ла женщиной желанной, нужной для плоти. Но ей, такой женщине, требовалась плоть сильная, мощная. Такого вот, как герцог Карл-Фридрих, она бы не захотела, он бы не смог удовлетворить, ублаготворить её. Она легко и с удовольствием хранила верность государю. Но всех мужчин невольно оценивала прежде всего с точки зрения плоти, их телесной стати. И потому худенький сероглазый мальчик вызывал в ней невольную неприязнь. С ним же было вот что: она ему просто не нравилась, но он понимал, что она желанная женщина и это честь — иметь такую женщину или просто нравиться такой женщине. И он знал, что никогда не понравится ей, даже в качестве возможного зятя. И потому он уже испытывал к ней неприязнь...
Говаривали, будто прежде, ещё невенчанной с государем, она была проще, живее, веселее нравом. Впрочем, в неверности государю никто не дерзал упрекать её.
Герцог подумал о том, что же выйдет из его сватовства, — покамест он явно не понравился царице, а это не самое лучшее начало.
Но долго думать не пришлось. Царь нецеремонно хлопнул его по плечу сильной жёсткой дланью и словно бы повлёк из покоев.
Нравился ли он царю? Трудно было понять. Государь звал его на мужские пирушки. То были увеселения запросто, но не являться было нельзя. И никто бы не назвал подобные увеселения нравственными. Небезызвестная в Петербурге девица Трудхен там, например, присутствовала... Впрочем, честный герцог-мальчик уже успел побывать и мальчиком-солдатиком в этой бесконечной Северной войне. Да и в мирном бытии любимой родины, славного портового города Киля, не были удивительны ни девица Трудхен, ни водка, ни опьянение до падения на дощатый пол... Но у Петра всё это было куда занятнее — со всякими насмешливыми выдумками, с издевательскими шутками над попами, с этими громадными «штрафными» кубками, которые надо было всенепременно допивать до дна — такое интересное наказание — «штраф» — например, за опоздание на пирушку...
И вот государь звал его, поил, хлопал по плечу и, поминая это самое «инкогнито», именовать изволил в потеху себе — «герр Андрюха»... Стало быть, что же, вовсе и не считался с ним? Или уже его полагал совсем близким, почти родственником уже? Герцог присматривался к царю... Нет, при таком-то нраве, при этаком норове!.. Царь просто не считается с ним... И что считаться с властителем маленького герцогства такому гиганту, государю державы ещё растущей... А что-то будет, когда вырастет?!
Но Карл-Фридрих и не помышлял завидовать гиганту — русскому царю. У мальчика честного и прямодушного было осознание ясное своего, пусть малого, но своего долга... И прежде всего — Шлезвиг! Его долг перед его владениями...
Андрей Иванович Остерман к нему благоволил. Растолковал, что такое «Андрюха», и вовсе не порадовал этим толкованием. Потому что «Андрюха», конечно, значило, что царь просто не считается со своим гостем и возможным зятем, и, быть может, и просто ни во что не ставит...
Андрей Иванович несколько раз говаривал, что эти вот пирушки государя не идут ни в какое сравнение с пиршествами парадными, какие задавал государев отец, Алексей Михайлович. Вот там пили так уж пили! Послов уносили замертво, а бояре в очередь валились со ступенек, ломая рёбра и головы. А уж драки бывали... Сам Андрей Иванович, впрочем, этому свидетелем не бывал, маленький ещё был, и скромно возрастал за пределами буйной Московии, в пасторском домике своего родителя. Но потом всё узнал, ему потом всё рассказывали, уже в Москве, когда брат его, назначенный Петром учить дочерей царицы Прасковьи, вдовы царя Ивана Алексеевича, Петрова брата и соправителя, представил молодого Хайнриха-Иоганна царице. Вот она первая и назвала его «Андреем Ивановичем»...
В почивальне Катеринушка распускала чёрные вьющиеся волосы на плечи — полные, ещё гладкие, с этой желтоватостью смуглоты. В любви по-прежнему оставалась буйна — годы не смиряли красавицу. В губы целовала своего Пиотрушу кусанием — чуть не до крови. И заснёт, бывало, ублаготворённая любовью, в кулачок смуглый пытаясь ухватить крепко вытянутую государеву мужескую силу...
Но в последние ночи делалась от ублаготворения мягка, точно живая, упругая перина. Приваливалась пышным, крепким и гладким ещё телом живым к государеву боку. Обнимала покойно-ласково. Исподволь заводила разговор о дочерях. И в голоске проступала капризность даже злобненькая, когда говаривала с досадою об этом мозглявом мальчишке, о герцоге гольштайн-готторпском... Она не хотела его — зятем... И Пётр понимал по-мужски, отчего ей неприятен худенький мальчик. Пётр любил её, и она была верна ему, он знал... Но своих планов о дочерях, и что же — с этим парнишкой, сам не ведал ещё, не сообразил, не надумал, не высчитал ещё... А был прижимист, скупенек и высчитывать умел, когда хотел...
Знал, что жена — умная, понимает его решения, оттого с ним и живёт в долголетнем согласии. Пригретый женской сластной плотью, спрашивал шутейно, за кем бы она желала видеть дочек.
И она вновь и вновь заговаривала о короле французском...
