— А я как-то обходился без друзей, — вставил Геннадий, — и ничего, как видите. Не горюю.
— Дело привычки.
— Может быть.
Балуев вдруг почувствовал, что ему уютно потягивать виски с этим человеком. Однако привыкший быть всегда начеку, он не выказывал никакого расположения к собеседнику.
В ораторию ночного бара неожиданно ворвались восхищенные стоны. Гена сразу догадался, в чем тут дело.
Женщина средних лет, в шикарном черном костюме от кого-то из «высоких» французов, уселась за свободный столик. У нее были красивые, темные волосы, безукоризненно уложенные в модную прическу, огромные карие глаза, прямой нос с едва заметной горбинкой и маленький, припухлый рот.
— Я должен вас покинуть, — сказал он Мише Гольдмаху. — Надеюсь, еще увидимся.
— Все может быть, — неопределенно заметил хозяин игровых автоматов, резко развернулся на крутящемся табурете и кивком головы поприветствовал женщину в черном. Она ответила тем же.
Геннадий взял свое виски и направился к ней.
— Вот и встретились, — улыбнулась она.
— Что тебе заказать? Виски? Коктейль?
— Возьми мне пятьдесят грамм водки и бутерброд с красной икрой.
— Вкусы, однако, меняются, — изрек он и хотел было вернуться обратно к стойке, но услужливый бармен уже сам бежал к ним.
Через пять минут на столе стояло все, что было угодно даме.
— Ничего не понимаю, Света, — признался Балуев. — Почему меня до сих пор принимают за помощника Мишкольца? Прошел год, и все прекрасно знают…
— Никто ничего не знает. — Она вынула из сумочки пачку сигарет.
Они одновременно, как по команде, щелкнули своими золотыми зажигалками от Картье и так же как по команде прыснули смехом.
— Решили повыпендриваться друг перед другом! — прокомментировала Света. — А вкусы у нас с тобой всегда были схожи.
— Так ты говоришь, никто ничего не знает? — вернулся он к прерванному разговору.
— Мишкольц не стал афишировать твой уход. Он сказал: «Пусть Гена отдохнет». И все считают, что ты где-то отдыхаешь.
— Он никого не взял на мое место?
— Ты вообще ничего не знаешь? — удивилась Света. — Он же ездил несколько раз в Москву. Вы что, не встречались?
— Встречались. Он консультировался со мной по поводу приобретения новых картин. Я работаю сейчас консультантом. Часто выезжаю за границу на аукционы. Ни о чем другом мы с ним не говорили.
— Тогда ты, наверно, многому удивишься. Мишкольц уже три месяца живет в Америке. Он официально развелся со своей женой в Венгрии и собирается жениться на Кристине. Их мальчику уже, слава Богу, восемь лет! Он ходит в американскую школу. Но Кристина вряд ли стала счастливой, хотя не мне об этом судить. Мишкольц по-прежнему ездит к старшему сыну в. Венгрию. Володя упорно хочет сделать из него помещика. Впрочем, каждый по-своему сходит с ума.
— Кто же, в таком случае, занимается делами?
— О, это будет для тебя сюрпризом! Помнишь такого горе-бизнесмена Охлопкова?
— Данила? Это мой университетский товарищ.
— Слышала. Так вот, Володя подобрал его и пригрел. У Охлопкова было шесть магазинов. Уцелел только один художественный салон. К тому же он оказался старым должником Мишкольца. Но его салон себя-то не окупал, где уж там с долгами расплачиваться! Володя сделал его своим временным помощником. Вот уже полгода Охлопков фактически во главе изумрудной империи. И Мишкольц им доволен.
— Развалить империю сложно, но возможно, — заметил Балуев, — и Данила для этого самый подходящий человек. Как твои дела?
— Мои? Отлично. День-деньской заседаю в Городской думе. Делаю политику.
— Не жалеешь?
