Андрей Иванович притих. Тотчас от волнения нос заложило, засопел невольно, сам на себя досадуя. Что с того, что это ведь ему самому Пётр Алексеевич говорил о деле, которое следует разуметь, а о том, чтобы задом, нет, не говорил. Но что с того? Сейчас-то! И что такое в устах Елизавет Петровны это самое «враги веры нашей»? Его, лютеранина, пасторского сына, относит ли она к подобным «врагам»? Много хороших, доверительных слов говорил государь Андрею Ивановичу. И что с того сейчас? Андрея Ивановича с его государственным умом на трон не посадят, он государю не родня...
Нет, покинуло, покинуло Андрея Ивановича пресловутое «чутьё», покинуло напрочь. И потому Андрей Иванович не понимал, что ежели человек ладит себя на трон (а Лизета ладила!) и при этом говорит человек такими словами, каковыми Лизета сейчас говорила с Андреем Ивановичем, быть этакому человеку на троне, быть! И вдруг Андрей Иванович не понимал. И не понимал, что при виде Лизетина пухлого белого зада пресловутая Европа вовсе не будет шокирована; ещё и в ладошки захлопают: «Ах, шарман, шарман! Прекрасно, прелестно! Ах, как своеобразно, до чего оригинально!» И будет этот зад сиять на всю Европу в обрамлении всё тех же рюшек и бантов, закупаемых по-прежнему в обмен на лес корабельный в Париже всё том же. А что там люди, какая маета народная за этакой декорацией, да кому какое дело! Вот и Андрей Иванович вдруг ничего не понимал.
А Лизете вдруг показался забавным сопящий Андрей Иванович, и она прыснула, как девчонка. Забыла свой гнев, на смешное ведь не сердятся, смешное попросту презирают.
Но Андрей Иванович растянул губы в улыбке, с некоторым усилием, впрочем.
Он решил говорить с ней прямо, говорить о деле. Однако его «прямо», оно всё же выходило довольно кривое, потому что совсем прямо, начистоту, говорить с нею было нельзя... Ах, как вспоминал Анну, тот день, когда приехала нежданно, а он... прогнал её... дурак?.. И воротилась ведь... а он... испугался?.. Или поступил верно, и ежели бы принял сторону её, и ничего бы не добились, только себя загубил бы понапрасну, семью свою, детей...
— Его величество удивляется, редко видя Вас, Ваше высочество, на собраниях придворных... — заговорил светски, показывая, что со всеми прежними, вроде бы серьёзными, щекотливыми и даже — с её, Лизетиной, стороны — угрожающими разговорами покончено. На сегодня, во всяком случае...
Она фыркнула, наклонилась, расставив локти над тарелкой, и наколола на вилку серовато-коричневый солёный гриб...
«Задом к Европе! Ишь, удумала красавица! — Он завернул губы вовнутрь и снова чуть выпятил. — Знаю я этакое «задом»! Это ассамблеи, куда не заказан вход бедному дворянину или «начальному мастеровому», — -долой; в хозяйстве, в заводском деле что воспринять полезное — нет, долой; нам-де машины не надобны, у нас людишек в крепи хватит, подстегнуть их — всё сделают... А что — не долой? Модные лавки с парижскими тряпками, карты до утра, менуэты до рассвета — этакую Европу — можно, для себя и для своих прихвостней!.. Ну, красавица!..»
— Его величество, Пётр Алексеевич, спрашивает о Вас частенько, почему Вы не являетесь... — Андрей Иванович сделался светским и очень почтительным...
Лизета живо кидала в рот грибочки... Его величество! Пётр Алексеевич! Император всероссийский... Кажись, вчера ещё штаны протирал в классной комнате за книжками учебными! Четырнадцати ещё не минуло! Давно ли на коленках ползал перед сестрицей Наташей, золотые часы обещал подарить, лишь бы спасла его от нежеланной женитьбы, очень уж не хотелось ему жениться на Меншиковой старшей дылде, на Марье. И что же? Ведь пожалели младенца, спасли от Данилычевой хватки. А то уж на трон волок свою дочку внаглую! Но нет, Долгоруковы вмешались, нелицемерные друзья-приятели, спасли!.. И где теперь всемогущий светлейший? Где его дочери? Ау! В Богом забытом Берёзове. Так и надобно! А то — золото — бочками — к себе во дворец! Уж на что батюшка потакал Матрёне Балк, будто вину свою заглаживал за опалу напрасную её красивой сестрицы; и то, Матрёна этак-то не нагличала; оно, конечно, немка, широты души, размаха недоставало ей...
— Пётр Алексеевич весьма желал бы видеть Вас, Ваше высочество... Вы... достойное украшение двора Его величества... Звезда... — зудел Андрей Иванович...
«И чего нудит! Но явиться при дворе следует, она сама того желает... Она, Её высочество... Я!..»
Андрей Иванович ехал в свой дом и полагал, что дело его выгорит. Мальчик Пётр сильно был к нему привязан, и когда Андрей Иванович заметил ему, что-де Его величество выглядит совсем взрослым и Елизавет Петровна, родная тётка, красавица, уж поглядывала, мальчику подобные речи польстили. Да и Андрей Иванович не больно грешил против истины. В тринадцать лет юный император выглядел едва ли не шестнадцатилетним. И он довольно хорош собою. И ежели теперь начнёт ухаживать за тёткой, она, пожалуй, ответит ему... Конечно, Долгоруковы начнут ставить палки в колеса. Но Андрей Иванович будет держаться как бы в стороне... Этот брак, императора Петра II с Елизавет Петровною, соединил бы две отрасли первого, великого Петра, уничтожил бы в зародыше одну из династических распрей, грозящих Российскому государству. Елизавет успокоится, сделавшись супругою императора. А правою рукою императора будет Андрей Иванович, и сейчас ведь юный Пётр к нему привязан по-детски...
