енным выстрелом. А дальше — дело техники.
И вот опять требуются мозги. Окунь не такой лох, да и без команды Тимофеева придется туго. Тоже нашел время удариться в бега! Во что вляпался этот придурок? Почему люди Поликарпа шарят у него в офисе? Ай да Игорек! Неужели он еще на кого-то работал? Ясное дело, иначе бы обратился за помощью. Проститутка!
Он допил бутылку смирновской и швырнул ее в угол. В голове крутилась заезженная мелодия. Он вспомнил глаза Полины. Темно-серые с зеленоватым оттенком. Чуть раскосые. Влажные. Умоляющие.
— Только этого мне еще не хватало!
Поднялся, чтобы взять в баре новую бутылку, но в это время запиликал сотовый.
— Поздравляю с блестяще проведенной операцией! — узнал он в трубке насмешливый голос Окуня. — Еврей нас обвел вокруг пальца.
— Что такое? — Только сейчас Жигулин понял, насколько пьян. Слова Окуня долетали до него откуда-то издалека, а смысл их едва доходил.
— Гольдмаха нигде нет. Мои люди прижали к стенке бармена «Сириуса». Тот признался, что не давал ему ни капли спиртного и парень просто разыгрывал спектакль. А твои болваны на это купились! Ты слышишь меня?
— Он отправился к старику? — после долгой паузы спросил бывший милиционер.
— Вряд ли. В «Сириусе» к нему подсел Балуев. Он же усадил его потом в такси. Похоже, что наш друг работал на Мишкольца.
— Свой среди чужих, чужой среди своих, — рассмеялся Жигулин.
— Не понял.
— Человек Мишкольца работал на нас, а наш человек — на Мишкольца, — умудрялся здраво рассуждать бывший милиционер.
— Мы его упустили, — заключил авторитет. — Мне это не нравится.
— Брось! Какая нам разница? Главное, что его больше нет рядом с нами.
— Мои люди должны были утром лететь на Кипр и следить за каждым его шагом. Я чувствую, что последует ответный удар.
— От Гольдмаха? — снова засмеялся Жигулин.
— От старика.
— Ладно, не нагнетай!
— Не буду, — каким-то отрешенным голосом произнес Окунь и пожелал: — Спокойной ночи.
Ночной звонок нисколько не расстроил босса, а, наоборот, подбодрил. Он понял, что Окунь боится. Действительно боится старика. А значит, ничего такого не замышляет. Если только этот звонок не один из приемов игры. Может, этому уркагану выгодно показать, как он боится старика и что ему ведом не только Уголовный кодекс, но и кодекс чести? После всего, что было между двумя боссами, Окунь не может не держать за пазухой ножа. Жигулин слишком хорошо знает подобных людей. Много их повидал на своем веку.
Настроение резко пошло на убыль.
— Мразь! Мразь! Мразь! — завопил он, изо всей силы пнув журнальный столик, и тот отлетел к стене вместе с пепельницей и вазой из-под цветов.
Жигулин брезгливо поморщился, почувствовав резкий запах протухшей рыбы. Вот и до спальни добралась эта вонь! Посмотрел на часы. До приезда девочек оставалось десять минут. Как раз хватит времени на то, чтобы подобрать с пола осколки и вынести помойное ведро.
Несмотря на усилившийся к ночи мороз, он выбежал налегке, в рубахе и брюках. Выпитая водка еще грела. Широкая белая сорочка раздувалась на ветру. Прекрасная мишень для того, кто хочет меня убить, подумал Жигулин. Было и смешно, и страшно одновременно, когда после этого он услышал за спиной шум двигателя и легкий шелест шин. До мусорных ящиков оставалось метров десять.
Бывший милиционер обернулся. По темному силуэту он понял, что машина крутая, но марку определить не успел. В салоне не горел свет и, кажется, были затемнены стекла. Какой-то склеп, а не машина. Однако внутри склепа чувствовалось оживление. А потом кто-то передернул затвор. Этот звук он не спутал бы ни с каким другим.
— Ах, ты… — Жигулин громко матюгнулся и запустил ведром в машину. Оно достигло цели. Там кто-то вскрикнул и тоже ответил матом.
Он воспользовался паузой и бросился к своему роскошному, ослепительному автомобилю. На нем могла бы ездить дочка и хвастаться перед подругами, если бы не смотрела волчонком и была бы чуть поприветливей с отцом.
Он успел ухватиться за ручку дверцы, и в этот миг раздалась автоматная очередь.
За рулем его белого, почти свадебного, кабриолета «Ауди-38» сидела какая-то женщина. Она повернула голову и он узнал эти глаза. Темно-серые с зеленоватым оттенком. Чуть раскосые. Влажные. Но уже не умоляющие. Глаза Полины смеялись. Смеялись над ним.
Заработал мотор. Кабриолет тронулся в путь. Пальцы бывшего милиционера разжались, отпустили дверцу.
И ночь стала еще темней.
Гробовщик в эту ночь не спал. Сидел в своей кладбищенской резиденции и ждал ребят с задания. Это было безумием с его стороны, ведь они могли не приехать до утра. Охранники резались в карты и потягивали из банок пиво. Им не привыкать к ночным бдениям на кладбище. Хозяин частенько здесь засиживается, когда в мире происходит что-то важное. А скорее, когда чья-то грешная душа спускается в ад. Впрочем, хитромудрый грек не брезгует и невинными душами. Мало ли кто перебежит ему дорогу? Мышка, кошка, собака… Им до этого нет дела.