Спервоначалу этих разговоров он только посмеивался, поглаживал усищи вислые... Как заговорит Катеринушка про короля — и смех щекоткой разбирает Петра...
Для неё Франция, особливо же город столичный Париж, непостижным раем-парадизом представлялись — балы, туалеты, причёски, залы, озарённые ярким сиянием несметных свечей, общество самое избранное и знатное... В Париже она так и не побывала. В первую свою бытность в столице французской Пётр и не думал брать её с собой. И в другой раз она не доехала до Парижа, хоть и отправилась за границу с государем. Но в Везеле родила сына другого, второго, Павла Петровича. Увы, младенец и двух дней не прожил, а сама царица захворала, так и не привелось ей добраться до Парижа...
Пётр также находил Париж изрядным городом, и молодых людей туда посылывал — учиться наукам — дворян и недворян. В их числе — арапа Абрама, преспособного к математике и фортификации!.. Но что за житьё в том Париже — с голодухи тот Абрам пропадал!.. Впрочем, и государь не особо тратился на этих посланных учеников... Господи! Всем — деньги, на все — деньги! Доходов державных не напасёшься на этакие расходы!..
Изряден Париж, но и в Петербурге возможно завести порядки не хужее... А нынешний король французский... Что ж... Пётр в своё время его, семилетку, на руках нашивал, хорош был дитёнок!.. Королище французский!.. Пётр усмехается в усы...
И мало-помалу стал находить разумность в этом Катеринушкином желании выдать дочь за короля Франции... Цесаревна всероссийская — французская королева... Изрядно!.. И полезно для державы... может быть, полезно... может быть...
Приказано было, ещё усерднее французские книги чтоб читали Аннушка и Лизета. Государь с государыней самолично явились на танцевальный урок: изволили смотреть, как цесаревны учатся танцевать модный парижский танец — менуэт...
Герцог, честный прямодушный мальчик, приуныл.
— Ну-ну! — ободрял его Андрей Иванович Остерман в своём кабинете, как они заехали в дом Остермана с утра после одной маленькой попойки с государем, так утром и кончилась маленькая пирушка. И... — Ну-ну! Не надо робеть, друг мой! Государь, даже сам русский государь!.. А ты говоришь — «менуэт»!.. Так что с того?! Уж все знают — «менуэт»!.. Но даже сам российский государь не в состоянии выдать за короля Франции сразу двух своих дочерей! Нет, не в состоянии! А ты, Марфуша, велела бы нам подать холодной говядинки с огурцами солёными — на опохмелку...
От опохмелки и холодной говядины с огурцами солёными голова мальчика немного облегчалась и уже не так болела. И, трясясь в карете тряской, он пытался думать, за что, собственно, Андрей Иванович так жалует его... Надо было подумать... Правителю, державному лицу, положено думать о подобных предметах — кто, и за что, и... ах... ха!.. зевота одолевает... и за что... и зачем... Но думать не хотелось. Хотелось оставаться в этой покойной детской уверенности, будто Андрей Иванович просто так, просто по доброте, потому что глянулся ему юный Карл-Фридрих... Ведь и Карл-Фридрих, честный и прямодушный, худенький мальчик с глазами серыми, и может ведь и он хоть кому-то глянуться... хоть Андрей Иванычу...
А уж накатывало, катило на Петербург лето, неожиданно жаркое, с малым неожиданно числом дождей...
Пётр украшал новую столицу. Вокруг нового города возводились увеселительные дворцы. Архитектор Леблон явился из Парижа и получил невиданное вознаграждение. В Петергофе, среди тенистых садов дворец вырос — Монплезир — для отдохновения, из окна государева кабинета открывалось море, а оборотишься от окна в комнату — любуешься превосходными резными панелями...
Зелёной — по весне и лету, снежно-белой жемчужиной городской предстояло быть Летнему саду. Звали его в те поры «царским огородом». Сама государыня любила здесь проводить время в прогулках и писывала, бывало, государю, как утешается «огородом», где «гулянья довольно».
Андрей Иванович Остерман передал через Бассевица герцогу, что другой день пополудни государыня с цесаревнами прогуливается в «огороде» — в Летнем саду. Полтора года оставалось до маскарадного шествия, с которого начали мы повествование. Герцог ещё не видал дочерей Петра. И подобное извещение означало одно лишь — дозволение увидеть...
Герцог и спутники его впущены были без препятствия. Листва была темно-зелена, сквозь себя бросала солнечные блики на тропы утоптанные. Куртины разбиты. С герцогом были Бассевиц и Берхгольц, тот самый, нашими знаниями об этих людях мы обязаны ему, он примечал и после записывал; он был из тех, которые записывают; и благодарность записывающим — наша — должна быть неизмерима, своими записями они побуждают к работе наши чувства и наш разум...
Вышли в аллею, сделалось широко меж дерев... Ждал... Замедлял шаг...
Выплеснуло блеском праздничным — государыня, дамы... Авантажная — в окружении дам... Испугался своей невольной досады при виде смуглого лица, энергически-бешеных глаз и этого вздёрнутого носа... Чуть притопнул невольно башмаком по земле твёрдой — тесня из своего сознания это впечатление, торопясь захватить, занять сознание впечатлениями иными... Плеснуло в глаза — жёсткое сверкание широких поверхностей платьев, браслеты, ожерелья, кольца — алмазы, бриллианты...