Дашенька скорчила гримаску.
— Я могу тебя утешить лишь одним, Натали. И мне остаётся лишь завидовать чужой взаимной любви. И не знаю, сколько ещё времени это продлится! А всё же... позволь тебе сказать: ты завидуешь напрасно.
— Если ты хочешь снова попытаться и пересказать мне чей бы то ни было комплимент, ты стараешься зря. Я не отвечу никому. Этот омут разврата не затянет меня. А кстати, кто же сравнивал меня с розой?
— Но, Натали, а как же омут разврата?
— Я просто желаю знать, кого мне надо особенно остерегаться. Вот и всё!
— Хорошо, я не стану мучить тебя. Это испанский посланник де Лириа.
— И кому он это говорил?
— Кому? Всем! Волконской-старой, и Волконской-молодой, и обеим Голицыным... Все слышали. Но тебе не следует опасаться. У него самые честные намерения.
— Ты снова шутишь...
— Нет, это всё то же положение, когда знают решительно все, кроме той, кого это касается, то есть кроме тебя.
— И чего я не знаю на этот раз?
— Сватовства к тебе испанского принца!
— Боже мой!
— Натали! Тебе дурно? Прости меня! Я напугала тебя?
— Нет, нет, со мной всё хорошо. Но я должна... я хочу сказать тебе... Я знаю. Герцог де Лириа имел со мною конфиденциальную беседу. Более того, у меня есть портрет принца.
— И ты молчишь! И ты ничего не говоришь мне, своему лучшему другу!
— Ты вправе сердиться. Но... это было так неожиданно... Я не могла об этом говорить. Даже тебе. И теперь я прошу тебя: это надо покамест держать в полной тайне...
— Но как бы я желала увидеть портрет! В кого же влюблена моя серьёзная Натали?
— Влюблена? В портрет? Я могла бы сейчас отшутиться, но, должно быть, моя серьёзность и погубит меня. Да, ты права, именно влюблена. И если ты хочешь увидеть его — смотри!
Глаза Дашеньки, яркие от природы, заблестели ещё ярче. Наташа скользнула тонкими пальчиками в кружева, обрамлявшие четырёхугольный, чуть скошенный с изяществом вырез платья. Явился медальон на тонкой цепочке. Наташа не выпускала его из рук. Дашенька разглядывала изображённого юношу.
Прелестной грузинке он показался слишком бледным, и щёки слишком впали, и губы тонки, и волосы... почти белобрысый... Нет, она не могла понять, что нашла в нём Натали...
— Он удивителен, не так ли? — спросила Натали с обычной своей серьёзностью.
— Да, я бы сказала... — Дашенька не находила слов для естественной похвалы. И обрадовалась, когда нашла совсем внезапно. — В нём чувствуется происхождение, истинная знатность, право!
— Ум! Тонкость чувств! Вот что я вижу на этом портрете. — Натали бережно скрыла медальон на прежнем месте. — Утончённый ум и богатство утончённых чувств...
— Ты будешь счастлива, я верю.
— А ты поедешь со мною? В Испанию! Герцог рассказывал мне, там необыкновенно красиво, такие старинные дворцы, фонтаны...
— Как в Петергофе?
— Нет, лучше! — убеждённо возразила Наташа. — В Петергофе всё совсем новое, а там старинное.
— Ты соблазняешь меня. Разумеется, я поеду, если ты не забудешь обо мне...
— Я не забываю друзей, — отозвалась цесаревна тоном спокойного достоинства.
— Я поеду с тобой, как Мавра Шепелева ездила в Киль с Анной Петровной...
— Дашенька! — Наташа посмотрела с укором. — Как ты вспомнила! Покойницу! Зачем? Толкуют, она была несчастна...
— Вот вздор какой! Несчастна она была лишь в одном — ей не досталась императорская корона. А в замужестве она была счастлива. Её Фридрих был ей во всём покорен, как дитя; он исполнял все её желания...
— В этом ли счастье?
— Отчего и не в этом?
— Не знаю... — Цесаревна задумалась.
— А Маврушка писала комичнейшие письма из Киля, — весело продолжала Дашенька. — О, это надобно видеть. Кое-кому Лизета читала эти письма. Ты не поверишь, как смешно! Мне говорили. Но я постараюсь писать менее комично...
— Лизета и Лизета! Повсюду Лизета!
— Что теперь нам до неё? Ты нашла свою судьбу...
— Дашенька! — Наташа подалась к товарке и сжала её запястье, чуть смугловатое, тонкими пальцами. — Дашенька! Она ничего не должна знать! Я таюсь от неё, именно от неё! Она пугает меня!
— Но почему, Натали, почему? Да, она распущенная, развратная, но мне кажется, она вовсе не злая.
— Она — добрая?! Я тебя не понимаю.
— Нет, конечно, никто не назовёт её доброй. Мне просто кажется, она не способна интриговать и всерьёз творить чёрные дела...
