[20]. Ежевечерне давала себе слово хотя бы час провести за чтением и ежевечерне же сидела за картами. А в России ведь и вовсе не игрывала, и покойный государь карты недолюбливал, шахматы и шашки предпочитал...
...Если бы, тогда ещё, кто-нибудь сумел предположить, что принцесса София-Августа, дочь принца Ангальт-Цербстского, сделается женою сына герцога Шлезвиг-Гольштайн-Готторпского, если бы кто-нибудь, тогда ещё, сумел бы подобное предположить, это не было бы такое уж удивительное предположение. Но предположить, чтобы эта самая принцесса София-Августа превратилась, чтобы она сделалась... Нет, невероятно!..
Доктор и повивальная бабка заключили о беременности молодой герцогини. Анна уже столько успела передумать об этом, когда этого ещё не было, что теперь, когда это наконец произошло, чувствовала даже и не удовлетворение, а лишь усталость и странное равнодушие.
Но постепенно ребёнок занимал всё более места в её теле и в её сознании. Все её прежние надежды, намерения, планы — всё было умственное, головное, требовало многих усилий для претворения в жизнь действительную; а этот растущий в ней младенец, он уже начал свою реальную жизнь; быть может, он и не обещал впереди ничего особо удивительного, зато уже сейчас он был живым, уже шевелящимся существом, а не прекраснодушною выдумкой или обречённым на неисполнение прожектом...
В Киле ждали его появления на свет. В России о нём с радостию думала его юная тётка Елизавет Петровна. Других его российских родственников отнюдь не радовало его рождение, как, впрочем, не радовались и в Стокгольме, и в Копенгагене — лишний наследник, лишние хлопоты...
Двадцать шестого октября 1727 года Мавра Шепелева отписывала в Санкт-Петербург:
«Всемилостивейшая государыня цесаревна Элизабет Петровна!
Данашу я Вашему высочеству, что Их высочество, слава Богу, в добром здоровье. Ещё ш уведомились мы, что Ваша высочество веселитися, и желаем мы, чтоб Вашему высочеству боле веселья иметь, а печал николи бы боле не иметь. Ещё ш данашу, что Ваша сестрица всо готовит, а именно: чепчики и пелонки, и уж по всякой день варошитца у ней в брухе Ваш будущей племянник, или племянница, и комнаты уж готовы. Инова Вашему высочеству писать за скоростию не имею, точию остаюсь Вашева высочества верная раба.
Мавра Шепелева».
Наконец, вскоре после полудня...
«...ein Kräftiger knаbе...»
— Этот крепкий парень, этот молодец ещё отомстит за нас! — восклицал герцог...
Наконец-то миновали мучительные часы родов, когда он в полнейшем ужасе мчался по лестнице — в башню — и тотчас — вниз — во двор, на конюшню. И готов был застрелиться или заколоться, если что-то случится с ней!..
Но вот всё позади, Он — отец! Это маленькое, кричащее, краснолицее существо — его сын! До чего мал! Но уверяют, что это здоровый, крепкий младенец...
— Вот кто отвоюет нам Шлезвиг!..
Едва придя в себя, привыкая к этому неожиданному теперь состоянию — без боли, без этой страшной боли, — Анна дивилась: она уже так сильно любила этого едва увиденного ею крохотного человечка... Неужели бывает подобная любовь? Как жила она прежде без такой любви?!
Бассевиц, как полагалось, направил в Санкт-Петербург срочно депешу о рождении принца:
«Он родился между двенадцатью и часом пополудни 21 февраля 1728 года. Это здоровый, крепкий младенец. Решено дать ему имя — Карл-Петер».
Это было решение молодой матери. Она с улыбкой слушала возгласы герцога о Шлезвиге. Не досадовала, не раздражалась. Всё равно сделается всё так, как захочет, пожелает она! Что ж, пусть её мечтам о правлении государством Российским не суждено было сбыться. Но её сын! И, мгновенно забывая о сыне погибшего Алексея, она уже именовала своего мальчика «наследником великого деда». Наследник великого Петра и его достойного противника, шведского Карла XII! Наследник двух корон, шведской и всероссийской. Быть может, будущий объединитель скандинавов и славян!..
Мечтания уже уносили её...
Два последующих месяца она не отходила от колыбели. Это не было принято. Обычно отдавали новорождённого кормилице и нянькам. Даже самые чадолюбивые матери знатных семейств Руси и Европы не так-то часто переступали порог детской комнаты. Но она (совсем как её отец!) готова была нарушить все принятые обычаи во имя удовлетворения собственных желаний. А сейчас ей хотелось неотрывно смотреть на своего сына. Все его, немногие покамест, движения, то, как он спал, как сосал грудь кормилицы, — всё казалось Анне удивительным, необычным...
