.
Узнав, чем заканчиваются бесплатные покупки в лавке Павловского, чекист Черноморский стал сильно недоволен. Хотя, выступая на митинге среди взволновавшихся солдат, он заметил: мародеров настигла карающая рука трудового народа, стоящая на защите мирного населения. И впредь недремлющее око чеки будет следить за порядком в городе, а пролетарский меч правосудия не затупится отсекать лапы хапуг и жечь огнем отдельные язвы на чистом теле мировой революции.
Павших у смертельном бою в лавке Павловского похоронили в общей могиле вместе с другими героями под торжественный салют и чтобы не рыть лишний раз яму. На всякий пожарный случай у Черноморского по-быстрому оказался список магазинов, взятых под охрану Винницким.
Михаил Винницкий устало сидел в кожаном кресле и вынуждено хватал ушами нудности мадам Гликберг.
— У мене горе, а ты не хотишь даже сказать слово в утешение, — плакалась мадам, временами вытирая нос парчовой скатертью со стола, — ты теперь король, конечно, а ведь в свое время я тебе носила на руках. Или ты забыл, Мишка, как дворник Терентий мазал свой веник у говне и гонялся за тобой среди двора? Или ты не помнишь, кто дал по голове кочергой дворнику Терентий, чтоб он перекратил мучать даже такую маленькую сволочь, из которой ты теперь вырос?..
— Гм, — недовольно засопел Винницкий при воспоминаниях за свое королевское детство. — Мадам Гликберг, я все помню… Вы же мене, как двоюродная мама. И что вам хотелось, мадам Глигберг?
— Ты должен сказать моему Шурке, чтоб он хорошо относился до мамочки… Ребенок целыми днями ходит неизвестно где. Он такой рассеянный, его кажный может сделать обиду… Вчера, когда он спал с синяком на морде, я заглянула на барабан его револьвер. Миша, там ни одной пули… А вдруг он забудет их туда засунуть перед тем, как выйдет гулять? Раньше он все мене рассказывал, всем делился… А теперь он больше молчит, если не пьяный. И кидает на стол жменю денег… Зачем мне столько денег, Мишка, маме не нужны этих денег, ей надо хоть немножко внимания…
— Мадам Гликберг, — успокоил старушку король, — я лично сделаю беседу Шурке. Или он опять будет слушать свою маму или ему станет проще задавиться. Сейчас Мотя приволочит до нас ваше счастье. И я лично прикажу ему, чтоб он помнил, сначала Шура — сын, а все остальное безобразие — это уже потом.
Мадам Гликберг завыла еще громче, когда на пороге комнаты выросли фигуры Моти и Шурки.
— Шура, что за дешевые мансы? — скороговоркой забарабанил Винницкий, пока мадам опять не раскрыла на себе рот. — Я вами расстроен, Шура. Вы обижаете родную маму…
— Обижает, падло, — потрясла пальцем прекратившая издавать звуки мадам.
— Так вот, — не обратил внимания на поддержку Винницкий. — Чтобы вы слушались маму и все ей рассказывали, где бываете. Это в Англии король сидит на жопе с короной между глаз и не хрена не знает. А в эту тронную залу народ ходит запросто. И у кого горе — тут же до мене. Особенно старики. Мы же выросли из них, Шура, и примеряем до их свои дела. Если мы забудем стариков, кто вспомнит за нас, Шура? Перестаньте мокнуть носом и исправляйтесь прямо среди здесь.
— Мамочка, я больше не буду, — заревел растроганный Шура.
— Лучше б ты подох маленький, — раскрыла материнские объятия мадам Гликберг. — Говори маме, где ты шлялся?
— Может быть он расскажет дома? — с уважением до старушки рыпнулся король.
— Мама, я был в одном приличном дому, — пропустил мимо слуха предложение Винницкого Шурка Гликберг.
— Борделе? — въедливо спросила мамочка сына.
— Как раз наоборот — у аптеке. Мы попросили в старика Адольфа немного лекарствов у в кредит для болящего Зорика.
— Он добрый человек, — сказала мадам Гликберг, — и всегда помогал бедным.
— Конечно, мама Старик опустил руки до низу и дал всего, чего просили, даже без рецепта и прочих больничных уголовностей. Мамочка, так самое интересное было потом, чтоб мене дохлого домой принесли. Когда мы хорошо себе выпили у в этой заведении и вылезли на улицу уже вместе с Мотей, так знаете что?
