— То же, что и ты. Развлекался. У меня отпуск.
— Вот мы и обломились! — заключила Лика. — Развлечений было на грош! А кем ты приходишься невесте?
— Никем.
— Неправда. Ты ее бывший дружок. Это видно за километр.
— Ты путаешь. Это она моя бывшая подружка.
— Ты ее бросил? И правильно сделал.
— Почему?
— Она — дура набитая! Неужели не понятно?
— А может, и я дурак, откуда ты знаешь?
— Ты? — Она залилась звонким смехом.
— А куда мы идем? — опомнился Миша.
— Ты провожаешь меня домой.
— Ты живешь в центре?
— В самом центре! — похвасталась Лика. — За памятником Ленину.
— Ну, ты даешь! Твои родители из бывших?..
— Мои родители простые советские люди, и дом обыкновенный. Раньше, говорят, в нем жили семьи чекистов, но в тридцать седьмом чекистов расстреляли, жен отправили в лагеря, а детей — в приемники. С тех пор там живут простые люди, а для новых чекистов выстроили новые дома. Не сравнить с нашей развалюхой! Я была однажды в таком, в гостях у подруги. Даже завидно!
— А кто твои родители?
— Ты что, свататься собрался?
— Почему нет? Девушка ты красивая, я тоже парень хоть куда! Главное, не солдафон!
— Если честно, ты мне нравишься, — на полном серьезе заявила она, и он перестал иронизировать.
— Если честно, ты мне тоже. Только так не бывает.
Они стояли на набережной у чугунной ограды и видели свои отражения в мутноватой зеленой воде.
— Мои родители — неудачники, — призналась девушка. — Отец уже три года сидит без работы. Он — биолог, кандидат наук. Работал в НИИ. Сократили. Ни о какой другой работе слышать не желает. Нас кормит мама. Она устроилась бухгалтером в одну частную фирму. Но сейчас ее попросили уйти в отпуск. Видно, и там дела идут неважно. Что будет дальше, не знаю.
— И в такой ситуации ты поступаешь в институт?
Лика вздохнула и ответила:
— Сама понимаю, что глупо, но папа…
— Послушай, тебе скоро восемнадцать! Хватит жить с оглядкой на родителей!
— Сама как-нибудь разберусь, ладно? — обиделась Лика.
Некоторое время они молчали. Набережная осталась позади. Начало темнеть. Навстречу попадалось все больше веселых людей. В такие жаркие дни центр города оживал только к вечеру.
— А ты живешь отдельно от родителей? — прервала она молчание.
— Мои родители далеко.
— Ты — еврей?
— Это имеет какое-то значение?
— Для меня — нет, а для моих предков…
— Какое мне до них дело?
— Ты ведь собрался свататься! — напомнила Лика.
— Действительно, — усмехнулся Миша. — Значит, не судьба.
— Почему?
— Ты во всем слушаешь папу с мамой.
Они ступили на брусчатку главной площади. На здании горсовета загорелась ночная подсветка и памятник Ильичу осветили прожектора.
— Пойдем ко мне! — попросту предложила девушка.
— Приглашаешь на чай?
— Не только. Есть шампанское.
— По какому случаю припасено?
— По случаю моего дня рождения. Я ведь говорила: мне скоро исполнится восемнадцать, — она подчеркнула цифру.
— А что скажет папа, когда не обнаружит бутылки?
— Хорош прикалываться! Идешь или нет?
Обстановка в квартире подтверждала ее слова о неустроенности и бедности.
— А это мои предки брачуются! — кивнула она на фотографию в серванте. — Семьдесят четвертый год. Реликвия!
После скромной экскурсии по трем невзрачным комнатушкам они приземлились в продавленные кресла. Лика принесла из холодильника шампанское и поясняла:
— Это спальня родителей. У них диван, а у меня односпальная кровать. Мне больше не полагается. Тот, кто предложит руку и сердце, должен иметь квартиру или, по крайней мере, диван. У тебя есть квартира?
— Нет. И дивана тоже нет.
— По всем статьям ты не годишься в женихи!
— За это и выпьем! — Он откупорил бутылку и разлил вино в приготовленные бокалы.
— За что, за это? — не поняла девушка.
— За то, что не гожусь! Приемник еще фурычит? — кивнул он в сторону допотопной «Балтики».
— Фурычит.
— Давай музыку! Шампанское надо пить стоя и под музыку.
Она включила приемник. По «Маяку» передавали танцы народов СНГ. Какой-то азиат насиловал домру.
— Подходяще, — одобрил Гольдмах и предложил: — За знакомство!
— На брудершафт! — внесла она существенное дополнение.
Они выпили, и он осторожно коснулся ее губ, но не тут-то было. Лика жаждала страстного поцелуя. А уж целоваться он умел, как никто другой. Природа, обезобразившая лицо Михаила, щедро компенсировала свою оплошность глубокой чувственностью. Женщины, которых он бросал, подолгу залечивали раны. Он же расставался легко, между прочим, уходил по-английски, иногда возвращался. Гольдмах считал, что любовь — это воспаленная фантазия поэтов.
Трудно было потом восстановить в памяти, каким образом они оказались на родительском диване. И почему совершенно голые? Он помнил только, что домру сменила зурна и что девушка в приступе нежности кричала: «Мой ангел! Мое сокровище!» Такое с ним было впервые. Женщины обычно скупятся на слова.
