— Какую актрису? — не понял гардеробщик.
Балуев описал внешность Веры. Вампирша была слишком яркой персоной, чтобы ее не заметить. И парень тут же вспомнил эту женщину.
— Мне надо знать, на чем она приехала?
— Я никогда не слежу… — начал было тот.
— Напряги мозги! — не давал ему опомниться Гена. — Это очень важно не только для меня, но и для тебя.
Последнее сильно взволновало парня, и он, может, впервые в жизни задумался.
— Я тебе помогу. Может, она притопала с троллейбусной остановки?
— Нет. Ее привезли, это точно!
— Машина осталась на площадке или сразу уехала?
— По-моему, сразу уехала.
— А человека, передавшего для меня записку, ты помнишь?
— Да, он приехал на белой «девятке».
— Не он подвез актрису?
— Нет, он появился позже.
— Ладно, тогда не стоит напрягаться, — разочарованно махнул рукой Геннадий.
«Слишком просто ты все придумал, — сказал он себе. — Так не бывает».
— Вспомнил! — крикнул ему вдогонку гардеробщик. — Вспомнил! Она приехала на джипе. Точно! Такие были у немцев во время войны! Я в старых фильмах видел!
— «Виллис»? — подсказал Балуев.
— Да-да, только современный!
«Неплохо, — размышлял Гена, усевшись за стойку бара. — Джип «рэнглер», похожий на «виллис». В такую же машину сел в аэропорту Христофор Карпиди. Вполне возможно совпадение. И все же надо иметь это в виду».
Бармен, коренастый парень в белой рубахе и пестрых подтяжках, сделал по его заказу коктейль с джином.
— Вами тут интересовались, — между прочим произнес он.
Заиграла музыка. Что-то авангардное, французское. Надрывный женский голос.
— Когда?
— Вчера, после вашего ухода.
Краем уха Гена уловил, что женщина пришла на прием к доктору и просит сделать аборт.
— Кто это был?
— Один молодой человек. Вы его, наверно, не заметили? Он сидел за тем столиком, в углу. Вы как раз к нему были спиной.
— Ты его раньше видел?
— Пару раз точно. Он всегда один. По внешнему виду не из крутых. Возраст примерно мой. Невысок. Одет просто — джинсы, пуловер. Да, еще носит длинный шарф. Так раньше одевались художники.
— О чем спрашивал?
— Он мне задал очень странный вопрос. Правда ли, что вы искусствовед?
Доктор в песне ничего не понимал, он привык копаться в телах, а женщина просила удалить плод из ее души.
— Кто это поет?
— Гёш Пати. Так вы не знаете этого человека?
Геннадий покачал головой и залпом допил коктейль.
«Кто-то из нас рехнулся! Он решил следить за мной? И расспрашивать обо мне барменов? Что ему надо? Чтобы я убрался из города? Они что, все сговорились? Я уехал! Я тут больше не живу! Что еще надо?»
Бармен вышел. Геннадий огляделся по сторонам. Полутемный, пустой зал, с каменными людьми между столиками, пугал. Он напряг зрение, всмотрелся в тот угол, который указал бармен. Там стояла кадка с фикусом, и, как он ни силился, человека с длинным шарфом, обмотанным вокруг шеи, разглядеть не мог.
В двенадцать лет, после того случая с пивом, Гена задумал убить отца. Он ненавидел и презирал его. Он не понимал, как человек может быть до такой степени слабовольным. Люди слабые Гену не интересовали. Он тянулся к сильным.
Когда отец не приходил домой, они с матерью ехали в художественные мастерские. Если он был трезвый и с головой погружен в работу, то очень злился и кричал на мать. А когда был невменяем, мать тащила его на себе до автобусной остановки. Иногда он просто исчезал, приходилось расспрашивать художников, «позориться», как говорила мама, а потом начиналось настоящее следствие. В конце концов отец отыскивался, но в каком виде и в каких местах! Иногда он сам находил свой дом и приползал на карачках.
Гена стыдился отца. Не гулял во дворе. Ему казалось, что соседи показывают на него пальцем: «Смотрите, сын алкоголика!»
— Хоть бы за хлебом сходил! — ругалась мать. — Не допросишься! И что из тебя вырастет?
— Обалдуй! — отвечал ей пьяный отец. — Обалдуй и хапуга!
— Чья бы корова мычала! — бросала она и уходила за хлебом.
— Что ты из себя представляешь? Ну, что ты из себя представляешь? — продолжал выяснять отец после ухода матери.
— А ты? — ощетинивался сын. — Посмотри на себя в зеркадо! Свинья куда приятней!
Такие разговоры ничего хорошего не сулили, и матери частенько приходилось их разнимать, заслонять сына собственным телом. Доставалось всем.
Жизнь представлялась мальчику сплошным скандалом. Он не различал запахов, кроме перегара и блевотины.
— Ты понюхай, как пахнут краски! — предлагал ему трезвый отец. — Нарисуй хоть что-нибудь!
— Сам рисуй, если тебе так хочется! — Гена отодвигал тюбики с акварелью и кисти.
— А что ты читаешь?! Что ты читаешь! — закипал отец. — Дюма, Купер, Агата Кристи! Это разве литература? Гоголя надо читать! Диккенса! Льва Толстого! А кому я покупаю альбомы по искусству? Кому — я тебя спрашиваю! Хоть бы для интереса полистал!
— Отстань от меня! У тебя своя жизнь, у меня — своя!
