Но последствия этого Остерманова дёрганья за ниточки начали скоро проявляться. Несколько раз ездил он к самому Алексею Григорьевичу Долгорукову, изъявил почтение. Долгоруковы теперь у самого трона стояли, совсем как прежде — Меншиков. Но, быть может, положение их было прочнее и опасаться их следовало поболее? Ведь за Александром Даниловичем никто не стоял, кроме него самого с его энергией и честолюбием. Зарвался он, вот и сорвался. А Долгоруковы были старый русский род, много их было. Вот и в Верховном тайном совете уже имелось не то пятеро, не то шестеро Долгоруковых... Впрочем, а что он такое — Верховный тайный совет? Поди разбери, кто правит доподлинно? А чего разбирать! Правит молодой Ваня, Иван Долгоруков, ему — всё! Уж его по всей Москве «гостем досадным и страшным»[24] кличут...
Но Андрей Иванович явился тихо-смирно к Долгорукову на поклон. Побеседовали тишком, выпили по рюмке, закусили...
И — совсем немного времени миновало, а цесаревне через Маврушку Шепелеву попала новёшенькая фарфоровая табакерка. Лизета не столько до табаку, сколько до табакерок охотница была. Сорок тысяч рублей в год она получала от имений своих, да из казны государственной отпускалось ей. Но такая транжирка! Всё-то у неё нехватки! На одни платья да табакерки сколько изводила! А неряха! Девки-прислуга теснятся в коморке вонючей, спальня днями не метена, а она и не прикажет ничего. Ей лишь бы одеколоном обтереться, нафуфыриться и — хвост кверху! Андрей Иванович с ужасом о её таком неряшестве слушал. Да у него дома!.. Но кто бы ей стал указывать? Ей только потакали.
И вот, стало быть, новёшенькая табакерка. И на крышке — нежными красками — портрет.
Маврушка не замедлила табакерочку представить цесаревне. Лизета загорелась:
— Откуда? Где достала?
— Алексей Григорьевич подарить изволил.
— Долгоруков-старший! Тебе? Зачем? Гляди, Маврушка! У него губа не дура, а жена стара да хвора... — Мысли цесаревны заработали в самом привычном, любимом направлении. — Дай-ка гляну!
И воззрилась на портрет.
В светлом нежном сиянии улыбался прекрасный принц, и наряженный по самой последней моде — алый кафтан с пуговками золотыми...
— Маврушка, кто? — выдохнула.
Но и Мавра не знала. И цесаревна тотчас велела ей всё о красавце вызнать.
Вызнать оказалось проще пареной репы. И уже на следующий день Маврушка рапортовала, что писаный красавец с табакерки — известный щёголь и незаконный сын Августа Польского Мориц Саксонский. И толкуют, ладится в Москву, к государю.
— Это любопытно. Зачем же?
— Они претензии имеют на герцогство Курляндское...
— Погоди! Это какое же герцогство Курляндское? Анны Иоанновны, кузины, владение по супругу?
— Оно!
— И что же?
— Ладится в Москву.
— А это мысль, Маврушка! Он женат?
— Сказывали, нет.
— Это мысль! Герцогство Курляндское — в приданое за мной! Кузине безобразной — по носу щелчок!
— И Париж-парадиз — наш! — подхватила Маврушка. — Сказывали ещё, на весь Париж он красавец! Фурор!
Лизета облизнулась. Ребяческие ласки юного Петра уже ей поднадоели порядком. Такого красавца — да в мужья! И Париж!.. А каков красавец! Бишоф-покойник таким не был...
Князь Алексей Григорьевич расплачивался с Маврой.
— И вы знайте, я — для Их высочества, к Их выгоде. Ежели бы против Их выгоды, я бы — никогда, ни за что! Ведайте!
Он отсчитал ей червонцы.
— Ведаю, вострушка, ведаю, ты слуга верная, друг нелицемерный. Мне бы такого дружка! — потянулся ущипнуть её за щёчку, но она увернулась.
— Нет уж, простите душевно, Алексей Григорьевич, никак нельзя!
— Нельзя? А когда же будет можно?
— Где мне, простой душе, узнать!
— А вот когда новая-то Катерина Алексеевна, дочка моя, — понизил голос, — когда она — об руку с императором! Тогда что ответишь?
— Тогда, Алексей Григорьевич, пусть Ваша супруга ответствует!
И унеслась, улетела.
Но, конечно, об этом разговоре — цесаревне — молчок! Планы Долгоруковых ни для кого не были секретом, и для Елизавет Петровны не были секретом, но именно сейчас не стоило о них напоминать. Цесаревна упряма. Поди напомни ей, что другую ладят на трон! Что вздумает Лизета? Нет уж, от греха подалее.
Кофейничали в малой гостиной, обитой голубыми — в мелкий цветочек — штофными обоями. Кофейник и две фарфоровые чашки, серебряная сахарница и серебряный же сливочник с крышкой в виде кораблика расставлены были на лаковом китайском подносе, а поднос — на тонконогом стольце. И стульчики были тонконогие, и будто под стать им обеим, худеньким девушкам в светлых платьях, головки — в лёгких причёсках воздушных.
