— А дальше что? Ехать на Кипр?
— Дальше — не торопись. Завтра вечером решим. Но послезавтра тебя здесь не будет.
Миша со вздохом оглядел стены старой чекистской квартиры.
Балуев сделал первый глоток и поморщился.
Мишкольц раскрыл объятия старому другу и тут же заметил:
— А ты сильно сдал.
— Старею, Вова.
— Иди ты! Тридцать-то хоть исполнилось?
— При чем здесь годы? Душа состарилась. Чувствую себя древнеегипетской статуэткой. Как там Америка?
— Что ей сделается?
— Кристина, Колька, как они себя чувствуют в Америке?
— Тебе привет от Кристины, — ушел от вопроса Владимир Евгеньевич. — Часто вспоминает тебя и наши посиделки после экспедиций. Мечтает, чтобы я открыл музей, а ты стал его директором.
— Мечтать не запретишь, — скептически заметил Балуев.
— Да, разве этим удержишь тебя здесь? Ты теперь у нас столичная птица. Приезжаешь только по зову Кулибиной.
— Мне надо было оформить развод и разобраться с детьми, — начал оправдываться Гена.
— Ну-ну, — усмехнулся Мишкольц, — рассказывай сказки. Я понимаю, что в тебе умер первоклассный мент, но никогда не разделял твоего пристрастия к сыску.
— У каждого свои пристрастия.
— Это верно, но иногда они могут стоить жизни.
— Ты решил омрачить нашу встречу нравоучительной беседой?
— Нет, Генка, я не собираюсь тебе читать мораль. Я только хочу понять, какое отношение к тебе и к Кулибиной имеет сын Поликарпа?
— Кто тебе сказал?
— Вчера у меня в гостях была Анхелика. Она рассказала много интересного. Рвалась к тебе на выручку. Не подозревал, что телеведущая пылает к моему другу такой любовью.
— Она назвала тебе того, к кому следует обратиться? — загадочно спросил Геннадий.
— Назвала.
— Скажешь?
— Скажу. Но ты не ответил на мой вопрос.
— Если честно, я сам не знаю, что стукнуло в голову Светке. По-моему, она чего-то боится.
— Боится заказчика?
— Ну да.
— Не вижу связи.
— Я тоже, — пожал плечами Балуев.
— Она тебя держит в неведении, а ты рад стараться? При этом рискуешь жизнью. Какой смысл?
— Она занимается моими делами, а я — по мере возможности ее. У нас договор.
— Это не равноценно. — Мишкольц нахмурил брови. — И потому глупо.
— Позволь мне самому разобраться, что глупо, а что нет. Я больше не твой помощник.
— К сожалению. Иначе бы я накрутил тебе хвоста! Выпить хочешь? Есть белое бургундское.
— Давай. И пожрать что-нибудь. — Впервые, после того как пришел в себя, он почувствовал голод.
— Я могу заказать обед, — предложил магнат.
— Кажется, я не ел три дня. Закажи что-нибудь вегетарианское. От греха подальше.
«Вот бы обрадовалась Марина, поборница лечебного голодания и сумасшедших диет, если бы узнала!»
Обед привезли через пятнадцать минут, и они устроились в гостиной за длинным столом.
— Могли бы на кухне, — пробурчал Гена. — Я — не гордый.
— На самом деле, я безумно рад тебя видеть, — признался Володя. — Не поверишь, возвращаться домой неохота, когда знаешь, что тебя больше нет в этом городе.
— Тебе, Вова, неохота возвращаться сюда, потому что город наш стал другим. Это уже не наш с тобой город. Его захватили враги. Поликарпы и Окуни здесь правят бал. И ты не можешь не считаться с ними. И этот компромисс бесконечен. Поэтому я сбежал в Москву. По той же причине ты не вылезаешь из-за границы. И как ни называй себя, космополитом или гражданином мира, а все равно тянет сюда.
— Тянет, — согласился Мишкольц. — А в Москве разве не то же самое?
