— Это мое дело. Тебе не о чем беспокоиться. Ты будешь уже далеко. В Лондоне.
— Вряд ли, — махнул рукой Гена, — я наврал тебе про Сотби. Мои дела вообще не так хороши, как хотелось бы, — признался он.
— Так я звоню Вере? — напомнила она.
— Звони!
«Мои дела ее волнуют меньше всего! — с досадой подумал Геннадий. — А она могла сейчас быть моей женой! Бог миловал!»
Он сварил себе кофе с лимоном.
— Я договорилась с ней на девять! — сообщила Светлана. — Нормально?
Балуев обжег язык и сделал кислую мину.
— Все тебе не так! — разозлилась она и вышла из кухни, бросив: — Я приму душ.
Он вдруг почувствовал себя чужим и одиноким в этой квартире. Так было всегда. И когда жил с Мариной. И в доме родителей.
Отец перевез их в новый район, куда еще не ходил транспорт и где даже асфальта не было. Гена ходил в школу за тридевять земель, по колено в грязи.
Родители спали на полу, а ему купили старую раскладушку. Теперь у мальчика была своя комната, и, несмотря на то что уроки приходилось делать на табурете, и вообще, кроме табурета и раскладушки, в комнате не было мебели, а на окнах не висели шторы, потому что в советских магазинах — хоть шаром покати, и яркое солнце мешало по утрам спать, все равно он чувствовал себя барином.
Но так продолжалось не долго. Отец вкалывал без праздников и выходных. Иногда они с матерью не видели его по целому месяцу. Отец любил ночевать в мастерской, среди гипсовых статуй. Он говорил, что ему кажется — это ангелы спустились с небес охранять его сон. Однако «ангелы» носили бороды и имели ярко выраженную идеологическую окраску.
Мать никогда в жизни не видела столько денег. Это при том, что половину отец пропивал. Он ударялся в недельный запой сразу же, как только в карманах начинало шуршать и позвякивать. Матери постоянно приходилось быть начеку, вовремя обшаривать, обыскивать и прятать найденное как можно дальше.
Но бывали у отца и просветления. Он как будто спохватывался, что у него есть сын, которого надо учить уму-разуму и воспитывать! Свозил для начала Гену в Ленинград. Однако не побрезговал и Москвой. «Мы ведь все-таки русские, — говорил отец, — как пройдешь мимо такого?» И глаза его наполнялись слезами при виде самой невзрачной церквушки. А потом была поездка по Литве. «Если кто и умеет делать витражи, так это литовцы!» — восторгался отец. И Гене долго еще, на протяжении всей жизни, снились сны из цветного стекла.
Но вкусы их разнились, и не совпадали взгляды на жизнь. Росло непонимание и даже отчуждение, переходившее порой в ненависть.
— Что тебе понравилось больше всего?
— Архангельское.
— Почему Архангельское? На что там смотреть? — взрывался отец.
— Я хотел бы иметь такой дом.
— Тьфу ты! Я ему про Фому, а он мне про Ерему! Да что же из тебя получится, если у тебя с малолетства такие запросы? Подавай ему усадьбу графа Юсупова, и не меньше!
И чем больше сын отдалялся от отца, тем чаще тот тосковал по погибшей дочери. Однажды, под хмельком, он нарисовал на листе картона портрет Любоньки. Рисовал по памяти. Пастельными мелками. Портрет получился нежный, в розово-голубых тонах, и совсем не похожий на фотографии. На плече у девочки сидел странный зверек, каких в природе не бывает, что-то среднее между котенком и зайчишкой. С глазами печальными. Любонька улыбалась, а зверек грустил.
Портрет он вставил в раму, под стекло, и повесил в Гениной комнате, над письменным столом. То ли в назидание, то ли вместо иконы.
Гене уже исполнилось двенадцать, и он, со свойственным этому возрасту максимализмом, не выносил ханжества и лицемерия. Этой розово-голубой Любоньке, не угоди она под колеса грузовика, было бы уже под тридцать! Старуха! И чем больше в семье насаждался культ сестры, тем старее и уродливее становилась она в его глазах.
В один прекрасный вечер он обнародовал свой протест.
Отец сидел за столом в большой комнате. Перед ним стояла трехлитровая банка с пивом и керамическая кружка, привезенная из Литвы. Он цедил туда пиво, а потом надолго присасывался к кружке, пока не опорожнял. Процесс время от времени прерывался, отец неуверенным шагом шел в туалет. По дороге матерился и пинал возникающие на пути предметы.
Гена опытным взглядом определил, что выпитого пива недостаточно, чтобы отец так окосел.
— У него в туалете спрятана водка! — догадался он.
Мать, как обычно в такие вечера, забилась в темный уголок на кухне, без конца курила, закинув ногу на ногу, и заглушала джазом крик души. «Что толку связываться с пьяным?» — говорила она всегда. Казачья кровь просыпалась в ней наутро, и тогда дом ходил ходуном. Мама визжала, как певица в итальянской опере, и колошматила отца всем, что попадалось под руку.
— Ты что, не слышала? У него в туалете водка! — повторил Гена.
— И что с того? — Она на мгновение оторвалась от джаза и сигареты и обратила внимание на сына. — Уроки сделал?
Ему показалось, что мать так и не услышала его. Он ушел к себе. Дождался, когда отец выбрался из туалета и вновь присосался к своей керамической кружке.
