— Полукровкам иногда достается больше, чем евреям, — заметил Гольдмах.
Балуеву на миг показалось, что он разговаривает со стариком. В глазах собеседника светилась старческая доброта и мудрость. Он подумал, что с таким человеком можно было бы и расслабиться, хоть он из другого лагеря. Но как он может открыть, что работает на Поликарпа? Это же позор!
— А Гольдмах Исаак Ильич не ваш родственник? — Геннадий решил осторожничать в пределах разумного.
— Откуда вы могли знать Исаака Ильича? — засмеялся Михаил. — Сколько вам было лет в шестьдесят четвертом году?
— Я еще не родился.
— Я тоже.
— Я видел его могилу на кладбище. Она недалеко от могилы моего отца.
— Вот оно что! Мой дядя был скрипачом, поэтому покоится в таком престижном месте! — В голосе Михаила звучала ирония. — Но я о нем почти ничего не знаю, кроме того, что умер он не своей смертью.
— Вот как? Его убили? В шестьдесят пятом году?
— Мои родители не любили вспоминать об этом. Я слышал краем уха, что дядя был нечист на руку. Участвовал в каких-то махинациях с валютой. В то время, представляете? Он часто выезжал за границу на гастроли. А кто тогда не спекулировал лишними баксами или франками? За это, наверно, и убили.
— А как убили?
— Зарезали. Больше ничего не знаю.
— Убийцу нашли?
— По-моему, нет. Можно я вас тоже спрошу? — робко начал Миша.
— Конечно! Спрашивайте!
— Вы хорошо знаете Шалуна?
— Виталика? Прекрасно! А в чем дело?
— От него не могут исходить эти антисемитские угрозы?
— Исключено. Он, конечно, тоже не образчик интернационализма и человек малокультурный, но, как говорится, на фига козе баян?
— А кто-нибудь из его окружения?
— Послушайте, Миша, скажу вам откровенно, что я думаю по этому поводу. Человек, звонивший вам, блюдет не национальные интересы, он хочет запустить руку в ваш бизнес. Поверьте моему опыту, это не Шалун и не его ближайшее окружение. Виталик — человек открытый, рубит сплеча. Он не сторонник подобных методов. Если бы вы стояли на его дороге, он не стал бы вас уговаривать куда-нибудь уехать.
— Вопросов больше нет, — опустил голову Гольдмах.
Но Геннадий не спешил. Парень ему нравился, и почему бы не помочь, хотя бы советом.
— У вас надежная «крыша», а потому не многие могут действовать открыто, во избежание войны. Таких, как Шалун, в городе раз, два и обчелся. Если это не кустарь-одиночка и не завсегдатай психлечебницы, то группировка не слишком крутая. Всякой дряни хочется побольше урвать! Вам надо сменить жилище.
Здесь вы слишком уязвимы. И не брезговать телохранителями.
— Но у Мишкольца их нет, — напомнил Гольдмах.
— Не равняйте себя с Мишкольцем, — улыбнулся Гена. — Володя настолько повязал всех своим бизнесом, что ему нечего бояться. К тому же большую часть времени он проводит за границей.
— Спасибо за информацию, — поблагодарил Миша.
— Насколько я знаю, вы недавно развернули свое дело, а значит, нуждаетесь в советах. Не теряйте время и не жалейте денег на собственную безопасность.
— Наверно, вы правы, но отсюда я никуда не уеду.
— Дело ваше, — пожал плечами Балуев. — А мне пора. Спасибо за приют.
И уже у порога вспомнил:
— Запишите мой сотовый! Мало ли что!
Он вышел из подъезда, еще раз взглянул на мастерские и побрел на трамвайную остановку.
«А дядя Гольдмах — интересная личность! — думал Гена. — Надо бы узнать, чем занимался Поликарп в шестьдесят четвертом году».
Когда он ехал в переполненном трамвае, запиликал сотовый.
— Генка, есть новости! — орал возбужденный Охлопков, и близстоящие к Балуеву граждане внимательно слушали, что за новости. — Весь оружейный бизнес в городе контролирует Поликарп! Соколов пригрел у себя какую-то фирму, а те платят дань Карпиди. Это ему, естественно, не нравится. Вот он и начал землю носом рыть!
— Молодец! — похвалил Геннадий. — А теперь надо подробней узнать про этих ребят, что под крылышком у Соколова!
Граждане одобрительно закивали. Они явно принимали Балуева за опера по борьбе с организованной преступностью.
— Всех, сынок, выведи на чистую воду! — подмигнула ему какая-то старушенция, и в трамвае сразу же разгорелся политический спор.
Гольдмах сел в машину и около часа плутал по улицам, чтобы обнаружить «хвост». И все больше убеждался, что Таня Семенова в своем предсмертном обращении к нему сгустила краски.
Он приехал к маленькой Наде без предупреждения, потому что не знал ее телефона.
На злосчастном седьмом этаже заглянул в соседний тамбур. Квартира двести семнадцать, как и следовало ожидать, была опечатана.
Надя была уже дома и что-то стряпала на кухне. Она совсем не удивилась.
— Я знала, что вернетесь. Вы забыли пакет.
Она сегодня кокетничала. Играла новую роль.
— Раздевайтесь! Пока не отведаете моих пирогов, никуда не уйдете!
— Вы кого-то ждете? — поинтересовался Миша.
— Кого-то! Вас, дорогой мой!
— Меня? А с чем пироги?