— Там пространства больше. Не так воняет.
— Да. Наверное, ты прав. А я хотел снова уговаривать тебя…
— Чтобы остался? Не надо, Вова. Я не останусь.
— Я вчера заезжал на твою московскую квартиру. Богатством ты не обзавелся.
— Я не стремлюсь к богатству. Я хочу нормальной человеческой жизни.
— Хочешь нормальной жизни, а лезешь в самое пекло. Противоречие, Геннадий Сергеевич, противоречие.
— Вся жизнь состоит из противоречий. Да как ты не понимаешь, не может русский интеллигент быть заодно с этой мразью! Слишком дорого стоит такой компромисс! Представь на нашем месте Чехова или Врубеля… Смешно?
— Ну, ты сравнил! У каждого времени свой компромисс. И наши Чеховы с Врубелями приспосабливаются ко всякого рода мрази. И не надо драматизировать. И вообще, дай только русскому интеллигенту поскулить…
— Хорошо. Пусть так. Но для себя я твердо решил…
— Удивляюсь, как в тебе законсервировался студенческий идеализм! Зачем же ты тогда здесь, Балуев?
— Если хочешь — это борьба.
— С чем?
— С мразью.
— Все труднее и труднее с тобой, — вздохнул Мишкольц.
— Когда Светка сказала, зачем я ей нужен, мне было не по себе. Да еще работать в пользу Поликарпа. Можешь представить? Больше всего мне хотелось в тот момент послать ее подальше и вернуться на Чистые пруды. Но потом я вспомнил, как два года назад разгорелась вражда между Поликарпом и Питом Криворотым. И я во многом содействовал этой вражде. Я подумал, почему бы не стравить Гробовщика с его обидчиком, пожелавшим остаться неизвестным? Одной мразью будет меньше на земле. А может, и двумя.
— Занятие, достойное русского интеллигента. Не так ли? — съязвил Володя.
— Но как-то ведь надо с ними бороться? — опустил голову Гена.
— Карл Маркс одобрил бы твои действия. С моей стороны одобрения не жди.
— Что ты! Я не собирался тебя впутывать. Правда, благодаря тебе я до сих пор жив. Тот, неизвестный, не пожелал моей смерти. Он думал, что я по сей день работаю на тебя.
— И это ты называешь не впутывать меня? — усмехнулся Мишкольц.
— Но ведь рано или поздно ты объявишь о моей отставке. И тогда все встанет на свои места. Нет проблем, как говорят в твоей Америке.
— И что тогда будет с тобой? — поинтересовался магнат. — Надеешься на Москву? Вряд ли она тебе поможет. Ты, Гена, как всегда, не отдаешь себе отчета, во что вляпался.
— Разберусь.
— Как бы не было поздно.
— Ты мне скажешь, кого назвала Анхелика?
Мишкольц выдержал паузу. Посмотрел в окно, будто там была подсказка. Наконец произнес:
— Она считает, что это Окунь.
Все совпадало. Участие команды Тимофеева в убийстве Христофора Карпиди и в деле по нейтрализации Михаила Гольдмаха давало возможность сделать определенные выводы. К этим выводам Балуев пришел еще накануне. И вот теперь все подтверждалось. Да еще с неожиданной стороны. Телеведущая каким-то образом обо всем проведала. И все же в кандидатуре Окуня Геннадий сомневался. Одна деталь не давала ему покоя. А именно гроб с музыкантом на могиле известного в городе скрипача. Деталь, которой никто не придал значения: ни следователь Беспалый, занятый более важными проблемами, ни сам Гробовщик, убитый горем.
— Анхелика ошибается. Окунь твой ровесник, а значит, в шестьдесят четвертом году ему было не больше шести-восьми лет.
— А при чем здесь шестьдесят четвертый год? — удивился Владимир Евгеньевич.
— Ниточка тянется в далекое прошлое, — туманно пояснил Балуев.