В первую Очередь Гена, встав ногами на унитаз, проверил вентиляционное окошко. Он там однажды прятал порнографические снимки, а отец нашел и велел порвать. Потом еще пришлось выслушать лекцию на тему, чем порнография отличается от эротической живописи.
Тайник был пуст.
Он досконально изучил содержимое стенного шкафчика, и тоже безрезультатно. Очередь была за унитазом. Любознательный мальчик снял крышку с унитазного бачка и возликовал. Поллитровка «Столичной», на треть уже выпитая, чуть ли не сама прыгнула ему в руки. Ни секунды не раздумывая, он вылил ее содержимое в унитаз и хорошенько смыл, будто опасался, что отец может налакаться и оттуда.
С победоносным видом он шагнул в большую комнату и водрузил на стол, перед самым носом отца, опустошенную бутылку. Тот как раз нацедил полную кружку пива и долго не мог сообразить, что случилось, переводя осовелый взгляд то на сына, то на бутылку, но постепенно где-то на самом дне бездонных глаз зародилась тревога.
— Щ-щенок! — прохрипел отец, схватил кружку и вылил ее мальчику на голову.
Вонючее пиво текло по лицу, струилось под рубаху, и он ощущал всем телом эту липкую жижу.
— Ты мне за это ответишь, скотина! — пообещал мальчик.
Отец закричал, замахал кулаками, но Гена успел выскочить в коридор. Ему на помощь, под аккомпанемент саксофона, бежала мать.
Он закрылся у себя и слышал, как мама визжала и чем-то швырялась в отца.
Липкие руки ухватили раму. Шнур соскочил с гвоздя. Он поднял над головой портрет и со всей силы ударил его об угол стола. Стекло разлетелось вдребезги, брызнув мелкими осколками в лицо. В приступе бешеной ярости он разорвал картон на мелкие куски.
Скандал в большой комнате продолжался, а он заперся в ванной. Встал под теплый душ. И вдруг разрыдался. Он понял, что теперь совершенно одинок, потому что убил печального зверька, сидевшего на плече у розово-голубой девочки.
Миша Гольдмах не знал, что и думать. Телефон Тани Семеновой не отвечал. Розыгрыш, по всей видимости, затягивался.
Он целый день возил с собой ее сумку и чувствовал себя грабителем.
«Может, выбросить ее в первую попавшуюся урну? — мелькнула спасительная мысль. — И забыть об этом к чертовой матери!»
Потом он ловил себя на том, что время от времени вновь и вновь рассматривает содержимое сумки, словно пытается в чем-то разобраться.
«Все слишком обыкновенно. И, кроме паспорта, ничего ценного. Надо было снова подняться на седьмой этаж и оставить сумку в квартире. А что мне мешает сделать это сейчас?»
Гольдмах был не из тех людей, что сильно отягощены делами. С самого начала он поставил свое дело так, чтобы самому ничего не делать. Он, конечно, знал, что его обкрадывают. Наверняка обкрадывают. Как же иначе? Но свобода дороже. Он боялся власти денег. И испытывал к ним безразличие, как человек, никогда не нуждавшийся.
Утром он снова прослушал запись с ее голосом на автоответчике. Девушка сильно волновалась. Была напугана. Вряд ли это походило на розыгрыш. Значит, его просто кто-то опередил. Но для кого тогда этот спектакль с надувной куклой в ванне и надпись на зеркале? Для кого? Для любого, кто войдет? Ведь дверь не заперта.
По мере приближения к дому Татьяны он все больше склонялся к тому, что девушку похитили, а весь спектакль разыгран исключительно для него. Вот только зачем?
Тут мысли следовали в двух направлениях, опережая одна другую. Его хотят потеснить коллеги по бизнесу. Он сразу пришелся не ко двору. Игровые автоматы, казино, ресторан — это удел солидных мужчин, как правило, с увлекательным прошлым. И откуда взялся этот мальчишка, бывший «виртуальщик»? Гольдмах давно ждал провокации с этой стороны.
Второй поток мыслей вертелся вокруг гибели Пентиума. Не зря же, в самом деле, задействована бывшая любовница Салмана? Однако тут Гольдмах не мог выстроить логическую цепь. С Пентиумом они расстались. Их совместный бизнес прогорел еще до поездки в Швейцарию. И никаких отношений не поддерживали.
Оставалась также националистическая версия происходящего. Он вспомнил свастику на двери. Вряд ли ее нарисовала сама Татьяна. На кого в наше время может произвести впечатление свастика? В первую очередь, на участника Великой Отечественной и, конечно, на еврея. Значит, свастику нарисовали тоже для него.
Михаилу показалось, что националистическую идею ему слишком навязывают. А то, что так усердно навязывают, обычно не имеет под собой серьезной основы. Националистическую версию пришлось отмести.
Прибыв на место, он бросил дамскую сумку в полиэтиленовый пакет. (Не показываться же с ней на людях средь бела дня?) И вылез из машины.
Лифт сегодня работал. Видно, его отключают на ночь. Кто-то экономит электроэнергию.
В тамбуре по-прежнему сильно пахло кошками. Куда от этого денешься? Для братьев наших меньших наступила весна!
Дверь ее квартиры снова была чуть приоткрыта. Гольдмах хорошо помнил, что ночью плотно прикрыл ее за собой. Он потоптался на месте, прислушиваясь к звукам внутри, но ничего не расслышал.