Они уснули на рассвете, а вечером он съездил за необходимыми вещами и окончательно перебрался к ней.
Они выходили из дому лишь за продуктами. Все остальное время проводили в постели.
— Со мной такое тоже впервые! — округляла она глаза. — Просто не могу остановиться! Хочу еще! Хочу снова! Хочу опять! Хочу бесконечно!
И они бросались друг на друга, рыча по-звериному, словно находились не в старой чекистской квартире, в самом сердце большого промышленного мегаполиса, а в высокой, душистой траве первозданных дебрей. И было еще. И было снова. И было опять. И казалось, что будет бесконечно.
В минуты отрезвления Михаил интересовался:
— Я, наверно, мешаю тебе готовиться к экзаменам?
— К черту! — Она лежала на животе, широко раскинув ноги, и плохо справлялась с дыханием.
— Нет, серьезно. Я мог бы помочь! У меня родители медики, и я учился в медицинском…
— Иди к черту! Не буду я никуда поступать! Просто хотела пыль в глаза пустить!
— Мне?
— А кому же еще? Ведь я влюбилась. Ты не понял?
— В меня? — удивлялся Гольдмах. — Когда же ты успела?
— Думаешь, для этого требуется время? Там, на свадьбе, как увидела — все вокруг закружилось! И до сих пор…
— В меня, конечно, влюблялись, — рассуждал Миша, — но чтобы с первого взгляда…
— А может, по-другому — это уже не любовь?
— Не знаю. Я все-таки уродлив, — без жалости к себе заключил он.
— Дурачок! Я всегда мечтала о таком, как ты! В книгах и фильмах мне нравились отрицательные герои! А лицо должно быть, прежде всего, интересным, а не красивым. Таким, чтобы на него хотелось постоянно смотреть. У тебя именно такое. Две недели смотрю и не могу наглядеться. А кожа! Какая у тебя белая кожа! А эти заросли смоляных волос на груди!..
Она произнесла еще много лестных слов в его адрес и принялась ласкать его тело, а Миша вдруг почувствовал холод в затылке. «Две недели смотрю»… Неужели прошло две недели? Он давно потерял счет дням. И это с ним тоже впервые! А Салман уже рвет и мечет! Думает, что он уехал в Израиль, не попрощавшись. А может, и того хуже…
Мысль о компаньоне всего раз посетила Гольдмаха. Потом он старался не думать. Все это было слишком далеко, мешало его счастью.
— Завтра приедут родители! — как-то поутру сообщила Лика, разливая в чашки кофе.
— И что дальше?
Она села на табурет и заплакала.
— Что дальше? Что дальше? Откуда я знаю, что дальше?
— Постой, не надо горячиться, — погладил он ее по руке. — Разве все так плохо? Поговорю с твоими родителями. Могу сказать, что ты беременна от меня, и я хочу жениться. Не звери же они? Поймут.
— Ты ничего не знаешь! Ничего! Понял?
Она вдруг повалилась на пол и забилась в истерике.
Он накрыл ее своим телом.
Она целовала его лицо и шептала: «Мишенька, я люблю тебя, я люблю тебя!..»
— В чем дело, скажи? Я не понимаю! Они махровые антисемиты? Дело в этом?
— Нет!
— А в чем?
— Не могу-у!
Она снова рыдала. И еще. И опять.
Так прошел день. Последний день безумства, длившегося месяц. Только под вечер Лика пришла в себя.
— Я должна была давно тебе сказать, но не решалась. Ты бы не стал со мной церемониться. Исчез бы навсегда. Я не имела права приводить сюда мужчину. Родители мне доверяют, поэтому и оставили одну. У некоторых, знаешь, будто свербит в одном месте. Так и вешаются на пацанов. А я обращала внимание на парней постарше. Даже не на парней, а на мужчин в возрасте. Но я никому об этом не говорила. Может, не было достойного объекта? Хотя мне нравился наш учитель химии. Нравился до поры до времени. Пока я не узнала его ближе. А случилось это прошлой зимой, под Новый год. Я ходила к нему на факультативы. Серьезно готовилась в медицинский. Как-то он попросил меня задержаться, чтобы провести уникальный опыт. Догадываешься какой? Видел, сволочь, что я к нему не равнодушна! Он лишил меня невинности на лабораторном столе. Склянки с кислотами и щелочами при этом трогательно позванивали. Вот такая музыка! Если честно, я не особо сопротивлялась. Ненавижу тех, которые сперва кокетничают, а потом начинают ломаться! Во-первых, он не был мне противен, во-вторых, казалось, что стыдно до сих пор оставаться девственницей, когда все вокруг трахаются, а в-третьих, что греха таить, хотелось иметь пятерку по химии. Но этот процесс тогда не доставил мне удовольствия. Я поняла, что химик — не мужчина моей мечты. Он оказался трусом. Боялся, что я начну его шантажировать. Короче, он мне опротивел уже через неделю и мы разбежались. Правда, уникальные опыты он не забросил, но проводил их теперь с другими моими сверстницами. Однажды я сказала ему: «Как-нибудь по ошибке сунешь член в стакан с кислотой!» Может, поэтому у меня в аттестате трояк?
— Но это все лирика, — усмехнулась девушка после томительной паузы. Миша за все время не произнес ни звука. Новое чувство зародилось в нем, доселе неизведанное. Ее рассказ заставил его страдать. Он опасался выдать себя — голос может сорваться, или, еще хуже, из груди вырвется стон.