невеста? Они сыновей своих уж чуть не на трон сажают! Ванька так и спит в государевой спальне, чтоб всегда, значит, под рукой находился... Вокруг старой княгини Юсуповой даже составилось нечто вроде кружка сторонников Елизавет Петровны... Ничего, впрочем, серьёзного, одни пустые толки. Никто и доносов не писал на выживших из ума старух... А княгиня Юсупова всё надеялась: вот придёт на трон Елизавет Петровна и начнётся царство справедливости! А справедливость для матери была в одном лишь, в том, чтобы ей вернули дочь, ненаглядную Пашеньку! Но если бы при этом Пашенька сделалась любимицей императрицы, и женишка бы небедного и в чинах... Такая справедливость, конечно, была бы для матери справедливость высшая!..
Но воцарения Елизавет Петровны старуха не дождалась, померла. И дочь её умерла в монастыре, так и не зная ничего о судьбе своей товарки-цесаревны...
Но Лизета вовсе не полагала себя виновной или предательницей, Она просто знала, что иначе нельзя было поступить. И Прасковья была глупа, это было яснее ясного. И если уж Лизета сама сглупила и доверилась дуре, то надобно ведь и позаботиться о себе, в конце-то концов! Нельзя, вовсе глупо отдавать себя, как в кабалу, в полную волю дуракам!..
Цесаревна и её спутники воротились с богомолья. В тот же день Маврушка передавала новости:
— Государю ведь всё известно!
— А разве я от него что скрывала? Надоел он мне, Мавра! Срам для меня — с мальчишкой лизаться! Как-никак не девчонка сама-то, девятнадцатый мне... И ты что думаешь, будто я боюсь его? Да я не хочу его и не нужен он мне, и вместе со своим немцем! «Ваше высочество!.. Звезда!.. Украшение!..» Ух ты, преподлый немецкий лисий хвост!..
— Не больно жалуете Андрея-то Иваныча! — Мавра будто подзуживала.
— Не больно жалую? Я его ненавижу, Маврушка! Я тебе одной прямо скажу: вот сдохнет он, тогда только сердце моё успокоится!
Мавра попритихла. Это был сильный искренний гнев. И невольно думалось: «А ежели и на меня она так-то?..»
— Ты что задумалась, Мавруша? Напугалась? Страшна я в гневе? Да ведь это не для тебя! Ты — друг верный, единственный. Да я ведь и отходчива, для друзей-то истинных... Ну, что замолчала?
— Думаю, Ваше высочество.
— Уж высочество! Нет, напугалась ты, напугалась, вижу!
— Я думаю, Ваше высочество. Думаю о... о табакерке, — заявила Мавра серьёзно. А в глазах чёртики так и прыгали.
Цесаревна всё поняла вмиг и так и покатилась со смеху.
— О табакерке, о портретике? Влюбилась небось!
— Я-то нет. — Мавра, чутко воспринимая тон цесаревны, обрела обычную свою уверенность и даже решалась теперь шутить. — Я-то нет. А вот кое- кто на моей памяти... — Шутка смелая была однако и Лизета любила смелость и бойкость в своих приближённых и слугах; конечно, когда сама бывала в добром расположении духа.
— Кое-кто! Ой! Уморила совсем! Кое-кто! — Лизета выскочила на самую серёдку спаленки, встала на фоне смятой постели, руки упёрла в бока, будто для русской пляски... — Уморила! Уморила! Ой! Да мне его и даром-то не надобно теперь! Я теперь, Мавруша, только-только жить начинаю, всею грудью дышать! Просторно мне теперь, весело! Баба я теперь, Маврушка ты моя, Маврушка, золотце ты моё медное! Настоящая счастливая баба! И ты уж пойми меня!..
Мавра поняла и тоже задорно поглядела. Цесаревна подбежала, за шею обхватила, на постель повалила, уж башмаки кверху и юбки — до пупа.
— Вот что для тебя сделать? Нет, ты скажи, что?
— Ничего! Пустите! Платье мне всё смяли.
— Платье? Да вот... Да я... Одним словом, увидишь! Придёт время — будет у тебя этаких платьев — несметно!
— Да оно ни к чему! Будто я за Вас из интереса, из платьев! Тьфу! Пустите!
— Маврушечка моя хорошая, славная! Нет, не пущу, и всё тут! Не пущу, пока не скажешь, чего тебе хочется!
— Ничего! — Мавра высвободилась из цепких рук, но не встала. Обе лежали на широкой постели, покойно, вольно...
— А того не может быть, чтоб ничего! Так не бывает! Говори!
«Сказать — худа не будет! Скажу!»
Прикидывать надобно было быстро, молниево...
— Скажу уж! Экой Вы банный лист! Скажу! И я ведь не деревяшка какая. И мне замуж охота...
