— Ладно уж! Оставь нас, Марфуша... — И когда дверь за ней затворилась: — Что Вам угодно?
Анна Петровна села в кресло, не дожидаясь приглашения.
— Вы отлично знаете, что мне угодно! Немедленной выплаты денег. Моих законных денег, о коих писано в брачном контракте, скреплённом подписью моего отца, Вашего государя!
Андрей Иванович встал, громко двинул стулом и сел снова.
— Денег? — повторил незнакомым каким-то голосом. — Принцессе угодно получить деньги на устройство заговора? Денег на подкупы, награды; на шпионов и соглядатаев, на водку солдатам? Не так ли?.. — Анна снова пылала в настоящем, болезненно жгущем огне, Он продолжал; — Но, милая моя девочка, никакой Сенат и никакой Тайный совет не выдадут Вам денег на подобные Ваши деяния! Или Вы полагаете иначе?.. — Вдруг он резко замолчал и посмотрел на Анну. Это был тоже совсем новый, неведомый ей прежде его взгляд на неё. Она поняла! Он посмотрел на неё как на женщину! И произнёс равнодушно: — Отчего бы Вам не обратиться к светлейшему...
О, всё она поняла! Это и был его совет. Он отсылал её к Меншикову, лечь под Меншикова! Посылал, как девку!.. Или незачем обижаться? Или правда это была, и мать её, ныне императрица, отлежала своё и под Меншиковым, и под Боуром и Шереметевым, и даже и под телегою с простым солдатом-мужиком... И не бывает иначе! Не дашь — не получишь!..
Но только не Меншиков! Только не Меншиков, страшный, жуткий, без чести и совести... Только не Меншиков!..
А если... Разве она не молода, разве не хороша? А если это сейчас — судьба?! И в этом даже и есть что-то — отдаться мужчине за его ум, за его достоинства... И тогда он уже не сможет отказать ей...
— Я обращаюсь к вам, — сказала.
И упала тишина.
И вдруг он сел на стул верхом и легонько забарабанил костяшками крепких пальцев по спинке стула, твёрдой, крупно резной. И оглядывал Анну.
И щурился, будто взвешивал, а насколько рисково... И хотелось — и кололось...
— Больно ты горяча, тороплива больно... — проговорил доброжелательно, почти ласково...
Она бы отдалась ему тотчас, немедля ни мгновения, за одно лишь обещание помочь! Она хотела, горела, она сама хотела. Она бы — ему — безо всякого его обещания!..
И, должно быть, он что-то такое понял в ней. Понял степень её горячности, нетерпеливости. Нет, на неё нельзя было ставить!..
— Нет! — хрипло и отчуждённо. — Нет, не ко мне. Я не могу...
Она поднялась, пряменькая, тонкая и стройная, и вышла из кабинета.
В карете, на пути домой, всё думала: а не рано ли она убежала, не слишком ли быстро?.. Она чувствовала... Велела поворотить карету назад... Это и решило всё!..
Он в кабинете своём всё не принимался за работу. Тоже думал. А не напрасно ли он ей отказал? Не слишком ли скоро и решительно?..
И тут вдруг доложили, что она воротилась. И он понял всю меру её горячности, нетерпеливости, странности. И — отказал окончательно. Велел: пусть скажут ей, что его нет дома!..
А её день продолжался. Она возвратилась к себе в отупении полнейшем. Жизнь будто кончилась и в то же самое время продолжалась. Она вдруг показалась сама себе похожею на какие-то странные часы: в их красивом золотом корпусе нет механизма, они уже не могут мерить время, а стрелки почему-то движутся, вращаются безо всякого смысла... Зачем?..
Надобно было лечь, уткнуться лицом в подушку, в атласную наволоку, и забыться, забыться...
Но уже в передней встретила её мадам д’Онуа, и гримасничала, и ужималась, и подымала наведённые брови; и наконец шепнула, что герцог гневается...
Анна посмотрела холодно. Остановилась равнодушно, прислонилась к перилам лестницы...
Герцог, Фридрих... Он один способен на безумства во имя её красоты, её молодости, её очарования. Но зачем они ей, эти его безумства? Зачем они ей? Ведь он, её худенький, сероглазый, ведь он всего лишь ничтожество!.. О, как счастлива была мать! Как счастлива Марфа Ивановна! Их мужья — мужчины!.. А она? Сама себя наказала? Радетельница о благе государства! Как она глупа! Как прав Андрей Иванович в своём отношении к ней!..
Узнала шаги герцога... Но разве она не любит его?.. Пусть он утешит, пусть утешит!..
Но он утешать не собирался. Церемонно и жёстко предложил ей руку, она оперлась. Таким она ещё не видела его. Проснулось любопытство...
А странно, откуда в ней это холодное любопытство?..
В спальне он объявил ей, что с дороги послал слугу — узнать о её здоровье.
— Да, мне сделалось лучше, я приказала заложить карету...
— Настолько лучше, чтобы ехать к Остерману?
Ну конечно, ему уже известно. Не Бог весть какая потайность!..
— Что дурного в подобном визите?
— Что дурного? Да всё! Вы компрометируете меня. Толкуют, будто ради денег вы готовы на всё! Он выгнал Вас, мне ведомо! Он посмел выгнать Вас!.. Почему, почему Вы не посоветовались со мною?..