— О чем, Геночка? По-моему, я наконец нашла себя в этой жизни, жалею только, что тебя нет рядом.
— Ты сама сделала выбор. Мы могли быть счастливы.
— Мне слишком дорога моя независимость, — поставила точку Света.
— Как поживает твоя мама и ее чилийский муж? Ты к ним ездила?
— Некогда. Да и потом, они нас ждут вместе, как тогда.
— Твоя мама ничего не знает?
— Нет. Она спит и видит своим зятем Геннадия Сергеевича Балуева, обаятельного искусствоведа, знающего три языка, читающего в оригинале Хименеса и Верлена.
— Да, пожалуй, мы ее разочаруем, — согласился он.
— По телефону я ей вру. Каждый раз передаю приветы от тебя. Вот такая история. — Она курила сигарету за сигаретой, так и не приступив к трапезе. — А твоя жена совсем оборзела, — вставила вдруг Света, — снова набивается ко мне в подружки! Марина знает о твоем приезде?
— Нет. — Он поморщился при упоминании о жене и, чтобы переменить тему, спросил: — Свет, а почему водка? И этот сногсшибательный траур?
— Сегодня черная дата в моей жизни. Забыл? Два года назад в этот самый день и в это самое время я сидела с моим бывшим мужем в плохоньком московском бистро. Впрочем, для него оно было в тот момент самым лучшим в мире. Я заказала ему манты и пиво. До этого он несколько дней голодал. Я уговаривала его вернуться в город ради наших проклятых дел. Он отказался. Я села в такси. Он крикнул: «Я люблю тебя!» До этого мы с ним пять лет не виделись. Я уехала в гостиницу. В ту же ночь его убили… Что я тебе рассказываю? Ты все прекрасно помнишь. Ты ведь расследовал это убийство. И нашел убийцу. — Она залпом выпила водку и принялась за бутерброд.
— Я, кстати, живу неподалеку от того бистро, — нарушил он минуту молчания. — Могла бы приехать в гости.
— Зачем тебе я? Старуха? Там живет молодая, красивая.
— Откуда ты знаешь?
— Телепатирую! — засмеялась она и уже не весело добавила: — Трудно в одиночестве. И кто же эта счастливая?
— Юная грузинка. Учится в консерватории.
— Ты ее, конечно, финансируешь?
— У нее никого нет. Она очень талантливая виолончелистка. — Он сам не заметил, как стал перед ней оправдываться.
— Странно, тебя всю жизнь тянет на экзотических женщин. Марина твоя — наполовину бурятка. Я… — Она вдруг умолкла и сунула в рот остатки бутерброда.
— Не понял. В тебе-то какая экзотика? — удивился Геннадий. — Мать у тебя русская. Отца ты своего не знаешь.
— Я — сиротка, — пожала она плечами и театрально хлюпнула носом. — Сиротка я!
— Послушай, сиротка, что мы с тобой все вокруг да около? Я ведь приехал к тебе. Давай выкладывай, зачем звала? Умоляла: «Срочно нужен!» Уж не затем ли, чтобы отметить твою черную дату?
— Не затем. — Света нахмурилась и опустила голову. — О делах поговорим дома, после того как ты примешь душ, хорошенько выспишься и я заварю тебе крепкого кофе.
— Это слишком серьезно. — Он даже присвистнул. — Похоже, ты собираешься меня запрячь. Не забывай, что я живу новой, куда более светлой жизнью, чем раньше. И мне не хотелось бы здесь надолго задерживаться.
— Задержаться все равно придется.
— Это почему?
— Понимаешь, когда вас разводили, в твое отсутствие, Марина притащилась в суд с детьми. И у детей спросили, как часто бывает в таких случаях, с кем они хотят жить. С папой или с мамой? Так вот, оба пацана в один голос: «Хотим к папе, в Москву!» А девочка ничего не сказала, только прижалась к матери. Как тебе такой расклад? Юная виолончелистка готова к этому?
