— Ты огорчаешь меня, Наташа. И твоя несомненная правота повергает меня в отчаяние. И всё же, всё же... Необходимо найти путь к спасению. Вот послушай меня. Конечно, брак с Морицом Саксонским не состоится, Лизета не уедет. Исправить её невозможно. Однако возможно ведь устроить так, чтобы она совершенно потеряла, совершенно, в полной мере скомпрометировала бы себя. Тогда от неё отвернётся государь. Тогда она как бы уже и не будет принадлежать к царскому семейству, она сделается изгоем, «отрезанным ломтём», как это именуется по-русски...
Цесаревна на мгновение прижала кончики тонких пальцев к вискам, чуть впалым.
— Царское семейство! — Желчь плеснула в её голосе. — Царское семейство! Одна только Анна... Я была ребёнком, я не поняла, а ей ведь возможно было верить... Но эти страшные дочери царя Иоанна, и вдова его, эта неимоверная царица Прасковья... Говорят, она сожгла лицо живому человеку!.. А дочери... Екатерина, герцогиня Мекленбургская, совершенно бесстыдное существо, оставила мужа... И это чудовище герцогиня Курляндская, Анна Иоанновна... И меньшая, Прасковья, соименница матери своей, брак её с этим толстым Мамоновым, её венчали беременную... Куда их всех денешь?
— Но их разврат, по крайней мере, почитается обычным, заурядным. Такова жизнь!
— Но Лизету следует удалить от государя.
— Знает ли он о Морице Саксонском?
— Да.
— И что намеревается предпринять? Что говорит?
— Ты поймёшь. Надобно знать Лизету! Она открыто похваляется в его присутствии, рассказывает направо и налево, что в самом скором времени уже будет в Париже...
— А он?
— Впадает в бешенство, в отчаянье. То ли она из одной только прихоти дразнит его, то ли расчётливо подогревает его страсть...
— Всё, что ты говоришь о ней, несомненно верно. Однако есть в ней и другое. И вот именно это другое и может помешать исполнению моего плана...
— У тебя уже возник план, Дашенька? Дивлюсь остроте твоего ума.
— Не дивись. Всё может провалиться. В Лизете меня пугает вовсе не её распущенность и развращённость, а, напротив, то, что она порою, и даже, на мой взгляд, слишком часто, является в обществе отнюдь не легкомысленною кокеткой, но весьма здравомыслящей особой. Мне приходило на ум, что её легкомыслие — всего лишь маска. Да, она хитра. Я пристально наблюдаю за ней. И знаешь ли, к какому заключению я пришла?
Дашенька уже явно торжествовала и пыталась продлить своё торжество. В улыбке цесаревны проскользнула снисходительность.
— Однако. Каково же твоё глубокомысленное заключение о ней?
— Я заметила её сходство со мной.
Эта простая фраза не могла, разумеется, не произвести впечатления громового удара.
— Что? Что ты сказала?
Цесаревна Наталья Алексеевна была поражена совершенно. Торжество Дарьи было полнейшим.
— Да, она сходна со мной. В одном. Но прежде чем сказать тебе, я спрашиваю: сомневаешься ли ты в моей нравственности?
— Как ты можешь спрашивать такое?!
— Тогда слушай же, слушай. Она, ветреная кокетка, сходна со мною, девушкой достаточно строгих нравственных правил, в одном лишь: обе мы покамест не ведаем любви. Да, да, не удивляйся. Наблюдая за ней, я поняла именно это. Она, должно быть, из одного любопытства, подстёгиваемого несдержанностью, отдалась своему жениху епископу Любекскому. Она отвратительна с твоим братом, но, поверь мне, она не знает любви. Всего лишь порочное любопытство, всего лишь нравственная нестойкость толкают её в мужские объятия. Но она ещё никого не любила. И потому она себя не знает. Я, впрочем, также, но теперь не обо мне речь. Как возможно скомпрометировать её окончательно, навсегда? Это возможно, как мне кажется, через её любовь...
— А если она всего лишь не умеет любить? Если она не ведает любви именно потому, что не умеет любить?
— Прости, но я не могу согласиться с тобой. Любовь обрушится на неё, подобно снежной, бурной лавине, обрушится и погребёт.
Цесаревна слушала в задумчивости. Что-то страшило её.
— Погребёт, — повторила она задумчиво. И снова: — Погребёт...
— Но каким должен быть человек, которого она полюбит, каким он должен быть именно для того, чтобы мы достигли своей цели?
— Признанным красавцем, похожим на государя юного, на этого искателя Курляндии Морица Саксонского... — Улыбка Натальи Алексеевны вновь сделалась слабой, смутной...
— Да, он должен быть очень красив, изумительно, потрясающе красив, нечто наподобие Катеньки Долгоруковой в мужском роде. Но при этом ни в коем случае не мраморная статуя, живой, сильный... И — и это важнее всего — это не должен быть человек общества, являющийся при дворе.
Более того, он должен быть низкого происхождения. Итак, сильный, живой, изумительно красивый, непременно низкого происхождения, и Лизета должна влюбиться в него истинно, со страстью неподдельною. Тогда... тогда её падение будет полным. Она будет вне общества...
