Этот мир страстей, то и дело приоткрывавшийся перед ней, являвший своё лицо, наводил на Аннушку испуг. Она чувствовала, что это — сила, и себя чувствовала перед этой силой слабою...
А Лизета не думала... Или давала вид, будто не думает?..
Ещё не так уж и давно — при дедушке Алексее Михайловиче — отец не мог бы даже и «привенчать» их... «...А у кого будут прижиты дети от наложниц, от вдов или от девок, а после того на тех своих наложницах поженятся, или неженаты помрут, а после их смерти останутся дети, которые прижиты по закону, а другие дети выблядки, или после смерти их останутся одни те выблядки; и по их смерти даются поместья, и вотчины и животы сыновьям их и дочерям, тем, которые по закону прижиты; а которые прижиты до закону, и тем поместий и вотчин, и животов никаких не делят и не дают ничего, и честными людьми тех выблядков не ставят, чей бы ни был...»
И Аннушка, и Елизавет и были те самые, грубым словом «выблядки» называемые. И позднее венчание родителей не покрывало позора, и ничего таким детям не полагалось, даже честного имени... И об этом их отец помнил, не мог не помнить. Они уже не были бесправными, и о браке с ними могли помышлять иностранные князья... Но российский престол!.. Которой-нибудь из них — российский, императорский уже — престол?! Ох, не сразу помыслилось о таком!..
Отец же, их узаконив, тотчас подумал и о подданных своих, как свойственно было ему думать; повелел устроить воспитательный дом при богадельне с указанием, что любого звания женщина может принести туда младенца для вскармливания и воспитания и сей принос останется в тайне.
Было такое в натуре отца, он взглядывал своим орлиным взором, и вдруг оказывалось, что там, где для прочих — болото тягучее неразрешимых вопросов, для него — нет и тени чего-то такого, из-за чего бы стоило голову ломать. Сказывали, при одном заезде в деревню некую государь подметил девицу, над коею прочие девицы смеялись. Девица была матерью незаконного ребёнка, оттого и подвергалась осмеянию. Тотчас сказал государь, что деяние подобное вовсе недостойно смеха, и велел принести мальчика и похвалил его здоровье и наказал иметь о нём попечение... «Я о нём спрошу при случае», — сказал.
Вот таков был отец.
Но было у него наследников и без Анны и Елизавет, даже после смерти сына Алексея; оставались, оставались ведь — и долгожданный Петрушенька, сын от любимой Катеринушки, и внук Петруша, дитя отменно здоровое, крепкое...
Детей покойного брата Алексея видывала Аннушка не столь часто. Лизетка сказывала раз, что матушка Катерина Алексеевна вовсе не жалует этих сироток, подраставших без отца-матери. Аннушка прихмурилась, не любила слышать дурного о своих родителях. Лизетка глядела, как сестрица отвернулась, и заметила, в усмешке скрывая горячность:
— Да что же тут дурного, скажи ты на милость?! За что матушке любить их? Пётр и Наталья — дети царевича опального, сами...
— Батюшка опалу на родных внучат не налагал, — тихо перебила Анна.
— Да кто же внука подпустит к трону, когда у нас братец родной, отцов сын, Петрушенька!..
Гневные слова готовы были сорваться с уст, но Аннушка сжимала губы. Лучше и самой такого не молвить! А как хотелось ответить сестре гневно: «Да что же ты! Да о каком троне?! Батюшка будет жить и здравствовать...» Но сама тогда боялась даже и помыслить о том, что отца не станет... когда-нибудь... Это уже после она...
После стала думать и о престоле, и о том, что с отцом что-то может случиться... Отец может умереть! Он всё хворает... Тогда уж и племянник малый Пётр Алексеевич стал мыслиться как помеха.
Ровесники вышли младший сын и внук Петра Великого — Пётр Петрович и Пётр Алексеевич. В маленьком Петре Петровиче родители души не чаяли, не слышали. «Шишенькой» звали его ласково. А Екатерина Алексеевна в письмах к супругу звала сыночка, величала «санктпетербургским хозяином».
Аннушке семь лет минуло, когда явился у отца и матушки долгожданный сын. Куколок нарядных нюрнбергских она тогда вовсе позабыла. Маленький мальчик, живая куколка, занял её чувства. Только о том и были мысли: подбежать в комнату, где няньки с младенцем и кормилица, глядеть на него, улучить мгновение и жадно тронуть маленькую пухлую ножку или ручку, уловить улыбку, поцеловать пяточку...
Но убежать из своих комнат не так-то просто было. Шаг ступишь — и тотчас кинутся — Авдотья да Катерина, Дарья Иванова, да Софья Степанова, да Марья Шепелева — комнатная царевнина прислуга — зачем да куда... Но и Аннушка — тиха-тиха, а не проста. С карликами сговорится, с Устиньей Никитиной да с Фролом Сидоровым, они ей втихомолку укажут, когда путь свободен.
Через материны покои бежишь — лучше всего к вечеру. Днём беспременно на любимую материну горничную, камер-фрау Ягану Петрову натолкнёшься.