В её мечтах о нём легко одолевались все преграды на пути к славе. Преграды эти были в её мечтах всегда благородными, а слава — заслуженная слава великого правителя, великого радетеля о благе народов... Она теперь вовсе не думала о том, как трудна, терниста, а порою и страшна дорога к всероссийскому трону. А на шведскую корону в реальности было ещё менее надежд, маленький Карл-Петер приходился Карлу XII шведскому всего лишь двоюродным внуком по отцовской линии… Но о подобной реальности молодая мать не думала. Для неё существовала одна лишь реальность: её прекрасный младенец и её мечты о будущем, о счастливом будущем её сына...
В дворцовом саду зазеленели деревья и клумбы. После холодного ветровитого марта апрель казался даже тёплым.
Только теперь, два месяца спустя после рождения сына, она вновь стала проводить вечера с Фридрихом в его кабинете.
Он только что выслушал её рассказ о том, как провёл очередной день своей жизни маленький Карл-Петер, теперь она рассеянно слушала его речи о делах правления герцогством...
Шлезвиг, датчане и их упрямство, денег из России всё не шлют, вопросы о графе Санти оставляют без ответа, снова Шлезвиг, Фридрих Прусский, возможная поездка в Берлин...
— Когда же мы поедем? — Она оживилась.
— Дорогая, я предпочёл бы ехать один. Я боюсь за тебя... так скоро после родов...
— Скоро? Да миновало уже два месяца! Я чувствую себя прекрасно! Знаешь ли, моя мать рожала в пути, едва ли не в карете, и уже неделю спустя пускалась догонять отца!..
— Послушай, ты преувеличиваешь. — Он заулыбался. Так хорошо было видеть её снова, вновь лёгкую в движениях, похорошевшую...
— Я хочу поехать! Пойми, я с детства привыкла не задерживаться подолгу на одном месте. Мы всегда переезжали...
— Но ребёнок...
— Мы берём его с собой!
— Нет!
— Ну хорошо, видишь, я уступаю тебе. Петруша остаётся.
— Ты готова расстаться с ним?! Я не думал...
— Но ведь это ненадолго. Мне просто необходимо движение! Мне нужны ветер, пространство, дорога!..
Она мгновенно соскочила с канапе, бросилась к запертому окну, рванула застеклённую раму...
— Я хочу дышать! Мне душно...
Она высунулась по пояс в окно второго этажа, в лёгком ночном платье, и стала дышать, дышать полной грудью, вдыхать ночной воздух. Глаза её чёрные сверкали задором, она будто доказывала — всем на свете! — что она создана для широкой и рисковой жизни — дочь отца своего, урождённая цесаревна всероссийская!..
— Анна, прошу тебя! Не надо! Ты застудишься... Ночью так холодно, ветер холодный... Подумай о ребёнке...
...Простуда оказалась пустяшная, и через неделю молодая герцогиня уже была на ногах. Снова заговорили о поездке в Берлин. Решили ехать летом, в самую теплынь; и маленькому Петруше будет уже почти полгода, возможно будет оставить его ненадолго без материнского надзора...
Однако ещё через несколько дней Анна почувствовала нарастающую слабость и принуждена была снова лечь в постель. Сделалась перемежающаяся лихорадка, приступы жара сменялись ознобом. На окнах в спальне задёрнуты были тяжёлые занавеси. Доктора применяли самое в те времена радикальное средство — «отворили» — пустили — кровь. Но больная всё слабела. Страдала от вынужденной разлуки с маленьким сыном, то и дело впадала в состояние тревоги и смятения.
В сущности, она чувствовала, что это её последняя болезнь, что ей не суждено подняться...
Герцог не отходил от постели жены. Он выглядел растерянным, подавленным...
Ещё через две недели, когда за окнами уже шелестел травами и цветами весёлый май, открылось кровохарканье. Этот признак несомненно показывал, что дни больной сочтены. Излечить болезнь лёгких не взялся бы ни один доктор...
Над головой давяще и тяжело стояли складки балдахина. Она лежала на большой постели в полутёмной спальне. Куталась в одеяло, стёганое, атласное. Тело всё было лёгкое, облегчённое, без младенца внутри, и оттого всё тряслось легко, всё тряслось...
«Но не может быть, не может быть, чтобы это был — конец! Не может быть, чтобы вот так, вдруг, почти внезапно, почти в самом начале её жизни — конец! Это невозможно, это невозможно... Это — нет!.. И неужели — всё?.. А ребёнок, сын?..»
Бассевиц рассылал депеши о кончине молодой супруги герцога, урождённой цесаревны всероссийской. В «Записках» своих[21] (и он был из пишущих!) записал: «Щедрая и очень образованная, герцогиня говорила, как на своём родном языке, по-французски, по-немецки, по-итальянски и по-шведски. С детства показывала она неустрашимость героини, а в отношении присутствия духа она напоминала своего великого отца».
Комнаты были убраны в чёрное. Герцог, заложив руки за спину, ходил взад и вперёд через анфиладу. Он молча смотрел прямо перед собой. Неотменяемая реальность окружила чернотой и не пускала сквозь себя, не допускала туда, где, вероятно, теперь была она,