Её ненависть к Андрею Ивановичу всё же беспокоила Лизету. В этой своей ненависти она невольно ощущала нечто таинственное, а она ничего подобного не любила, всё должно было объясняться попросту. И вдруг всё и объяснилось. Нашла!.. Андрей Иванович этот проклятый, он ведь Аннушку прогнал из своего дома, все говорили! Зачем-то она к нему ездила, денег, что ли, просить для своего сероглазого мота... И этот Андрей Иванович вдвоём со своей лупоглазой Марфой осмелились прогнать дочь Петра Великого! Вот за это и ненавидит Елизавет Андрея Ивановича!
Так она всё вдруг объяснила себе и уже дальше просто ненавидела, не раздумывая...
Детский праздник вокруг Петра и Натальи, детей царевича Алексея, начавшийся ещё при Меншикове, всё продолжался и даже набирал силу, потому что участники его подрастали и уже ощущали себя совсем взрослыми... Пётр, Наталья, Иван Долгоруков с братьями и целым выводком сестёр, среди коих сверкает невиданной красою алмаз неоценимый — Катенька... Но если мы взглянем на их портреты, то, пожалуй, очень удивимся. Потому что напрасно станем искать в этих изображениях каких-то детских, подростковых черт — не найдём. Взрослые юноши и девушки, да что — юные мужчины и юные женщины перед нами. Жизнь, которую они вели, которую даже и не они сами выбрали для себя, словно бы принудила их к этому раннему созреванию.
Карета везла, несла Елизавет Петровну в государеву резиденцию. Мимо дворцов, каналов, а вдали, в порту, распускались корабельные паруса... Санкт-Петербургу всё было нипочём, он словно бы твёрдо для себя решил всё хорошеть и хорошеть и полниться красотами...
Но, впрочем, всё громче и громче шли толки о переезде двора в старую столицу, в Москву, там будет резиденция нового государя...
Елизавет Петровна похмуривалась. Петербург она любила. Когда о Петербурге думала, тогда и об отце думалось с любовью. Тогда будто и не было ни Анны, ни детей Алексеевых, а только она и отец, и этот город — ей — через отца!..
И дворец в этом городе воздвигнуть... Ах, какой дворец... чтобы в Версале только руками развели!..
Было что-то вроде малого маскарада. Гости съезжались и входили в залу в маскарадных плащах — домино. И она явилась в домино — в розовом. Оглядела себя в настенное зеркало. Золотая рама с крылатыми купидонами напомнила о Венере. Явиться бы — в таком костюме — полунагою... Или в мужском костюме, в чулках в обтяжку... Лизета знает, как хороши у неё ноги... Ничего! Настанет ещё время, её время...
Более всего её пугало: как будет она глядеться среди малолеток? Нет, она не смешна, да и малолетки — не такие уж малолетки!
Принцесса Наталья Алексеевна — совсем взрослая, даром что пятнадцати не минуло. Красива строгой красотой. Катенька Долгорукова, конечно, изумительна; красота Катенькина такова, что невозможно и завидовать, редкостная красота...
Зала обита была гобеленовыми обоями. Елизавет Петровна подошла к сидевшей в креслах старенькой княгине Волконской. Завёлся лёгкий разговор, цесаревна искренне любила подобные разговоры, когда всё в лёгкости перемешивалось — сплетни о великолепном чудаке Фридрихе Прусском, воспоминания о великом Петре и Екатерине Алексеевне, болтовня о модах и танцах, о придворных любовных интригах — кто за кем ухаживает — «махается»...
Приблизился с поклоном посланник французский. О, начал составляться кружок! Но кто бы теперь узнал дерзкую, распущенную девчонку, презревшую бедного Андрея Ивановича? Цесаревна с лёгкостию отвечала на парижское остроумие своего собеседника, белые пальчики играли веером с таким изяществом...
— Обворожительна! Обворожительна! — шептала Волконская Юсуповой. — И где глаза у женихов?
Юсупова подняла палец к губам. Вздохнула. Елизавет обернулась к ней, произнесла с изумительным тактом несколько тёплых слов. Княгиня Юсупова едва не прослезилась. Всем известна была несчастная судьба её дочери Полины, княжны Прасковьи Григорьевны, отправленной не так давно в Тихвинский монастырь...
— Взгляните, как похож! — проронила Волконская вполголоса по-французски.
Лизета взглянула вместе с остальными. И была несколько изумлена и даже и взволнована. Разве она так давно не видела его? Но как же он вырос!.. И сходство было настолько явное! Даже она, вовсе не склонная верить в какие-либо странные мистические аллегории, тут едва не вздрогнула. К ней направлялся... её отец! Но не тот, почти старый, измученный болезнью, каким был в последние свои годы, а молодой — крутые кудри по плечам, румяное, как девичье, лицо, живые глаза — таковым некогда, уже столь давно, увидели послы чужеземных государств мальчика, будущего Петра Великого. И ныне — внук будто повторял деда, хотя, конечно, полного сходства быть не могло; в чём-то, глубинном, быть может, самом важном, быть может, они — дед и внук — различались. Такие, как Пётр Великий, не могут явиться дважды