— С яблоками, капустой и мясом. Любите?
— Остаюсь! Остаюсь! — сдался он.
— Вы ведь не женаты — сразу видно, — рассуждала маленькая Надя. — А значит, никто не испечет вам пирожков!
— Вы тоже не замужем, вероятнее всего?
— Разведена.
— Давно?
— Какая разница? Разведена — и точка.
Пакет лежал на трюмо в прихожей. Он вынул открытку в жестяной рамке и повертел ее в руках.
— Что это? — поинтересовалась Надя. — Ваше хобби?
Она стояла у плиты и не могла видеть, что у него в руках. Миша понял, что женщина интересовалась содержимым его пакета.
— Вы часто бывали в Таниной квартире? — спросил он.
— Не часто, но бывала.
— У нее не было подобного увлечения?
— Она бы мне похвасталась. Татьяна любила прихвастнуть.
— Как вы познакомились?
— Много ли надо двум одиноким женщинам, живущим на одном этаже? Мы с ней как-то столкнулись в лифте, и она чуть не умерла от восторга. В тот же день пригласила меня к себе на чай. Я не отказалась. Чувствовала себя в тот день страшно заброшенной.
— Давно вы тут живете?
— Пятый год. Мы разменяли с мужем квартиру в центре.
— Он тоже был артистом?
— Ой, у меня сейчас все сгорит!
Он оценил ее уловку. Ей не хотелось говорить о муже. Да и что он пристал к ее мужу?
После того как она вынула из духовки первую партию пирожков, Гольдмах продолжил допрос:
— А ваши родители, Надя, тоже артисты?
— Циркачи. Видели когда-нибудь цирк лилипутов?
— В детстве.
— Меня тоже готовили в цирк, но я переросла моих родителей. В лилипутки не годилась и на серьезную актрису не тянула. А вот амплуа травести — самое то. Но с годами все трудней играть мальчиков и девочек. Так что впереди — серьезные проблемы. Они уже начались.
— Правда? — удивился Михаил. — Вы ведь, по-моему, народная артистка.
— И что с того? Знаете, сколько народных сейчас нищенствует? Мы стараемся помогать нашим старикам, хотя сами еле выживаем в нынешних условиях. Ой, только не подумайте ничего! — спохватилась Надя. — Я вовсе не предлагаю вам стать меценатом! Просто к слову пришлось!
— Я не такой уж заядлый театрал, чтобы сделаться меценатом, — усмехнулся Гольдмах, — но вас помню. Вы мне даже снились в детстве!
— Спасибо, — процедила она.
Он снова допустил бестактность — подчеркнул разницу в возрасте. Ох и тяжело с актрисами! Вроде делаешь комплимент, а получается все наоборот.
— Скажите, Надя, а кого-нибудь из Таниных друзей или подруг вы видели?
— Был у нее какой-то кавказец. Она описала ему внешность Салмана. — Но, кажется, они давно разбежались. И подруга была. Симпатичная девочка. А вот как звали, не помню. Один раз всего видела. Она приходила с ней в театр. У подруги — сын. Мальчику лет пять-шесть. Странный мальчик. Неразговорчивый. Совсем не похож на мать. Она блондинка, он — черненький.
— У вас, конечно, нет ее адреса?
— Откуда?
— А описать можете?
— Внешность довольно заурядная, — хмыкнула маленькая женщина, забыв, что минуту назад назвала девушку симпатичной. Настроение у Нади менялось молниеносно. — Даже описывать нечего. Глаза, правда, интересные, живые.
— Не густо, — вздохнул Гольдмах.
— А зачем она вам?
— Боюсь, что все это имеет ко мне прямое отношение, — признался он.
— Убийство Тани? Каким образом?
— Она звонила мне вчера утром. Меня не было дома. Запись на автоответчике я прослушал только ночью.
— Господи! — всплеснула крохотными ручками Надя.
— А того кавказца, которого вы мне описывали, на днях застрелили в Москве.
— Это из-за него?
— Если бы знать! Я ни черта не понимаю! Таню я видел раза два-три в жизни, а она мне звонит домой и предупреждает о грозящей опасности! Она утверждала, что за мной следят, но слежки я не обнаружил. Так что со мной небезопасно кушать пирожки, сделал вывод Миша.
— Бросьте вы! — махнула она рукой и принялась доставать из духовки вторую партию. — Сейчас сядем за стол и все хорошенько обсудим.
В комнате ничего не изменилось со вчерашнего дня, только был раздвинут невысокий стол, накрытый белой скатертью, что свидетельствовало о Надином гостеприимстве.
— Сейчас все обсудим, — приговаривала она, выставляя на стол тарелки с пирожками и наливая чай.
Гольдмах с умилением смотрел, как эта маленькая женщина справляется с хозяйством да еще собирается обсудить с ним его проблемы. Его вдруг охватил страх. Какое право он имеет впутывать ее в это дело? Он насильно ворвался к ней в дом и еще требует участия? Нет. Она сама. Для кого Надя пекла пирожки?
— Для кого я пекла пирожки? — надула она щеки.
— Извините, задумался.
Он принялся уплетать пирожки и хвалить на все лады кулинарные способности народной артистки.
— Миша, вы — льстец! Я еще вчера это заметила!
— По-моему, вчера мы уже перешли на «ты»? — вспомнил он.
— Вы что, забыли? Мы с вами просто играли любовников! А любовники не могут говорить друг другу «вы».