Отдых не шел ему впрок. От безделья в голову лезло много такого, чего не должно быть в заветной шкатулочке у солидного человека. И вообще, на исторической родине он чувствует себя как на чужбине. Язык почти забыт, а восстанавливать тот скудный запас слов, которым пользовался в детстве, не имеет смысла. Еще несколько дней, и он покинет эту землю. Погостил, и хватит. Думал, что общение с двухлетним внуком поможет заглушить боль по Христофору. Это только теоретически можно одно заменить другим, а на практике… Внук — это одно, а любимый сын — другое. А дочери — третье. Они живут в Крыму со своей матерью. У Карпиди вторая жена. Так что дочерей он почти не видит. Но им там хорошо в бывшем особняке Платоновых. Он это знает. И уж совсем особое дело — его старший сын Олег. Не понимают они друг друга. Никогда не понимали. Парню было семь лет, когда он впервые увидел отца, вернувшегося с Колымы. Лучшее время упустил Поликарп. Огромное влияние на Олега оказала бабушка, его мать. Старуха считала сына отрезанным ломтем. И уж воспользовалась его длительным отсутствием. Постаралась.
В глазах старшего сына он видел вечный укор. За что? Не он ли, Поликарп, обеспечил Олегу блестящее будущее, учебу за границей, карьеру в родном городе и здесь, в Греции? Не он ли позаботился о его безопасности и безопасности его беременной жены, когда началось противостояние с группировкой Пита Криворотого? Уж тот бы не пощадил никого, будьте уверены!
Иногда ему кажется, что Олег не только сторонится, но и брезгует им. Особенно это проявляется за столом. Выражение брезгливости просто не сходит с лица сына, когда отец громко чавкает. Ну, правильно, отец ведь не получал воспитания в Канадах! И со всякими там образованными людьми не якшался! Со всякими побирушками! Олег в последнее время увлекся меценатством. Иногда созывает полный дом побирушек, всех этих нищих поэтов, музыкантов, художников! Вот тогда он расцветает, улыбка не сходит с лица! А родному отцу хоть раз улыбнуться ему западло! Христофор таким не был.
Мальчик тоже увлекался высокими материями, но всегда испытывал чувство благодарности к отцу. И Поликарп не жалел ни сил, ни денег, чтобы сделать из Христофора большого человека, академика. Сын-академик — это было самое заветное желание Гробовщика.
Сам он своего отца не помнил. Тот умер, когда Анастасу не исполнилось еще и трех лет. Отец делал надгробные памятники. Почти всю греческую общину кормило кладбище, а жили впроголодь. Куда уж там думать о высоких материях! Школу-то не закончил, угодил на два года в исправительную колонию. А уж там пошло, поехало. Можно сказать, кровью и потом заплатил за образование сыновей. Совершил все, что можно совершить. Все Христовы заповеди нарушил еще на пороге жизни. Правда, он тогда не знал о них. Это сейчас они все к Богу повернутые! Оттого и куксится Олег. Оттого и претит ему общество отца. Оттого и послал он его в этот горный монастырь. А только не понимает, что монахи и есть самые большие грешники! И уж ханжи несусветные! Никто столько не богохульствует, сколько они! Вот только признаться им в этом западло! А если его, Поликарпа, спросят на Страшном суде: «Воровал?» Смешно отрицать. «Прелюбоде…» — «Насиловал!» — «Убивал?» — «Было дело». Да он правдивей любого праведника. И ничего не боится. И никогда не боялся.
«Вот и приехали!» — Карпиди вылез из кабинки и оказался на вырубленных в скале ступеньках храма.
Кроме Поликарпа с охраной, были и другие паломники: румыны, сербы, русские. Всего человек пятнадцать. До того как сели в кабинки фуникулера, стоял обычный, мирской галдеж. Здесь же все притихли.
«Вот людишки! — усмехнулся про себя Гробовщик. — Что с ними делает страх! Как им всем хочется жить! Да еще жить долго и счастливо!»
Никогда он не понимал тех, которые надеются на чудо. Карпиди всего в своей жизни добился сам, своими руками. При чем здесь Бог?
Служба началась, а Поликарп был настроен критически. Иконостас ему не приглянулся. Старый, почерневший, не такой роскошный, как в некоторых русских церквах. Голос попа раздражал. И вообще, откуда-то несло квашеной капустой!
Он разглядывал лица молящихся паломников, и негодование в нем нарастало. А чего стоили тупые лица его телохранителей, полностью отдавшихся молитве?
«И эти недоумки туда же! Страшатся дел своих! У-у, обезьяны!»
Чтобы не терять времени даром и не смотреть на эти рожи, решил поставить свечку за упокой души Христофора. Так полагается. Олег его подробно проконсультировал. Вот только надо выбрать какого-нибудь святого.
Гробовщик стал рассматривать иконы, как бы не доверяя изображенным на них лицам.
«Понарисовали греков! Прямо наша община, ей-богу!»
Он остановился на Богоматери с младенцем. Все-таки женщина, мать, глубже чувствует его горе. У нее был смиренный, кроткий взгляд. Ему нравились такие женщины. Не любил строптивых. А мать Христофора была именно такой. Бес в юбке. Может, поэтому так получилось…
«Не о том я думаю. Олег сказал: «Попроси за Христофора». Вот еще придумал! Никогда в жизни Поликарп никого не просил!»
Он зажег свечу, которую давно держал наготове, поставил рядом с другими свечками. Заглянул в большие, красивые глаза Богоматери. Она ответила кротким взглядом.