Ежели государь в отлучке, царица допоздна не спит. Две свечи оплывают в серебряных подсвечниках. Катерина Алексевна сидит в штофных креслах в ночном платье спальном, волосы на ночь ко сну разобраны. Но царица не изволит почивать, ей неладно без государя. При ней сидят Ягана Петрова, Настасья Петровна Голицына, Анисья Кирилловна Толстая. Нет-нет, а и примутся носами клевать.
— Тётушка Кирилловна, дремлешь? — Царица встрепенётся.
— Нет, не дремлю, я на туфли гляжу, — отвечает сметливая Кирилловна.
И становится за креслами.
А Марья-постельница ходит с постелею по палате спальной и всех царицыных прислужниц бранит спроста...
Тишком прокрадётся Аннушка к братцу. Но одно худо — к вечеру он уж спит. То ли дело днём вырвешься. Шишенька потешный такой. Ползает по мягкому ковру, Аннушке ручки протягивает с усмешечкой. В ротике пальчиками щупает — зубки у него режутся. А чуть подрастать стал — отец и матушка ему игрушки — пушечки да солдатиков оловянных и деревянных. Скажешь ему в шуточку:
— Уехал твой папа, нет его, уехал! — морщится парнишечка. Но стоит объявить во весь голос, что папа здесь, и мальчик уж смеётся и глядит на дверь с ожиданием весёлым...
Но Господь не судил Шишеньке пожить. Хворал частенько — то глазок, то брюшко. И всего-то прожил четыре годочка. Аннушке уж одиннадцать лет было, когда скончался братец. Она тогда запомнила горе отца с матерью, и сама плакала. Но что может эта смерть младенческая значить в будущем для неё, тогда не подумала...
Мадам д’Онуа привезена отцом из Парижа. Она известная была воспитательница господских дочерей. В Россию приехала она, прельстившись обещанием большой платы. Да и быть воспитательницей принцесс... Прежде ей не доводилось воспитывать принцесс... Но к Аннушке мадам д’Онуа привязалась искренне и уж во всю жизнь не покидала свою питомицу.
В часы учения и досуга мадам д’Онуа неутомимо расширяла мир Аннушки, и не одними лишь нравоучительными сочинениями госпожи Ламбер. Она выучила царевну изящному французскому рукоделью — вязать кружева — «филе». Прежние царевны шили и вышивали золотыми и серебряными нитями — в церкви по обещанию — покровы церковные — пелены и воздухи. Иконописцы делали прориси — как по канону надобно. И такие искусницы бывали среди царевен. Вот хоть Ксения, несчастная дочь царя Бориса Годунова. Но это давнее. А из того, что ближе, — Федосья Алексеевна недурно вышивала, да и сама знаменитая Софья... Но ныне этот обычай оставлен. Не просиживают ныне царевны день-деньской за пяльцами, не выходят из-под их рук священные картины. И жаль! Но чего нет, того уж нет. Ушло вместе с прежним укладом. А от царицы Катерины Алексеевны ничего подобного не дождёшься, не училась ничему такому. Вот чулки да халат государю заштопать... Но мадам д’Онуа полагает, что не этими простыми делами должны быть заняты пальчики царевен. И выучила их вязать кружева. Спицы ловко и легко движутся в её руках, уже старчески набрякших. Она сидит, худенькая — в чёрном — вдова, выпрямив спинку узкую; чепец, отделанный кружевом, держится изящно на маленькой головке. И вдруг вполголоса запоёт:
Мадам д’Онуа поёт не так, как девушки-песенницы из прислуги, не так, как Акулина, лучшая царицына песенница и гудошница. Голоса-то у мадам д’Онуа и вовсе нет (а у песенниц-то какие славные голоса!). Но мадам д’Онуа берёт не голосом, а таким мягким напевным говорком мурлычущим... И никогда не допевает эту свою всегдашнюю песенку до конца.
— Что же с ними было? — спрашивает Аннушка. — С Мартон и с этим рыцарем?
— О! Ничего не было, ваше высочество, ровным счётом ничего...
— Но что он ей сказал?
— Возможно: «Возьмите моё сердце...» — Мадам прилежно вертит спицами.
— А что она ответила?
Это уже привычная игра, и вопросы и ответы одинакие.
— Что ответила? «Слишком много чести для меня», — она ему ответила...
— Потом они поженились?
— Гм! Да, я полагаю, да!..
Но и Лизетка, когда Аннушка рассказывает ей историю (почти сама придумала) прекрасной Мартон и рыцаря, только улыбается насмешливо, будто уже (а младшая!) ведает то, что Аннушке неведомо. Но, право же, это вовсе и не так, не так! И всё, что ведомо Лизетке, ведомо и Аннушке. Только Аннушка не хочет обо всём об этом думать — вот и всё!..
А мадам д’Онуа рассказывает историю своей жизни. И жизнь мадам д’Онуа похожа на книги госпожи Ламбер, но интереснее.
Мадемуазель де Б., матушка мадам д’Онуа, славилась своей красотой и умом. О, прекрасная Маргарит де Б. отвергла самых блестящих женихов для того, чтобы посвятить свой ум и талант занятиям изящной словесностью. Она писала стихи, романы и сказки. Да. Её сравнивали с прославленной мадемуазель де Скюдери[4], которая, в свою очередь, являлась украшением двора самого Людовика XIV, прозванного «король-Солнце». Да. И как раз в это время престарелый и больной Скаррон