— Интересная история, — воодушевился Мишкольц. По части истории он слыл специалистом. — В шестьдесят четвертом Хрущева отстранили от руководства.
— Это не имеет отношения к делу, — успокоил его Гена.
— Значит, по-твоему, выходит, что Окунь не причастен к убийству Христофора?
— Нет.
— А ведь Анхелика намерена обо всем рассказать Поликарпу. Представляешь, что тут начнется?
— Что начнется, Вова? Новая кровь? Чья кровь? Окуня? Поликарпа? Человечество от этого не обеднеет, уверяю тебя.
Магнат тяжело вздохнул и сказал:
— Ты забыл, что кровь порождает кровь. А ведь мы с тобой это уже проходили. Прописные истины, Гена…
Михаил слишком рано позвонил Окуню. Тот спал и долго не мог понять, что от него надо какому-то Гольдмаху. Видно, накануне была очередная оргия, и босс еще не пришел в себя.
— Я улетаю на Кипр, — наконец втолковал ему Миша.
— Когда?
— Сегодня вечером.
— Это славно. Это хорошо. — Мозг авторитета прояснился и снова заработал в нужном направлении. — А куда потом?
— Еще не решил. Главное, не забудьте предупредить Жигулина.
— Да шел бы он, этот ментовский выродок! — Окуню важно было показать, как он ненавидит своего соперника, но Михаил-то знал, что они обязательно увидятся сегодня и обсудят его отъезд.
— Счастливо оставаться, — пожелал Гольдмах и положил трубку.
Через полчаса его «мерседес» стоял у главного входа в ТЮЗ. Он купил билет на утренний, детский спектакль. В незапамятные времена это делали за него родители. Потом он ходил в театр с классом. С возрастом сценическое лицедейство перестало его интересовать. Слишком увлек жизненный спектакль.
Он не знал, на сколько ему предстоит уехать, может быть навсегда. И вспомнив, что обещал Наде прийти к ней на спектакль, решил выполнить обещание перед отъездом.
В фойе стоял несусветный галдеж. Начались школьные каникулы, время аншлагов. Детей подвозили к театру на специальных автобусах, и вся эта орущая, визжащая масса толпилась возле гардероба и подгоняла несчастных старушек гардеробщиц. Те, как заводные, сновали туда-сюда, меняя пальтишки на казенные номерки. Строгие учительницы надрывали голосовые связки в тщетных попытках утихомирить массу. Разве может истеричная гагара унять шторм на море?
Гольдмаха забавляло это зрелище. Он сидел возле фонтана с золотой рыбкой, и на него никто не обращал внимания.
Билет, в связи с аншлагом, достался не самый лучший: в предпоследнем ряду. Видно было плохо, слышно и того хуже. Дети крутились, не могли усидеть на месте, перешептывались, а то и говорили вслух. Билетерша пыталась навести порядок, а потом задремала на стуле. Миша никому не делал замечаний. Его ничто не раздражало в этот последний день в родном городе.
Надя играла Белоснежку. Маленькая, трогательная, в пышном белом платьице. А вокруг семь бородатых мужиков, насмешливых, неотесанных. Он вспомнил, что видел этот спектакль лет пятнадцать назад. И тоже с Надей. Время будто остановилось в этих стенах. Не изменились ни Белоснежка, ни гномы. Вот только зрители немного другие. Более наглые, что ли? Или свободные? Их ничем не напугать. Они каждый день видят, как льется кровь. По телевизору, по видаку, а то и прямо на улице. Некоторые из них уже попробовали наркотики. Приобщились к жизни взрослых. И что им до проблем каких-то гномов? И что им искусственные слезы Белоснежки? Правда, Надя играет здорово. Это Гольдмах сразу оценил. Не зря она его так волновала в детстве. Вскоре он втянулся в происходящее на сцене. И к концу спектакля обнаружил, что сидящие вокруг перестали перешептываться и внимательно следят за действием, смеются над остротами и даже аплодируют. «Надо же! — подумал он. — Есть еще что-то вечное в этом мире».