Анна мгновенно представила себе, как советуется со своим худеньким, сероглазым мальчиком, предлагать ли ей себя в любовницы Андрей Иванычу или не предлагать... Захохотала судорожно и звонко...
Прежде он никогда не слыхал, не видал, чтобы она так смеялась... Он молчал тревожно. И она поняла вдруг из этого его тревожного молчания, что обретается она сейчас не в нормальном состоянии. Но остановиться, перестать смеяться не могла.
Он затряс колокольчиком, приказал воды. Сам налил из графина в полоскательную чашку. Она поднесла чашку к губам, но ещё минуты четыре хохотала. Затем начала послушно пить...
Он взял у неё пустую чашку. После привлёк её к себе. Она была в ознобе, долго отогревалась, приходила в себя в его объятиях, теперь пугливых каких-то...
— Аннушка, — шептал, — уедем!..
— Ни за что! — отвечала, дрожа...
Уехать? Бежать? Ни за что! Она горделиво осушит эту горькую чашу унижений! Горделиво, до самого донышка...
Но горделиво и величаво — не выходило. Бес какой-то, бешеное что-то (от матери?) пробудилось опасно в её натуре. А где же дремало прежде, в каком потаённом уголке души свернулось тихо, по-кошачьи? Но теперь пробудилось. И огоньки в её чёрных глазах были уже не огоньки безоглядного детского озорства, но бешеные вспышки, неведомо что сулящие, пугающие её саму...
Герцог исподволь начал готовить отъезд в Киль, на родину. Эти приготовления надо было держать, хранить в тайне от Анны. Но когда всё будет готово и он скажет ей... Сейчас он боялся думать об этом моменте... А если она откажется ехать?.. Позор, стыд! Но её ничто не остановит. Она, пожалуй, откажется при всех. Она — дочь своего отца, отец её с плотниками и шкиперами братался на верфях голландских, и не смущался нимало.
Из Киля начали являться посланцы, но Анна не обращала внимания, её не занимали мужнины дела. Она вдруг бросилась очертя голову в этот вихрь балов, приёмов, танцев. Ездила на охоту с Лизетой и Бишофом. Карл-Август, епископ Любекский, хотя и был духовным лицом, однако герцогу казался крайне легкомысленным и даже и безнравственным. Императрица всё была нездорова. Елизавет Петровна беспрепятственно проводила время со своим женихом, покамест Меншиков решал вопросы брачного будущего контракта.
Какое-то время Фридрих размышлял, не должен ли он предупредить Анну, чтобы она предупредила сестру о безнравственности епископа. Но нет, это было бы напрасное предупреждение. И Анна не послушалась бы его. И Лизета... короче, напрасное, неуместное и уже слишком позднее предупреждение. И герцог что-то понимал в людях, в особенности в таких женщинах, как юная цесаревна Елизавет Петровна. Лучше было держаться подальше от неё. Он полагал её также безнравственной и холодной...
Анна вошла в кабинет мужа внезапно. Теперь она всегда являлась внезапно, будто вбрасывала, швыряла в комнату этот бешеный блеск чёрных глаз и заливистый, почти наглый хохот...
Молодой человек, сидевший рядом с герцогом, поднялся ей навстречу с поклоном.
Дерзко и резко оборотилась к мужу:
— Кто это с тобой?
— Камергер Тессин из Киля...
— Зачем?
Герцог подумал: «Неужели она что-то почувствовала?..»
— По делам правления. Ведь я давно не был в своих владениях...
Взглянула настороженно, грубо-подозрительно; так, искоса, поглядывала, случалось, её мать...
А вечером, на балу у графа Шереметева, она столь открыто и бесстыдно заигрывала с молодым Тессином, что все даже и не язвили уже, и не сплетничали — глядели в испуге, в изумлении. Герцог приказал камергеру ехать посланником в Берлин, тою же ночью, прямо с бала. На следующий день Анна Петровна демонстративно не появилась во дворце Меншикова на очередном празднестве.
А ещё на другой день бешеный звон колокольчика вызвал герцога из кабинета в спальню. Молодой граф Апраксин[18] смущённо остановился перед герцогиней. Анна потрясала колокольчиком.
— Граф только что изъяснился мне в любви! — обернулась к мужу. — И поскольку я не желаю отвечать на его страсть, он сам пожелал, кинувшись к моим ногам, чтобы я прекратила жизнь его, тогда-де прекратятся и его мучения влюблённого. И вот теперь, когда я согласна исполнить эту его просьбу и попросту проткнуть его шпагой, его же шпагой, разумеется, он почему-то мнётся и просит прощения! — Она захохотала этим своим новым смехом.
Граф пытался делать герцогу знаки, намекающие на ненормальное состояние умственных способностей молодой герцогини. Спустя час домой к молодому Апраксину явились с вызовом на поединок от герцога.
Поединок состоялся. Граф был ранен. При дворе много об этом говорили. Разумеется, никто из поединщиков не был наказан, хотя за дуэли наказание и полагалось.
По окончании поединка герцог не поехал домой и появился дома лишь поздно вечером. В спальню прошёл чёрным ходом. Постоял, чуть пошатнувшись, он много выпил. Посидел на постели. Вынул из футляра флейту и заиграл не вполне стройно.