— Что? — одновременно спросили Винницкий и мадам Гликберг.
— На том дому, где аптека старика Гермса, вместо красного флага опять-таки висит трехцветный.
— Это правда, Мотя? — быстро спросил король.
— Правда, Миша. И еще я видел одного припоцаного фараона[113], которого в свое время заставил кормить говном собственную кобуру. Он гнал пешком вдоль улицы и орал «Да здравствует единая, неделимая Россия»…
— Вот видите, мадам Гликберг, — важно сказал Винницкий, — теперь вы все знаете от Шуры еще раньше мене. Мотя, Шура, дуйте постепенно до наших складов и перекиньте большевикам остатки бумаги. Они же опять не успокоятся со своей подпольной агитацией, а нам не помешает немножко их золотого запаса.
— И нехай Вол продлит аренду за гектограф, — не успокаивался хозяйственный Городенко, выбегая с Шуркой за двери.
— Мишка, что теперь будет? — спросила местами даже счастливая мадам Гликберг.
— Все то же самое Новая власть начнет орать, чтобы ей бесплатно сдавали оружие и ночами не вы лазили на улицу. Но разве это главное? Властей много, жизнь одна. Главное, что Шурка Матрос теперь будет слушать свою маму…
— Ты настоящий король, Мишка, — вполне серьезно сказала мадам Гликберг. — И я теперь понимаю, почему именно ты стал король…
Пульс деловой Одессы громко бился на задворках Пале-Рояля, где обладатели лей, франков, иен, лир и долларов смотрели на предлагаемые к продаже деникинские «колокола» с таким же уважением, как еще недавно на карбованец Директории. Казалось, вся Россия спачковалась на южной окраине империи, чтобы переждать чем закончится это интересное время. И хотя начальник гарнизона Гришин-Алмазов первым делом таки-да приказал сдать оружие и перестать ночами выползать на свежий воздух, Одесса отнеслась до этой блажи с таким же пониманием, как и к требованиям предыдущих властей. Стоило сумеркам окутать город, как тут же раздавались одиночные выстрелы и пулеметные очереди. Некоторое разнообразие в эту ночную музыку вносили взрывы гранат. А потом наступал день, с улиц исчезали покойники и неслись по булыжным мостовым, вымощенным неаполитанским камнем, лихачи, автомобили, фаэтоны, маячили на каждом углу патрули. Торговля после большевистского аскетизма возродилась, как театр «Сфинкс», в ночном кабаре «Дом актера» Вертинский пел будущим беженцам:
Три юных пажа покидали
навеки свой берег родной,
в глазах у них слезы блистали,
и горек был ветер морской…
В тот самый день, когда в кино-иллюзионе «Багдад» состоялась премьера супербоевика «И сердцем, как куклой играя, он сердце, как куклу разбил», Сеня Вол решился потревожить дневной отдых короля.
— Миша, тут такое дело… — мялся бестактный Вол.
— У мене есть надежда, что это дело на хорошие миллионы, — бросил не выспавшийся Винницкий.
— Как вы могли подумать иначе, Миша? Стал бы я вас будить за пару пустяков.
— Так что за пожар случился среди здесь?
— До нас приперся Гриня Кот с интересным делом…
— Тоже мне явление кота народу, мало ли гастролеров сейчас крутится в Одессе. Нехай платит пошлину и работает. И вообще, Вол, если вы еще раз станете портить мене свидание с подушкой, я буду до того недовольный, что ваша морда это сходу измерит.
— Как вы могли так грубо подумать, Миша? У Кота шикарное, но срочное предложение. Между нами, я и так дал вам отдыхать лишнего, хотя роль будильника с вашими настроениями оплачивается совсем у другую сторону. Кот уже пару часов горит от нетерпения, пуская всем в глаза солнечные зайчики от своего лысого купола. Он вместе с Шуркой Матросом приканчивает второй штоф самогона. Вы дождетесь, что припрется мадам Гликберг делать опять снова свой бесконечный шкандаль. Потому что Шурка не спросил у мамочки можно ли ему насвинячиться с Котом. А чему научит Кот мальчика, кроме грабануть банк и бегать из тюрмы? Вы уже проснулись, Миша, или мене дальше трясти воздух пустыми словами?