...Давний и, вероятно, в достаточной степени бесперспективный вопрос о пресловутой роли личности в истории, о том, что могут значить для истории мысли, чувства, действия отдельного человека... И после задушевного разговора двух юных подруг, непринуждённо и пылко и как бы невзначай поведавших друг дружке многие анекдоты, слухи и толки своего времени, после столь длительного задушевного разговора и мне вдруг начинает казаться, что чувства отдельного человека могут иметь значение... Однако скорее всего я не права. Просто-напросто эти самые чувства, пробудясь, пробуждают в личности нечто, что всё равно бы пробудилось, проявилось, раньше или позже. И если бы не в этой личности, то в какой-либо другой личности, очутившейся в данное время и на данном месте. Вероятно, всё же первенствуют время и место, а не личность со своими чувствами и помыслами.
Но кто бы предположил, что заговорничество двух девочек будет иметь самые серьёзные последствия...
Завершилась очередная парфорсная охота — с гоном зверя собаками. Слуги уже накрывали на стол в большой палатке. Стелили на длинную столешницу длинную же и широкую старинную, ещё из ларей первой в династии Романовых царицы Евдокии Лукьяновны, супруги Михаила Феодоровича, камчатную скатерть с вышитыми по белому полю фантастическими рогатыми зверями — не то лосями, не то единорогами из сказок и легенд.
Налетавший внезапно ветер дёргал резко полы красных охотничьих кафтанов, едва не сдувал с голов широковатые шляпы с округлыми тульями, поднимал кверху кончики поясов-шарфов, дыбом вздувал золотистую осеннюю листву на опушке большого леса, и странными бабочками, замершими в своём полёте мгновенном, сыпались жёлтые, красные листья...
Цесаревна Наталья Алексеевна и герцог де Лириа углубились в лес, спешившись на опушке и оставив лошадей слугам. Три большие чёрные ласковые собаки бежали за цесаревной. Внезапно одна из них высоко подпрыгнула и ткнулась, играя, круглым тёмным носом в блеснувшую ярко пряжку пояса, перетянувшего синее платье для верховой езды. В первое мгновение девушка вздрогнула, затем принялась нежно тянуться к подпрыгивающей собаке тонкой рукой, затянутой в перчатку.
— Вы испугались, Ваше высочество? — почтительно спросил испанец.
— Нет, это мои друзья, — отвечала Наташа. Казалось, её занимали только эти милые забавные животные, и на своего спутника она словно бы и не глядела.
Но нет, взглядывала коротко, быстро. Кожа его не была смуглой, глаза светлые. Он мало походил на привычный тип испанца. Ступал легко и спокойно, как человек, едва ли не от рождения знающий, что одно лишь высокое происхождение уже даёт ему некую устойчивость в этой жизни.
Наташа мягко отогнала собак и оглянулась через плечо.
— Вернёмся, — быстро произнесла она. — Я хочу вернуться.
— Но ведь здесь никто не помешает нашей беседе...
— Я не должна была идти... одна...
— О Вас никто и никогда не будет, не сможет подумать, помыслить дурно!
Она резко остановилась прямо перед ним, но в достаточном отдалении.
— Вы сами видите этих людей, герцог. Вы знаете, чего возможно ожидать именно от этого двора, от этого общества! Единственное порядочное лицо среди них — Андрей Иванович Остерман. Он пытается спасти моего несчастного брата, но страшно, что его усилия могут оказаться напрасными.
— Вы полагаете, именно он пытается спасти императора?
— Вы спрашиваете таким тоном!..
— Но разве само сближение императора с... вы знаете, о ком я говорю, и разве не Остерман затеял это?
— Совершенно невозможно! Пустая клевета! Откуда? Всем известно, что Андрей Иванович, напротив, хлопочет удалить её, пытается устроить её брак...
— А прежде? Прежде всем, или по крайней мере многим, известно было именно его желание объединить в браке две отрасли великого Петра, женив племянника на тётке...
— Клевета! Андрей Иванович любит Петрушу и не может желать ему зла! Андрей Иванович добрый!..
— Кто может усомниться в добрых намерениях господина Остермана по отношению к Его величеству! Но государство Российское добрый Андрей Иванович, возможно, любит более своего императора, юного Петра Алексеевича, или кого бы то ни было из царской фамилии!..
Цесаревна посмотрела на своего собеседника прямо и почти сурово.
— Стало быть, для государства Российского наконец-то сделается благом удаление Елизавет Петровны. Я рада. — Она повернулась и пошла прочь.
— Ваше высочество, — спокойно проговорил герцог.
Она остановилась, и это был для него хороший знак. Она ждала объяснений, подробностей...
Но разговору не суждено было возобновиться. Отчаянный крик, вопль, юношеский, почти мальчишеский, срывающийся на высоких нотах...
— Петруша! — тревожно воскликнула цесаревна и побежала, не оглядываясь, чуть спотыкаясь, чуть подаваясь назад, когда каблучки сапожек вязли в прелой сырой земле. Герцог медленно двинулся следом.
...Молодой император бушевал. Он швырнул на землю шляпу охотничью и уже даже и не просто расхаживал нервически взад и вперёд мимо большой палатки, но бегал в бешенстве, и крупнокудрявые волосы развевались на ветру. Деда он напоминал разительно! Впрочем, можно было с уверенностью сказать, что никто сейчас не замечает этого разительного сходства. Никто, кроме герцога де Лириа, показавшегося как раз в просвете между деревьями. Герцог смотрел, как цесаревна порывисто пытается ухватить брата за руки...