— Но почему узнают о подобной страсти? Разве она не сможет искусно скрывать?
— Нет. Она не сможет, я уверена.
— В чём же заключается твой план? Любовью управлять невозможно, Откуда явится подобный человек? Каков он будет? Что принесёт ей и чего захочет взамен? В подобных случаях влиять на события — просто невероятно!
— Деньги могут сделать всё!
— И в любви? Ты полагаешь?
— В любви — нет. Но почему ты решила, что это должна быть любовь взаимная? Неужели мы этого желаем для нашей врагини?
— О нет!
— Пусть она — полюбит — его. Пусть полюбит страстно, безоглядно. Он же будет всего лишь подкуплен, красивая живая игрушка, подброшенная в её постель, куколка с коварным секретом, незаметно жалящая ядовитой стрелкой...
— Где сыскать подобного человека? Это будет нелегко.
— А я думаю, легче, нежели ты предполагаешь. И до сих пор кому не памятно пристрастие покойного государя к людям низкого происхождения, Он просто наводнил двор этими выскочками, жаловал, награждал, ласкал... В пёстрой этой толпе затерялась некая Климентова, обер-гофмейстерина покойной Анны Петровны. Она ездила вместе с молодою герцогиней в Киль и после смерти Анны возвратилась. Говорили, будто дядя её водкой торговал и вовремя поднёс государю чарку. И государь за то приставил племянницу к своей малолетней дочери и пожаловал баронессою...
— Сплетни!
— Возможно. Однако ныне госпожа Климентова в большой нужде. Она неловка, строит из себя чопорную даму и оттого не нужна Лизете. Как, впрочем, и никому не нужна...
— Она будет помогать нам?
— Если ей заплатить.
— В чём же будет заключаться её помощь? Она подыщет столь необходимого нам молодого человека? Ловко сумеет подкупить его? Но ты сама говоришь: она неловка...
— Ей не надо никого подыскивать, Она имеет то, что нам нужно.
— Среди своих слуг?
— Наивный вопрос, Натали. К чему нам её слуги, с нас довольно её собственного низкого происхождения. Нет, это не слуга её, это гораздо занятнее. Это её незаконнорождённый сын!
— Какая гадость!
— Не спорю. Но гадость, благоприятная для нас.
— Покойный государь был немыслимого поведения! Такую женщину он мог приставить к своей дочери!
— Я слыхала даже более того. Мальчик воспитывался в семье того самого корчемщика, дяди Климентовой, Она осмелилась представить ребёнка государю, улучив момент хорошего настроения. Красивый, резвый мальчик понравился. Говорят, стояли жестокие морозы, ребёнок показался государю забавным в тулупчике не по росту. Государь приказал записать его Шубиным, после зачислил в гвардию. Ныне Алексей Шубин — сержант, и очень беден...
— Да, за государем покойным числилось много такого... Но почему ты решила, что именно этот юноша?..
— Мне случилось видеть его...
— И... продолжай.
— Нахожу его подходящим для нашего дела...
Цесаревна ничего не отвечала. Дарья также принуждена была молчать. Наконец Наталья Алексеевна спросила с какою-то гадливостью:
— Сколько понадобится денег?
— Позволь мне взять это на себя. Я вижу: тебе неприятно всё это. Я сама переговорю с Климентовой...
— Но твоя мать... Если ей станет известно, если Климентова проговорится или — и это вполне допустимо — она может не согласиться...
— Я буду осторожна. И полагаю, она согласится, и согласится он, и даже и денег не потребуется много...
— А... если полюбит и он? Почему мы должны исключать и такую возможность?
— Полюбит? Лизету? Разве подобных ей любят? Ведь ты сама говорила...
— А разве не ты говорила, что любовь может многое переменить в её натуре?
— Да, любовь может сделать её слабее. Любовь, её любовь, может сделать её уязвимой. Но её самое полюбить нельзя, в ней есть что-то такое, в этом права именно ты...
— Сейчас я не чувствую уверенности в твоём голосе.
— Хорошо, разве твой брат, государь, разве он любит её? Разве это возможно называть любовью?
— Пожалуй, нет. Каприз, тщеславие, безумство юной плоти, но не любовь. А если этот Шубин полюбит не Лизету, а столь желанную многим низкорождённым возможность вскарабкаться наверх?
— Наверх? Но она поставит себя вне общества, она лишится малейшего влияния. И тогда — пусть делают, что хотят. Пусть она даже попытается женить его на себе. Нам эта комедия уже не будет интересна...
— Я понимаю, что должна согласиться с тобой, но что-то всё мучит меня, будто заноза в сердце... Да, как раз такое ощущение. И вдруг хочется немедленно пресечь всё! Чтобы и не начиналось ничего...
— А твой брак? А молодой государь, брат? Разве не твой долг — спасти его от Лизеты?
Наталья Алексеевна устало откинулась на спинку тонконогого стула и полуприкрыла глаза...
Подруги заговорились далеко за полночь. Некому было прерывать их, мешать их беседе. Родители Дарьи в те дни уехали в одно из своих имений, в село Всесвятское.