Плохиши уже успели пробухать аванс, слупленный с Бесфамильного за свой нелёгкий труд и спокойно околачивались на родном хуторе, вытворяя военные подвиги. Когда они почистили пару ханыг и набили дыню какому-то очкарику предварительно расшугав бикс, прущих домой из медучилища, то сходу посчитали этот день не зря прожитым. И как-то незаметно для себя перестали думать за страшную месть ипподрому со смертельными исходами. Плохиши сидели на скамейке и выли под расстроенную гитару песню за Колыму, имея друг друха исключительно по кличкам — Тигр, Волк, Вепрь и так далее по зоопарковскому списку. У плохишей были такие грозные кликухи от того, как они сами себе их приклеили, а вовсе не потому, что привыкли ссать, где попадя. На мордах этого городского зверья стояли выражения, с понтом император Наполеон бегает у них в шестёрках по завоеванию мира.
И тут до плохишей подошёл один себе человек и начал молча слушать чего они изображают своими гнилыми голосами. Плохиши привыкли до того, что при виде их компании все почему-то переходят до противоположного тротуара, и поэтому растерялись. А прохожий, от которого несло кисляком не хуже, чем от них, спокойно почесал тельняшку на груди и тихо заметил этой компании — если ещё раз кто-то сцинкует[130] возле ипподромного деятеля, так всё кодло может уже бежать со скамейки в поисках деревянных макинтошей.
От такой борзости плохиши перестают вокалировать на нервах усыпающей улицы и сыпят страшными угрозами, шаря по собственным карманам. На что человек в тельняшке поднял руку и сказал: «Ша[131]!». А потом добавил:
— Права качаете, чувырлы[132], приблатнёнными кидаетесь, фраера захарчёванные[133]. Когда на мене шельму[134] шили, на вас болты дрочили, хлюзды[135] мелкие, маргаритки[136] пробитые. Будете у меня гарнир хавать[137] и галить[138] вперемешку, падлы батистовые[139]. Так что вы здесь дуру не гоните, варганку не крутите[140], баллоны не катите, бо очко[141] у вас не железное — в три свистка запаяю, парашники[142]. Будете баки вкалачивать своим мамкам — баллалайкам[143] и папашкам — есикам[144], плашкеты[145] мантуленные[146]. И вякнете тому, кто дал прикол на наколку[147], рвань дохлая, ещё раз рыпнется, петух гнойный, клоуна сделаю[148]. С кем, гнида, кены[149] сводить решил, козёл[150] пеженый, пидар вольтанутый. А вы, отпарафиненные[151], из себя гиль[152] не стройте, сдайте рога в каптёрку[153]. Фуцан щекотнулся[154], когда жаренный петух клюнул, Буль[155] харенный[156], в духовку[157] задутый. Ещё раз горбатого из себя слепите, помела[158] оборву, локаторы[159] отклею. Усекли, короеды[160]?
Пускай плохишей никто специально не учил этих слов, они быстро перестали мацать железо на карманах, качнули головами, потому что слушали мужчину с большим интересом и вниманием, чем ещё недавно своих учителей в средней школе. И сходу поняли, что перед таким с виду спокойным человеком может держать стойку[161] только последний дубарь. Хотя они и не знали, что у своё время этот пассажир в тельняшке героически обламал самый настоящий локатор, перед которым их собственные не проканывают. Поэтому Тигр, Вепрь и прочий зоопарк сдулся штормом со скамейки и иноходью погнал колоться Бесфамильному, что ему пристроили доктора[162] такие люди, перед которыми даже милиция — и то может сказать пас. А грозный Волк бежал впереди стаи, наглядно доказывая кого кормят ноги.
И хотя милиция не выходила из игры при виде Шныря, а без особых забот окунула его до зоны, Васька уверенно уселся в подъехавшую до него машину. Тем более, что её рулял бывший мент Махонченко.
Юрка посмотрел на линяющих по-быстрому плохишей и спросил у своего подчинённого крестника Шныря:
— Кент[163] фуфла не гонит?
— Или, — серьёзно ответил Васька.
Цукер притаскал до Антиквара его честную долю по поводу бриллиантового кольца, но Максимов все равно недовольно покачал головой.
— Сахаров, вам пора перестать баловаться. Собрали немножко капусты — и хватить тянуть судьбу за хвост. Или тигра за усы, как вам больше нравится. Этот гроб пора сплавлять.