— Дашенька! — Цесаревна заметно волновалась, худенькие ключицы приподнялись судорожным вздохом. — Если бы ты знала, как я завидую тебе! Здесь, в доме твоих родителей, для тебя ещё возможно сохранять неведение, наивность, эти истинно девические свойства. А я... С младенчества лишённая родительского попечения, сколько я выстрадала, сколько передумала, если бы ты знала! Я понимаю, я чувствую, какая это страшная сила — развращённость! Прежде, ещё ребёнком, я ненавидела Анну Петровну; теперь я понимаю, она была всего лишь мечтательница, прожектёрка. Да, она была несчастна, даже любя всем сердцем своего покорного Фридриха. Любовь к живому человеку не могла заменить ей претворения в жизнь её странных мечтаний. Теперь я это понимаю. И теперь я понимаю, что такое Лизета. Не злая, ты говоришь? Не способна всерьёз творить чёрные дела? О, ты не знаешь, ты не можешь понять! Разврат повсюду сеет зло, пусть и невольно. Нет ничего страшнее разврата. Лизета... Именно такие, как она, способны походя, не думая, надсмеяться над мечтаниями и надеждами, уничтожить чужую любовь, чужое счастье. Просто — из одного непонимания. И более всего такие, как Лизета, ненавидят серьёзные искренние чувства. Я уверена, это какая-то почти животная ненависть!.. Лизета погубит меня, если узнает о моей любви... Я молю тебя!..
Дашенька взирала с изумлением сосредоточенным, встревоженным и совсем детским. Наташа не отпускала её запястья. Наконец товарка решилась прервать цесаревну:
— Я не могу тебя узнать, Натали, милая, дорогая! И отпусти мою руку. Право, ты сломаешь мне руку. Что за пылкость! Нет, я позвоню и прикажу воды, а ты покамест остынь! — И Дашенька позвонила в колокольчик.
— Я не хочу пить, я не хочу... — полушептала Наташа.
Однако едва на подносе очутился хрустальный стакан, как цесаревна с неожиданной для себя жадностью осушила его.
— Теперь тебе полегчало, не так ли? — спросила Дашенька нежно.
Натали слабо кивнула.
— Вот и хорошо. И ни слова более. Ты говорила с такою горячностью. Ты занеможешь, и я буду виновата в твоём недуге. А я хочу, чтобы ты была здорова, здорова как никогда. И знаешь ли почему? — Цесаревна желала ответить что-то, но собеседница остановила её: — Нет, молчи и слушай меня. Я хочу, чтобы ты была здорова, потому что я хочу увидеть Испанию! — Грузинка улыбнулась лукаво. Цесаревна отвечала слабой улыбкой. Дашенька потёрла запястье. — Ещё немного, и ты сломала бы мне руку. Вот и изволь завидовать испанскому принцу, с такою-то невестой!.. Нет уж. — Она снова жестом остановила цесаревну, пытавшуюся с виноватой улыбкой что-то произнести в своё оправдание. — Нет уж, теперь моя очередь говорить! И что за страшную картину ты нарисовала, моя милая Натали. Ты говорила как одержимая...
Цесаревне наконец-то удалось вставить фразу:
— Дашенька, я просто-напросто знала и знаю предмет, о котором говорила!
— Я тоже не так наивна, как тебе кажется, милая Натали. Я не намереваюсь защищать Лизету, в ней нет ничего для меня приятного. Но я скажу тебе откровенно, а ты уж сердись на меня, сколько тебе вздумается! Я всё равно скажу. Итак, слушай! Ты преувеличиваешь развращённость Лизеты. Ну в чём, в чём эта её пресловутая развращённость? Что она такого сотворила?
— И ты ещё спрашиваешь, Дашенька?! Ты спрашиваешь, и кого — меня! Что она и кто она...
— Да, что она и кто она! История с её первым женихом, слава Богу, всем известна. Если бы он не умер, он конечно бы женился на ней.
— На той, что отдалась ему до брака, до венца!
— И такое случается.
— С девушками честными — нет! Но с такими, как её покойная мать, не сомневаюсь, именно так и случается!
— И опять! Я ничего хорошего не скажу о её матери, об этой наглой особе. Наверняка покойница отдавалась без венца и Меншикову, и Боуру, и даже великому государю...
— Последнее известно достоверно! И дети её — незаконнорождённые!
— Всё это так, ты несомненно права. Но она ведь уже не была девицей, она, сказывают, была вдовой какого-то драгуна...
— Бог ведает, скольким драгунам она приходилась вдовой! Нет, нет, нет, не говори, Дашенька! Я скажу тебе: пытаясь оправдать порок, будь то из добродушия или же из человеколюбия, мы невольно сами попадаемся в его гнусные сети. Оправдание — лишь первая ступень, а далее — признание и соучастие. Мне больно, больно думать о моём несчастном брате. Да, юности свойственно... все знают, но... Связь этой ужасной женщины с мальчиком — это... это более чем простая распущенность! Я не смею поднять глаза на герцога де Лириа. Представь себе, что пишут в своих донесениях посланники!.. Гнусность развратной простолюдинки... Боже, Боже! Какие речи ведутся о нас при испанском дворе...
— Но если она всё же выйдет замуж?
— За кого?
— Хотя бы за этого красавца Морица Саксонского... — Дашенька хотела было добавить, что Лизета, по слухам, уже влюблена заочно, влюблена в портрет на крышке табакерки; но тут же и подумалось Дашеньке, что ведь подобное, слишком явное сопоставление и соответствие обидит Наташу. И грузинка промолчала.
Цесаревна же откликнулась немедля:
— На таких не женятся. У Лизеты никогда не будет мужа. Вся эта затея с Курляндией!.. Конечно же это всё Андрей Иванович. Он единственный, на чью нравственность я полагаюсь. Но пообещай он хоть сотню Курляндий в приданое за этой распутницей!.. Ах, зачем он не высказывает всё прямо моему несчастному брату? Все потакают столь юному существу, все капризы его исполняются! Что может быть хуже, что может быть ужаснее подобного одиночества?..