— О чем ты говоришь? Марина никогда не отдаст мне детей. Это мы обсудили еще до моего отъезда.
— Со временем все меняется, Геночка. Теперь она готова тебе всучить хотя бы кого-нибудь.
— Что это с ней?
— Обыкновенный бабский расчет. Во-первых, осложнить жизнь тебе, а во-вторых, она считает, что не все еще потеряно в ее жизни. О принце, конечно, она уже не мечтает. Ну, а вдруг какой-нибудь совсем пропащий мужичонка клюнет? А вдруг, Гена? И что же, она предъявит ему свою святую троицу?
— Я не верю своим ушам!
— Я вижу, ты рад. Ты ведь когда-то мечтал перевезти детей в Москву. Дать им хорошее образование. На пасынка не рассчитывай. А своего — забирай, пока дают! Но сам понимаешь, оформление документов займет уйму времени. Я могу это взять на себя. Ты палец о палец не ударишь, только будешь расписываться в нужных местах.
— Ох и хитра ты, Светка! Ты будешь делать за меня мои дела, а я за тебя — твои?..
Светлана Васильевна Кулибина, депутат Городской думы, пристально посмотрела на своего бывшего любовника. Открыла сумочку, бросила туда пачку сигарет и зажигалку. Поднялась из-за стола и не спеша направилась к выходу.
«Вот мы теперь какие! — подумал Геннадий и снова спросил себя: — Зачем я здесь?»
Он бросил бармену долларовую купюру. Тот неуклюже расшаркался: «Заходите еще». Балуев ему подмигнул, мол, не надо лишних фраз, все и так понятно.
Хозяина игровых автоматов не было за стойкой бара. Во время разговора со Светланой Гена старался держать его в поле зрения, но Гольдмах незаметно исчез.
Он накинул пальто, взял саквояж и вышел в морозную ночь.
Машина Кулибиной, маленький «пежо», ждала его у самого крыльца. Света беспрерывно курила.
Он дернул дверцу и услышал простое, жалобное: «Прости меня!»
Пересекая главную площадь города в своем новеньком шестисотом «мерседесе», Гольдмах с тоской посмотрел на гранитного Ильича, указующего перстом куда-то налево, на помпезное здание горсовета с мрачноватой подсветкой, и произнес вслух:
— Что вы сделали, батенька, с Парижем?
Миша Гольдмах с детства привык гордиться родным городом. В одной из своих повестей Пастернак назвал его «маленьким Парижем». В свои двадцать пять лет Миша объездил пол-Европы. Видел Вену, Лондон, Берлин, Будапешт и, конечно, настоящий Париж. Убожество родного города мучило его, и он не понимал, что имел в виду Пастернак. После поездки в Швейцарию родной город ему окончательно опротивел. Путешествие в Альпы он предпринял в самый критический момент своей коммерческой деятельности, когда его бизнес потерпел крах. Он уехал на последние деньги и, вернувшись через неделю, вынужден был признать себя банкротом. На вопрос друзей и родственников, что он потерял в Швейцарии, молча показывал приобретенные там часы и при этом грустно улыбался. Друзья и родственники в недоумении пожимали плечами и крутили пальцем у виска. Но неожиданно для всех дела Гольдмаха после поездки пошли в гору. Вскоре ему уже принадлежали не только игровые автоматы, но и самый престижный в городе ночной клуб. За какой-то год с небольшим он стал одним из самых богатых людей в «маленьком Париже». Его называли счастливчиком, баловнем судьбы и употребляли прочие лестные эпитеты, обозначающие на языке обывателей высшую степень жизненного успеха. Однако теми, кто его знал, было замечено, что баловень судьбы совсем перестал смеяться, ходил с опущенной головой и болезненно реагировал на всякие пустяки. Кроме того, предмет своей былой гордости — «маленький Париж», он подвергал беспощадному осмеянию.