— Антиквар, вы же сами говорили еще двадцать лет назад: надо выжимать максимум из ситуации.
— Что было, то было, Сахаров, теперь другие времена.
— Ага, развитого социализма. — поддакнул на всякий случай Цукер, почему-то с содроганием вспомнил доктора Брежнева и невольно брякнул:
— Социализм — это учет!
— Конечно, Сахаров. А зрелый социализм — это когда учитывать еще хочется, а жрать уже нечего, — почему-то раздраженно заметил Антиквар. — Судя на вас, Сахаров, со жратвой проблем не возникает. Но неужели вам хочется начать учитывать исключительно неприятности? Я имею в виду подбудочные подвиги…
— Антиквар, меня с детства учили слушать старших. Вы меня убедили, Максимов. Я скажу ребятам — время дешевых штучек ушло. Мы переходим до серьезной работы. Когда клиент будет в городе?
— Через три дня. — спокойно заметил Антиквар. — И нам есть что обсудить, Сахаров. А Левка Бык пускай себе думает, что он командует операцией. И делает так, как я скажу. Вы меня хорошо поняли, Сахаров?
— Иф, — ответил почти по-английски Колька.
Антиквар впервые за весь день улыбнулся и заметил:
— Я вижу, вы меня действительно хорошо поняли…
Юрка Махонченко небрежно развалился на корме и лениво смотрел в сторону турецкого берега. Васька Шнырь еле шевелил веслами под солнцем, изнывая от своей нелегкой работы. Внезапно глаза Махонченко сверкнули, он оживился и заорал.
— Давай!
Шнырь налег на весла с такой силой, будто за ним погнались катера пограничников. И без устали промолотил почти двести метров, затабанив[164] возле одинокой головы неподалеку от буйка.
— Гражданин! — заорал голове Махонченко, вертя голой рукой с красной повязкой, — немедленно на… тьфу! В лодку!
— А… че… такое? — прерывисто выдохнул пловец.
— Че такое, — передразнил его вспотевший Шнырь, — говно редкое! А ну, залазь через борт, если не хочешь иметь неприятностей еще больше, чем ты уже заработал.
Купающийся гражданин с детства был приучен к советскому образу жизни: раз орут, значит имеют право. А также он привык выполнять все, что от него требуется, даже если оно плохо укладывается со здравым смыслом. Поэтому купальщик подтянулся на руках, красных, как цвет зари, и цепких, будто клешни благополучно уморенных одесских крабов.
— Нарушаете границу заплыва, гражданин, — спокойно заметил ему Юрка, — жизнью рискуете из-за пустяков. Непорядок…
— Виноват, — по-военному ответил гражданин в семейных трусах.
— Ничего, — едко бросил Васька, — пятнадцать суток искупят твою вину перед родиной, будь спок.
— Какие пятнадцать суток? — перебздел отдыхающий.
— А вы что думали? — ехидно спросил Юрка, — я просто так здесь на лодочке катаюсь? Государство мне доверило, и я не подведу. Это ж форменное хулиганство нарушать границу заплыва. Потом вы начинаете тонуть, а стране от этого одни убытки. Или вы забыли, что ваша жизнь принадлежит родине, гражданин? И если родина прикажет ее отдать, что вы будете делать, когда захлебнетесь на дне водой? Как станете отдавать долги вскормившей вас стране? То-то же.
— Иди знай, — вспомнил свою беседу с помполитом Васька, — может ты не просто за границу заплыва пер, а напрямки до Турции собрался. Тогда тебе пятнадцать суток за счастье засветит.
— А нельзя ли как-то… этого… — начал выдавливать из себя гражданин с побелевшей, несмотря на загар краснокожего, мордой.
— Да, — твердо сказал Юрка, — можно еще штраф до пятнадцати суток и сообщение на работу о вашем недостойном поведении во время отдыха. Из турбазы, само собой, выпишут. Это если мы промолчим за потуги по измене Родины. Потому, чувствую, это ты с виду — поц[165], а внутри вполне советский человек.
Гражданин хлопал глазами, будто нахватался ими медуз под водой.
— Для меня буек — это как граница! — зло выкрикнул Шнырь, опять вспомнив свои бои на заставе, — кто ее переплывет — нет прощения! — и с новой силой лег на весла по направлению к берегу.