— Видишь, как ты здорово осведомлен! — раздался скрипучий смех Костилаки. — Я, например, ничего не знаю про спицы.
— Не придирайся к словам! — нахмурился Поликарп.
— Не буду. — Монах сделал паузу, чтобы прожевать очередной финик, а затем продолжил: — В своем монастырском заключении я часто думал о тебе и о нашей общине. Меня удивляло твое стремительное восхождение. Я хотел решить для себя, случайность это или очень тонкий расчет. Коварный, изуверский расчет. Мне помог случай. Как ты знаешь, в монастырь приезжает много моих соотечественников. Один из них, гражданин Америки, человек благонравный и набожный, частый гость в нашей горной обители. Как правило, совершает паломничество со своим многочисленным семейством. Однажды он прибыл без домочадцев, и по лицу было видно, что у него горе. Так и оказалось на самом деле. Он поведал мне грустную историю о том, что его бизнес пошел под откос, рухнула американская мечта. Жена его сразу бросила. Нашла кого-то более стабильного. Детей отвезла к своим родителям, так что он мог видеть их теперь только раз в месяц. В довершение несчастий у моего бывшего соотечественника умер отец, и он остался совсем один, без какой-либо моральной поддержки. Закончив свой рассказ, этот американский грек произнес странные слова: «Это мне отмщение за грех моего детства». Я поинтересовался, что он имеет в виду? И паломник впервые в жизни покаялся в этом, на мой взгляд, ничтожном проступке. А дело было вот как. В погожий денек он прогуливался по кладбищу. Ему тогда едва ли исполнилось десять лет, и прогулка по скорбным местам доставляла радость и веселье. Все мы выросли на этом кладбище. На этот раз он зашел далеко, к шведским надгробиям. Глухие места. Посетителей там почти не бывает. На одной из могил сидел парень и чем-то сосредоточенно занимался. Мальчугану сперва показалось, что тот затачивает нож, но, приблизившись, он увидел в руках у парня спицу. Обыкновенную вязальную спицу. Он засмотрелся. Никогда не думал, что спицу можно довести до такого совершенства. Взрослый парень наконец обратил на него внимание. Улыбнулся. Спросил: тебе чего? Лицо парня ему показалось добрым и приветливым, но каким-то необъяснимым образом он почувствовал в нем зверя. Мальчуган задрожал всем телом и залился слезами. Парень схватил его за шиворот, потряс, как трясут банку с пивом перед употреблением, поднес к самой переносице спицу, так что тот почувствовал ее холодное жало, а потом вдруг отпустил: «Иди своей дорогой, мелюзга!»
В тот же день погиб Андрон Сартакис, и мальчик не мог не знать, каким оружием его убили. Об этом говорила вся община. Но он молчал, потому что боялся. Боялся зверя! Теперь ему уже за сорок, и он считает себя виновным не только в гибели Сартакиса и Попонидиса, но и в исчезновении с лица земли целого клана, греческой общины. И постоянно молится, чтобы Господь простил ему это. Заметь, Анастас, он взвалил на себя твой грех.
Монах умолк, и было слышно, как шуршат под плинтусами тараканы.
— Ты ехал в такую даль, голуба, только ради того, чтобы рассказать мне весь этот вздор?
— Я ведь уже сказал, что приехал повидаться с друзьями. — Костилаки скосил единственный глаз в сторону окна.
— Повидался?
— Честно говоря, не ожидал такого радушного приема. Меня приветствовали Андрон Сартакис, Кирилл Попонидис, Епифан Платонов с женой, невесткой и внуками. Было еще много людей. И все они умоляли об одном: поскорее отправить к ним Гробовщика. Как же, говорю, ведь я монах. Мне нельзя! От такого потом не отмолишься! А они ничего и слышать не хотят. «На тебя вся надежда, Костилаки. Это только кажется невозможным. На самом деле проще простого. Выпей водки для храбрости. Недаром же тебя назвали Дионисом, в честь языческого Бога, весельчака и горького пьяницы! Выпей, Дионис, и с Богом!» Так они меня уговаривали, Анастас. И в конце концов уговорили. Как видишь, я здесь. Сижу перед тобой. Выпил, закусил фиником, и меня немного мутит с непривычки. Но это ничего. Я вижу зверя. И я не остановлюсь! — В монашеских руках засверкала спица.
— Эй, эй! — закричал Поликарп, вскочив со стула. — Ты рехнулся? Мои охранники, разорвут тебя на мелкие куски!
— Мне уже все равно, — прошептал Костилаки и сделал резкий выпад. Можно было подумать, что в монастыре он с утра до вечера занимался фехтованием.
Выпад действительно удался. Спица наполовину вошла в Поликарпа. Он застонал. Опустился на стул. Закрыл глаза. Уронил голову на столешницу.
— Анастас Гавриилович! Анастас Гавриилович! — раздалось над самым ухом.
Гробовщик поднял тяжелые, опухшие от бессонницы веки. Перед ним стоял один из охранников.
— Я, кажется, вздремнул, — пробормотал Карпиди, беспокойно оглядывая комнату.
— Там ребята… это… вернулись, значит, — сообщил верный страж.
— Иду.
Он дождался, когда охранник выйдет из комнаты. Растер ладонями лицо. Потянулся к стакану и залпом выпил остывший чай.