— Но ты же жрешь мой хлеб! Заработанный потом! Умру, что жрать будешь?
— Поскорее бы умирал!
Отцу было тогда сорок пять, а Гене двенадцать. Он часто представлял отца на смертном одре. То с перерезанным горлом, то с пулей в виске. Однажды тот пришел с похорон одного приятеля. И в слезах рассказывал о нем. Приятель его был нищим художником. Рисовал абстрактные картины. Он называл их «симфониями». Там был и «Первый концерт Чайковского», и «Героическая Бетховена», и особенно много Скрябина.
— Цветомузыка хороша на дискотеках, — рассуждал отец, — а кому нужна его мазня?
Мать-старушка каждый день выдавала бедному абстракционисту по рублю, «чтоб покушал». И на этот рубль он умудрялся напиваться в стельку. Разумеется, в складчину с друзьями. У художника было полное истощение организма и около сотни непроданных картин. Тогда-то он и свел счеты с жизнью.
Он был в тот вечер у своей подруги. Она принимала перед сном ванну и попросила его потереть спину. Он вошел к ней совершенно спокойный, с шарфом на шее. Она засмеялась: «Так и ходишь с шарфом?» Он потер ей спину и спросил: «Как ты думаешь, можно на шарфе повеситься?» «Почему нет?» — пожала она плечами. Когда девушка вышла из ванной, абстракционист висел на люстре. Люстра выдержала его тщедушное тельце.
Отец заливался слезами, а Гена думал, что у отца тоже есть длинный, крепкий шарф, которым тот обматывает шею. Вот только люстра его вряд ли выдержит. Ведь папа не абстракционист, он отливает из гипса вполне реалистические бюсты Ленина и барельефы с крейсером «Аврора». Получает немалые деньги. И питается в основном в ресторанах.
Но как-то, совершенно неожиданно, представился случай убить отца.
В тот день они с матерью еле приволокли его из мастерской. Отец упирался, вопил на всю улицу, что ему надо работать. Обзывал мать последними словами. Приставал к прохожим. Гена испытывал невыносимое чувство стыда.
Наконец они оказались дома. Мать заперла дверь и спрятала ключ. Так она делала всегда, чтобы отец не убежал. Потом, по обыкновению, закрылась на кухне. Готовила ужин и слушала джаз.
Он остался с отцом наедине и битый час слушал его бредовые излияния. Потом отца посетила навязчивая идея.
— Я должен бежать! Бежать куда глаза глядят!
— Прямо сейчас? — подыграл ему Гена.
— Прямо сейчас!
— Я не знаю, где ключ!
— Я убегу через балкон! И ты мне поможешь!
Мальчик сразу прикинул, что если отец сиганет с пятого этажа, то вряд ли останется цел.
— Хорошо! — согласился Гена.
Но оказалось, что отец не настолько пьян и прекрасно соображает. Он не собирался повторять подвиг летчика Гастелло, а всего лишь хотел перелезть на соседний балкон и выйти на свободу, если повезет, через дверь соседей.
— Ты мне только подсоби! Мало ли чего!
В трезвом виде он уже проделывал этот трюк, когда соседка захлопнула входную дверь и осталась без ключа. Тогда отец действовал как заправский циркач. Крепко уцепившись за тонкую перегородку, перекинул сначала одну ногу на соседний балкон, а затем, высоко задрав другую, прочертил ею в воздухе полукруг и уселся прямо в плетеное кресло соседки.
На балконе было свежо. Серебристые тополя раскачивались из стороны в сторону. Как по заказу, поднялся сильный ветер. Стрижи летали над самой головой и кричали, предупреждая о чем-то неминуемом, уже надвигающемся.
Гена еще не сообразил, в какой момент ему надо действовать, как отец перекинул ногу на соседский балкон.
— Сейчас хлынет дождь! Куда ты? — закричал он отцу.
— Не трусь, парень! — подбодрил его тот.
«Мама слушает джаз! Она не услышит папиного крика!» — пронеслось в голове мальчика.
Фанерная перегородка держится на честном слове. Она закреплена только внизу, и ржавые гвозди червячками вылезли из нее. Один хороший удар плечом — и нет перегородки! И нет отца!
Удар пришелся на тот момент, когда папина нога прочерчивала в воздухе полукруг. Фанера выдержала, но руки отца разжались. Он на мгновение потерял равновесие. Нога не успела перелететь на другой балкон, ударилась в его стенку с внешней стороны. Он оказался верхом на этой стенке. Раскинул руки, как канатоходец. И так застыл.
Гена впервые увидел животный страх в глазах отца. В огромных, по-кошачьи зеленых глазах.
Брызнули первые капли дождя. Ветер усилился.
Отец был в шоке, он не соображал, что надо уцепиться за что-нибудь, так и сидел на стенке балкона, с раскинутыми широко руками, закинув голову ввысь. Может, он изображал распятого Христа?
Но тут выбежала на балкон соседка и втащила отца в дом.
Ливень стоял сплошной стеной, и шум его заглушал мамин джаз. Вымокший насквозь, в нелепой пижамной рубахе и домашних тапочках, отец, отбившись от гостеприимной соседки, пересекал двор.
Гена, свернувшись калачиком на каменном полу балкона, безутешно рыдал. То ли жалел о несостоявшемся убийстве, то ли его сотрясала ненависть к безвольному отцу? А может, просто смерть впервые дохнула ему в лицо, и он испугался?