Девушки глядели друг на дружку. Было в них даже нечто сходное — густые тёмные брови, большие тёмные глаза. Но одна гляделась ярче и даже казалась крепким цветком южным, восточным, неведомыми путями занесённым в эти северные края. Девушка эта была грузинская царевна Дарья. А напротив неё поместилась её — с детства, такого недавнего, — товарка — цесаревна Наталья Алексеевна, сестра старшая и единственная юного императора.
В этом доме Наташа любила бывать. Иные намекали ей на то, что дети грузинского царевича попали в друзья к ней и её брату с нелёгкой руки Меншикова. Однако Наталья решила по-своему. Чего хотел Ментиков — на том уж давно — крест!
А вот Дашенька постепенно сделалась лучшею её подругой. С многочисленными сестрицами Ивана Долгорукова Наташа так и не смогла сойтись, сдружиться. Слишком были легкомысленные, болтливые. Жаловала одну лишь Катеньку. Но разве с великолепной Катенькой возможно было дружиться? Нет, Катенька — это цветок, изумительный цветок...
Наташа сама не заметила, что говорит вслух. А Дашенька уже договаривала:
— Но не живой цветок ароматный, над которым пчёлки вьются, а холодный, алмазный, и с бриллиантиком посерёдке...
Наташа засмеялась. Она смеялась тихо, глаза её по-прежнему не смеялись. Кажется, эти глаза никогда не смеялись.
— Уж ты сказала, Дашенька! С бриллиантиком посерёдке!
— Или несходно?
— О, напротив! — В комнату вошла служанка, и цесаревна заговорила по-французски.
Дарья оборотилась к вошедшей:
— Что тебе?
— Карета... За Их высочеством... как Их высочество изволили приказать...
— Я передумала нынче ехать домой, — сказала цесаревна вошедшей девке, оживляясь несколько. — Пусть уезжает карета, сегодня я здесь ночую, — и по-французски своей собеседнице: — Ты согласна?
— Дорогая моя!.. А ты ступай. — Это уже относилось к служанке...
Но как попала Дашенька, южное растение, в холодную Москву? Да совсем просто. Ещё при Алексее Михайловиче картлийский (или, как на Руси говаривали, «грузининский») царь Вахтанг попросился в русское подданство вместе со своими землями-владениями и народом. Тогда же был отослан в Москву с большою свитой и многими приближёнными царевич Арчил Вахтангович в знак верности своего отца, нового русского подданника. Даны были ему волжские земли «в кормление». Вот от него и его спутников пошли грузинские роды на русской службе...
В этом доме Наташе нравилась особо приготовленная пища, приправленная какими-то неведомыми ей травами, и вкусное сладкое вино. А ещё нравилось вместе с Дашенькой разбирать сундуки её бабок и прабабок, вынимать и разглядывать диковинные драгоценные восточные, южные уборы...
Задушевная беседа продолжилась опять же по-французски.
— Значит, Катенька тебе видится алмазным цветком... Предположим! А я?
— Ты? Ты роза, ещё не до конца распустившая лепестки, махровая чайная роза...
— Ты льстишь мне...
— Если желаешь знать, я всего лишь повторила слова другого человека...
— Другого человека? Кого-нибудь из Долгоруковых? Нет, прошу тебя, не надо! Я рассержусь! О! Весь этот разврат придворный... Но знай, меня они в это не втянут. И я лучше уйду в монастырь, лучше зачахну в самых дальних покоях в посте и молитвах, но женою этого ужасного Ивана я не буду!
— Какие подозрения, Натали! Откуда? Я могу так легко рассеять твои страхи. Если бы я знала, что у тебя на душе, я бы давным-давно успокоила тебя.
— Это и сейчас не поздно сделать. — Цесаревна ещё посерьёзнела.
— Но мне странно, что ты не знаешь этого!
— Чего же я не знаю?
— Твой ужасный Иван просто-напросто влюблён! И представь себе, не в тебя!
— «Мой Иван»! И в кого же? И вправду интересно. И я не знаю...
— Это всегда так: ни о чём не подозревает именно тот, кого это вплотную касается!
— Но в кого же он влюблён, этот чудак?
— Теперь, когда он тебе уже не страшен, ты зовёшь его «чудаком». Я не удивлюсь, если дело дойдёт и до «милого», «дорогого». А там и влюбишься, и будешь страдать от неразделённой любви!
— Насмешница! И как же он не чудак? Он чудак и есть. Недавно брат мне рассказал прекомичный случай. Надобно было подписать смертный приговор преступнику, брат садится, берёт перо. И вдруг Иван быстро наклоняется и кусает его за ухо. Вообрази! Укусил чуть не до крови! Брат вскрикивает. И тогда любезный Иван с важностью объявляет: «А когда голову отрубают, тогда ещё больнее!» И, разумеется, смертный приговор остаётся неподписанным!.. Чудак!..
— Хотела бы я узнать, в какую сумму золотом обошлась родным преступника эта шутка!
— Ах нет! В том-то и вся острота, что освобождённый преступник — простой мужик, убийца из ревности!
— Сказка! Неимоверно!
— Однако в кого же он влюблён?
— В малютку Шереметеву. И говорят, с полной взаимностью. Такая любовь! Скоро о них начнут складывать поэмы!
— Я рада...
— Не вижу особой радости на твоём личике.
— Но ты же знаешь, я не люблю открытого смеха во весь рот. Я не Лизета!