— Ладно, голуба, ты уж присмотри там за моим, — прошептал одними губами.
После службы паломников пригласили разделить с монахами трапезу.
Анастас Карпиди уже проголодался, поэтому последовал за остальными в столовую. Он никогда не был прихотлив в еде, но от чечевичной похлебки аппетит улетучился, и он с трудом проглотил три ложки. Паломники же и придурки-телохранители уплетали за обе щеки, будто им в жестяные миски насыпали манны небесной! И еще этот навязчивый запах квашеной капусты преследовал его, так что хотелось завыть.
Не доев, он выбрался на свежий воздух, сделал своим знак, чтобы не трогались с места и продолжали наслаждаться монашеской трапезой.
— Анастас, — окликнул его хрипловатый, тихий голос.
Поликарп вздрогнул. Кто тут мог знать его по имени? Если это, конечно, не сам Господь Бог решил перекинуться с ним с глазу на глаз парой словечек.
Но это был не Господь Бог, а всего лишь один из братьев, высохший старичок, узколицый, широколобый, с большим лягушачьим ртом и бельмом на глазу.
— Не узнал, Атанас?
— Кто ты? — Поликарп поморщился, глядя на его бельмо. Терпеть не мог увечных.
— В миру меня звали Дионис Костилаки, — отвесил монах. — Мы не виделись лет десять, а то и больше.
— Костилаки? — с трудом припоминал Гробовщик. — А Георгий Амвросимович не твой отец?
— Мой.
— Лежит у меня на кладбище. А тебя я что-то совсем не помню, голуба…
— Все еще хозяйничаешь на кладбище? — поинтересовался монах.
— Традиция, брат Костилаки. Традиции нельзя забывать.
— Да-да, — подтвердил старичок. — Традиции — дело хорошее. А что к нам привело? Горе какое? Ведь я помню, ты был сорвиголова. У таких обычно тернистый путь к Богу.
— У всех разные пути.
— И все же странно видеть тебя здесь.
— У меня горе, — признался Карпиди. — Сына убили…
— Так я и подумал: «Что-то случилось у Анастаса». Как звали сыночка?
— Христофор,
— Хорошее имя. Я помолюсь за Христофора.
— Помолись, голуба. — Поликарп сунул руку в карман и протянул монаху смятую долларовую бумажку. Тот взял ее, не проронив ни звука.
Некоторое время они молчали. Гробовщик ждал, когда монах уйдет, но Костилаки не трогался с места, будто хотел еще о чем-то спросить, но не решался.
— А кто убил твоего сына? — наконец выдавил он из себя.
— Не знаю.
— Это была случайность или месть?
— Не знаю.
Старик глубоко вздохнул и, подняв глаза к небу, изрек:
— Иногда детям приходится отвечать за наши грехи. Разве это справедливо?
— Не морочь мне голову! — отмахнулся от него Поликарп.
— Мне часто снятся люди из нашей общины. Детство. Война. Послевоенные страшные годы. Нам, пацанам, приходилось туго. Дрались с трущобскими не на жизнь, а на смерть. Нас спасала сплоченность. Дружба в общине ценилась превыше всего. Теперь уже там ничего не осталось, кроме кладбища и праха наших родных. Бывшие пацаны разбежались кто куда. Богатые уехали в Америку, середняки подались сюда, бедняки выбрали Крым, а совсем нищие остались на месте, но предпочли смешаться с другими народами, лишь бы выйти навсегда из греческой общины, из этого сатанинского вертепа! — Он замолчал, чтобы перевести дыхание — очень волновался.
— Ты плохо осведомлен, голуба, — воспользовался паузой Поликарп. — Видать, давно не был в тех краях. Греческая община существует.
— Существует шайка разбойников! — возразил старик. — Сюда часто приезжают люди из нашей общины. И каждого я стараюсь выслушать. У каждого своя жизнь и свои проблемы. Но всех их объединяет одно — ненависть к тебе, Анастас! К человеку, уничтожившему общину, превратившему жизнь наших людей в ад! Община существовала полвека. Тебе понадобилось два-три года, чтобы ее не стало.
— Ты все сказал, монах? — ухмыльнулся Гробовщик. — А теперь иди и займись делом! Ты выказал много желчи в разговоре со мной. Смири гордыню! Так, кажется, у вас говорят?
— Будь ты проклят, Анастас! — Старик плюнул ему под ноги и медленно побрел к храму, но на полпути обернулся и пообещал: — А за Христофора я помолюсь. Мальчик ни в чем не виноват.
«Все они обвиняют меня, но деньгами моими никто не брезгует. Даже монахи» — так думал Поликарп, вновь плывя над пропастью в кабинке.
Встреча с Дионисом Костилаки не прошла для него даром. Он снова мысленно вернулся в прошлое. Кто мог так жестоко ему отомстить? Греки начали разъезжаться сразу же после убийства Епифана Платонова и загадочного исчезновения его сына Платона. За этим последовало еще несколько убийств видных деятелей общины. Все, разумеется, понимали, чьих это рук дело. Понимали, что Анастас Карпиди, один из самых презренных членов общины, рвется к власти. Но не было такой силы, чтобы противостояла ему, и вскоре община подчинилась. А потом подчинились трущобы. Впервые за полвека примирились кровные враги. А потом подчинился весь район, прилегавший к кладбищу. Он, Гробовщик, был и остается негласным его хозяином. Для этого пришлось здорово потрудиться. Особенно туго пришлось с председателем райисполкома Овчинниковым. Его могила как раз открывает знаменитую аллею Героев.