Вчера в горном монастыре произошел несчастный случай. Один из братьев, тот, что с бельмом на глазу, оступился и упал в пропасть. Недолго прожил Дионис Костилаки после дерзкого разговора с Гробовщиком. Дружба с Епифаном Платоновым не прошла для монаха бесследно.
— Наверно, уже воссоединился с друзьями, голуба, — вслух предположил хозяин кладбища, и на лице его появилась добродушная улыбка.
Светлана не хотела ничего знать. «Главное, что ты жив», — без конца повторяла она. Да и Геннадий не был щедрым на слова. О секретарше Тимофеева он старался не думать. Тем более что имел о ней смутное представление. Внешность не запомнил, голоса не слышал. Время от времени надвигалась какая-то тень, и в висках начинали стучать молоточки, и раздавался чей-то писклявый голосок: «Допрыгался, Балуев! Доигрался в мафию! Вот теперь ты — убийца! И до конца дней своих будешь в дерьме!»
Хотелось поскорее добраться до постели и провалиться в сон. И может, тогда появится отец. Так часто было в тяжелые минуты. Отец обязательно утешит или даст мудрый совет.
Светлана испекла пирог с рыбой. Подала на стол красное вино. Ужинали в гостиной, в торжественной обстановке, под скрипичную музыку Вивальди. Но думы были тягостными. Разговор не клеился. Каждый раз им становилось все труднее и труднее разговаривать. Оба сильно изменились за последний год. Разлука редко кого сближает.
— Помнишь нашу поездку в Чили? — начала она. — Тогда тоже был Вивальди и пирог с рыбой…
Эта сентиментальная фраза его рассмешила. Света нахмурилась.
— Не сердись, — похлопал он ее по руке. — В кулинарных изысках ты превзошла маму, и твой музыкальный центр круче магнитолы, купленной на скудную зарплату чилийского журналиста. А все-таки тогда мы были ближе и ни из чего не делали тайн.
— Опять ты про это…
— Опять. — Он отодвинул тарелку с недоеденным пирогом и закурил. — Раньше ты была смелее.
— Я тебе все расскажу, как только ты назовешь имя заказчика.
— Имя я тебе назову сегодня, как только ознакомлюсь с делом Гольдмаха. У меня есть свои догадки на этот счет. Но торопиться не буду. В деле Гольдмаха я должен найти подтверждение своей версии. — Он сделал глубокую затяжку, выпустил в потолок струю дыма и ошеломил Кулибину следующим заявлением: — Что касается твоих признаний, то уже слишком поздно. Ты перестала мне доверять. Это главное. А всему виной страх.
— Страх? — Светлана готова была запустить в него куском пирога.
— Да, милая моя. Когда ты еще не была особой, приближенной к мэру, ты так не дорожила собственной шкурой.
— Ну, знаешь! — Ее губы побелели от возмущения. Она схватила за горлышко пузатую бутылку, налила себе полный бокал и выпила залпом. — Я, пережившая войну Стара, ходившая по лезвию ножа в заместителях у Пита, отхлеставшая по морде Поликарпа, когда вы все перед ним пресмыкались, по-твоему, могу еще чего-то бояться?
— Можешь, Светочка. Можешь. Никто не застрахован от страха. Есть кое-что. И эго кое-что тебя пугает хуже атомной бомбы. Ты побоялась довериться даже мне, своему другу и любовнику. Эта твоя тайна только еще больше отдалила нас. Теперь пришло время выложить карты на стол. Ты вспоминала нашу поездку в Чили. Тогда-то все и началось. Еще тогда, два года назад, я сделался хранителем твоей тайны. А ты об этом и не подозревала.
— Ты можешь выражаться яснее? — с вызовом бросила она.
— Конечно. Твоя мама мне все рассказала.
При этих словах Света закрыла ладонями лицо и прошептала: «Эх, мама, мама, вечно ее просят…»
— Она очень переживала за тебя, — продолжал Геннадий. — Хотела, чтобы я уговорил тебя не возвращаться сюда, в этот «проклятый Богом город, где обитает Зверь». Она имела в виду твоего отца. Честно говоря, твое греческое происхождение только порадовало меня. Я всегда любил экзотических женщин. Но ты предпочла это скрыть.
— Думаешь, так просто признаться, что твой отец Гробовщик?
— Не просто, — согласился он. — Но мне казалось, что мы достаточно близкие люди. Твое недоверие позволило мне осуществить давнюю мечту. Я уехал в Москву. Больше меня здесь ничего не держало.
— Неужели из-за этого? Неужели всему виной мое происхождение?
— Не происхождение, а недоверие, — поправил Балуев. — Есть разница, правда? Когда ты поручила мне расследовать убийство Христофора Карпиди, своего сводного брата, я прекрасно понимал твою озабоченность. Тебя взволновала вовсе не смерть мальчика, родственника. Тебя напугал тот факт, что началась охота на детей Поликарпа. И кто знает, уничтожив всех, не примутся ли выискивать внебрачных? Ты сильно перепугалась, Света. Я видел. Ты полгода ждала, чем закончится расследование, а когда оно зашло в тупик, обратилась ко мне. Я взялся за это дело с единственной целью — услышать наконец из твоих уст признание. Увы, не дождался. Что ж, осталось поставить точку.
Скрипки давно умолкли, вино было выпито. В непроветренной гостиной стлался дым от выкуренных сигарет.
— Ты уедешь навсегда? — спросила Света.
— Во всяком случае, постараюсь. И как можно скорее.