В захламленном, грязном кабинете с обшарпанными стенами и с портретом матери на одной из них он мог просиживать часами. Пить кипяток, окуная в чашку пакетик с чаем, жевать холодный гамбургер, отвечать на редкие телефонные звонки, но при этом быть всегда начеку, как говорится, держать руку на пульсе.
Его сожительница, в отличие от бывшей жены, никогда ему не перечила. Раз надо, так надо. А со своей благоверной, которая родила пятерых, пришлось-таки повоевать. Вредная, сварливая баба! Как он ее выносил столько лет? Поликарп никогда ее не любил. Их обручили еще во младенчестве. Так часто поступали в греческой общине. Глупые, жестокие обычаи. Старики боялись смешанных браков, а ему больше нравились русские девушки.
После разговора с Балуевым позвонил в Крым. В тот самый сорокакомнатный особняк Платоновых. Старуха все плачет, причитает по кровинушкам, ругается последними словами, что не дал ей проститься с Олегом. Ничего, съездит на могилку, когда все утихомирится. Когда эти гады будут лежать на кладбище. На его кладбище. Тут, под боком. Он тогда с ними поговорит по душам. Гробовщик любит задушевные разговоры с покойничками.
В дверь тихо постучали. Даже не постучали, а как-то странно поскреблись.
— Открыто.
Дверь скрипнула. На пороге стоял монах. Его лицо не попало в полосу света, но Поликарп сразу узнал гостя. Не много монахов встречалось у него на пути. И еще это страшное бельмо на глазу. Дионис Костилаки молча оглядел комнатенку, задержав взгляд на портрете.
— Ты что, приехал, голуба? А как же служение Богу? Похерил? Всё вы, братцы, врете! Нет никакого Бога.
— А здесь ничего не изменилось. — Монах опустился в продавленное кресло, всем своим видом давая понять, что диспут на религиозные темы не входит в его планы.
— Тут уже пятьдесят лет ничего не меняется. Все, как было при моем отце.
— Отец твой делал надгробия, — припомнил Костилаки. — А чем занимаешься ты?
— А я делаю покойников! — засмеялся Поликарп. — Ты что, пришел меня учить уму-разуму? Так лучше сидел бы в своем монастыре: Кушал бы капусту. Зачем явился?
— Так просто. Иногда тянет побывать в миру. Повидать тех, с кем когда-то водил дружбу. Вчера испросил небольшой отпуск у настоятеля. Завтра же улечу назад. — Он говорил очень тихо, едва шевеля губами, поникнув острым, хищным носом. Широкий лоб монаха покрыли капли пота. От лягушачьего рта тянуло перегаром.
— Да ты никак пьян, голуба?
— Немного есть, — не стал отрицать Костилаки.
— Каких же таких друзей ты приехал повидать? И почему заглянул ко мне? Разве я когда-нибудь водил с тобой дружбу?
— Ты мне не был другом, Анастас, это верно. Все мои друзья лежат здесь, на кладбище.
— Платоновы, что ли?
— Не только. Ты помнишь Андрона Сартакиса?
— Кто это?
— А Кирилл Попонидис? Знал ты его? — Монах поднял голову и вперился в Гробовщика взглядом, прикрыв больной глаз, словно подмигивал.
— Не помню.
— Врешь, Анастас. Их могилки давно заросли сорняками, но ты прекрасно знаешь, что они здесь.
— Да кто они, голуба? — недоумевал Гробовщик.
В руке у Костилаки оказался замусоленный финик, и он принялся его жевать.
— Хорошо. Я помогу тебе вспомнить. Андрон Сартакис был предводителем нашей шпаны, а Кирилл Попонидис его правой рукой. И было это в начале шестидесятых, когда наши воевали с трущобами. В жестоких боях отроки часто калечили друг друга. Выбивали зубы, ломали кости, пускали в ход ножи и цепи. Но как-то раз, в одной из драк, появилось новое оружие. Изуверское оружие. Кончик сильно заточенной вязальной спицы извлекли из мертвого Сартакиса. Все тогда решили, что это дело рук трущобских ребят, но в следующей битве точно так же погиб предводитель трущобской шпаны. Даже милиция была ошеломлена таким поворотом событий. А потом настала очередь Кирилла Попонидиса, заменившего Андрона. А еще через неделю не стало нового предводителя трущобских. Эта дикая расправа над главарями заставила обе стороны задуматься. Наши не могли выбрать нового командира. Все отказывались, и тогда выбор пал на тебя. И ты согласился. И жертв больше не было…
— Так и драк больше не было, — перебил его Карпиди. Экскурс в историю нисколько не взволновал Гробовщика, а, наоборот, доставил ему удовольствие.
— Твоя правда, Анастас. Парни боялись новых разборок, и тебе удалось договориться с трущобской шпаной, а через полгода вы объединились в единую, мощную (по тем временам) организацию.
— И что это доказывает? — усмехнулся Поликарп. — Зачем ты вспомнил Андрона с Кириллом? Я уже и забыл их имена.
— Это ничего не доказывает, Анастас, разве что… — Монах поднял голову и внимательно вгляделся единственным глазом в портрет матери, висевший над столом сына. — Твоя мама, кажется, обеспечивала всю общину изделиями из шерсти?
— Она любила вязать, — согласился Карпиди. — И что с того? Спицы можно было купить в магазине. Они никогда не являлись дефицитом.