— Наташа! — кричал юный Пётр Алексеевич. — Наташа! Ваня! Да где же, где! Позвать немедля! Искать!..
— Петруша, родной! — звонко успокаивала его сестра. — Я здесь, я рядом с тобой! Посмотри на меня, посмотри... И Ваню сыщут сейчас, тотчас!.. — Оборотилась к растрёпанным придворным: — Сыщите молодого князя Долгорукова, скорее!..
Брат наконец-то увидел сестру. Лицо его, круглое, крупное и румяное, сморщилось. Он сел прямо на землю, приподняв коленки, и зарыдал, мотая кудрями. Наташа склонилась к нему, чуть сжала его плечо...
— Наташа, Наташа, сестрица!.. — бормотал он сквозь слёзы. — Где Ваня, где?..
— Он сейчас будет здесь, Петруша, сейчас он будет здесь.
Она не спрашивала, что же случилось. Наблюдавший за нею герцог приметил это, и также приметил странную скованность её движений и жестов. Она как будто знала заранее... Знала?..
— Наташа!.. Она... как она могла? За что? Мучительница! Проклятая! Она играла мною, играла!..
Подскакал молодой Долгоруков, юноша лет восемнадцати на вид, красивый мужественной горделивой красотой, он во многом походил на Катеньку. Впрочем, восемнадцатилетний молодой человек того времени показался бы сегодня по меньшей мере двадцатипятилетним, если говорить о жизненном опыте и переживаниях..,
Иван молодцевато спрыгнул с коня, кинул поводья подскочившему слуге, подбежал к императору, к своему другу...
— Вот он, Ваня! Видишь, Петруша, вон он! — радостно приговаривала Наталья Алексеевна.
Иван тотчас уселся рядом с Петрушей и крепко обхватил его за плечи вздрагивающие, обнял длинной сильной рукой.
— Ну, сказывай! Что стряслось-то?
— Неужели... неужели вы... Неужели даже вы, вы оба, самые близкие мне, и не видите, не понимаете?!
Наташа застыла в неловкой позе, чуть склонясь, держа ладони протянутых рук над головою брата.
Но Иван заговорил с нарочитой лёгкой грубостью:
— Чего я тебе не понимаю? Всея понимаю. Глупая баба сбежала, взбрыкнула, а ты бесишься как дурак! Чего ещё понимать прикажешь? Ничего более нет. И ты не позорься. Плюнь да разотри. Плюнь да разотри, слышал? Вот тебе и весь мой сказ!..
Кудрявый Пётр Алексеевич притих и, подавляя всхлипывания, действительно слушал эти нехитрые утешения с большим вниманием. Наташа, видя, что брат вот-вот успокоится, отошла в сторону.
Герцог вновь приблизился к ней. Он был очень почтителен. Казалось, она выросла в его глазах и он потому и сделался с нею почтительнее, нежели прежде.
— Ваше Высочество, — он говорил очень тихо, — похоже на то, что ежели усилия нашего доброго Андрея Ивановича в области соединения двух отраслей великого Петра и не увенчались успехом, то о его же усилиях, направленных на удаление Елизавет Петровны, этого не скажешь!
— Андрей Иванович? — Она не совладала с собою, не сумела скрыть удивления...
— Вы можете доверять мне, Ваше высочество, мы — союзники. И я, так же как и Вы, полагаю, что к нынешней бурной скорби, охватившей Его величество, добрый Андрей Иванович отношения не имеет.
Не всякий распознал бы в этом скором наклоне девичьей головки утвердительный кивок, но герцог де Лириа распознал...
...Елизавет Петровна отправилась на дальнее богомолье, в Тихвинский девичий монастырь, никого не предупредив заранее. С собою взяла неизменную Мавру Шепелеву и нового своего ездового, Алексея Шубина.
В Тихвинском монастыре заточена была княжна Полина, молодая Прасковья Юсупова, насильно постриженная и с той поры ставшая инокиней Проклой.
Зачем ехала Лизета? Не любившая размышлять, она сама верила, что едет, собственно, для того, чтобы позволить ему соприкоснуться с её, Лизетиной, тайной; чтобы показать ему, как она ему доверяет, верит. Она, казалось, и сама себе искренне верила. И этой вере не мешало то, что, конечно, он ничего толком разузнать не сможет; и Маврушка ведь ничего не знает; и Полинку держат взаперти в келье и не скажут ей о приезде цесаревны. Но это всё нимало не смущало Лизету. Это было даже и хорошо. Зачем ему знать лишнее, в самом-то деле, зачем? Вовсе оно ни к чему. С него достанет Лизетиного доверия к нему, одного лишь Лизетиного доверия. Покойница Анна, попади она в такую переделку, уж ломала, ломала бы голову, уж накрутила бы, навертела и того, и другого, и третьего! Также и Наталья, Петрушина сестрица, и эта накрутила бы, наворотила... А Лизету никакие внешние противоречия не смущали, она и не думала никогда ни о чём подобном. Ей одно было важно и ясно — пусть он почувствует, как она ему верит, доверяет, пусть он поймёт, как она дозволяет ему коснуться, приблизиться к тайне. А какая тайна? Да не всё ли едино! Ведь он не узнает, никогда не узнает, никогда!