— Ой, неужто? — паясничала Лизета. — И за кого? За Морица-красавца? За племянничка моего, за императора Петрушку Лексеича? Ой, да ведь знаю! За Остермана Андрей Иваныча! Вот прекрасней кавалера не сыскать! Марфа-то Ивановна как позеленеет от ревности-то!..
И снова — хохот, щипки, тычки шутейные... Но Мавра в наивысшей степени наделена, одарена была тем самым свойством, что покойный государь великий изволил именовать «чутьём». Правда, и Маврино чутьё было не государственное, не какое- то там высокоумное, но было оно для Мавры самое полезное. Вот и теперь она в точности почуяла, когда стало возможно говорить всерьёз.
— Я, Ваше высочество цесаревна, и вправду пошла бы замуж. За графа Шувалова.
Лизета поднялась на локте, в глаза товарке заглянула.
— Так он тебе по сердцу?
— По сердцу, государыня.
— Да, он недурен. Но неужели это так трудно устроить?
— Матушка моя подъехала было, но его родители не согласны. Побогаче ищут.
— Они глупы, Маврушка. А он-то что? Любит?
— Видать, любит.
— Ох! Да ты не брюхата ли?
— Слава Богу, покамест не чувствую.
— То-то! Покамест! Нет уж, поела сладкого, садись — горькое хлебай! Надобно всё устроить, надобно вас обвенчать скорее...
Сказать откровенно, так Мавра была хуже чем брюхата, она была девственница, осторожна была и боялась потерять себя. Этак потеряешь, а после — ау! Она не царского семейства, ей не спустят шалость такую! Но цесаревне Мавра ни за что бы не призналась в своей девственности, Она очень хорошо понимала, что вот такое признание цесаревну может насмерть озлить...
Между тем Лизета весело прикидывала, что и как. Старики Шуваловы, они ведь хороши с княгиней Юсуповой. Надобно с нею поговорить, пусть она замолвит слово...
— Побогаче, говоришь, ищут? Ежели сыщут, так, может, и пожалеют ещё! — задиристо кинула. — Да ты не бойся, не сыщут. Лучше тебя — не сыщут! Справим, справим твою свадебку! Только после-то как? Бросишь меня, стало быть? Кинешь горюшу?
Мавра живёхонько соскочила на пол, встала на колени и целовала свесившуюся Лизетину руку.
— Да я за Вас всё! Да за каждый пальчик!..
Свадьба молодого Шувалова и Мавры Шепелевой[27] была весёлая. Гуляли хорошо, хотя и несколько по-простому. Новая графиня Шувалова по-прежнему оставалась подолгу с государыней-цесаревной. Отлучилась лишь ненадолго, когда была уже в последнем периоде беременности. Но после благополучного рождения сына Николая снова заняла своё место затейницы, увеселительницы, утешительницы... Она верила в Лизетину счастливую судьбу.
Простые слова молодого Ивана Долгорукова подействовали как нельзя лучше на императора. Впрочем, у Ивана были для государева утешения и более действенные средства. Он на всю Москву успел прославиться своими загулами, кутежами и любовными похождениями. Он мог многое утешное предложить.
И теперь Петру Алексеевичу было и вспоминать смешно и стыдно, как он плакал дурак дураком! Из-за кого? Из-за пустой бабёнки! Да к тому ж старухи, целых шестью годами старее его! И добро бы вышла замуж, а то... Под кого легла- то? Под выблядка! Да она и сама!.. Нет, хорошо всё обернулось, прекрасно, великолепно! А рядом, совсем близко цветёт эта мраморно-алмазная, изумительная Катенька — драгоценный цветок! И цветёт для него! И надобно поскорее объявить её своей невестой. Ведь и Ивану, милому Ванюше это будет приятно. Обрадуется!.. Пётр прижмурился... Он, в сущности, был добрый парнишка, и особенно любил радовать своего друга — то новым ружьём, то алмазными пуговицами; а теперь вот так и скажет ему: «Ты, Ваня, теперь мне не просто друг, ты мне брат! Потому что сестру твою объявляю своей невестой!» Эх, если бы Ване Наташа гляделась! С какою бы радостью отдал сестру! За верного друга. Но Ваня без ума от маленькой Шереметевой. А если две свадьбы — разом? Вот будем праздновать! На века запомнят!..
...Что такое был он? Безродный, незаконный. С матерью-баронессой. Покойный Пётр, великий государь, кого только не жаловал баронами да баронессами, самое пустяшное это было. И что такое был? Сержант гвардии. Ни выпить, ни погулять, ни даже и на табачок не всегда хватало. Был ли он честен? Ежели бы его спросили, ответствовал бы с лёгкостью: «Да, я честен». И разве он и вправду не был честен? Разве он нарушил присягу? Разве оговаривал и предавал друзей-приятелей? Или воровал? Нет, он мог с чистой совестью назвать себя честным. Был ли он щепетилен? То есть был ли он так уж щепетилен в вопросах чести? Об этом никто не спрашивал его. А если бы спросили, он просто и не знал бы, что ответить, потому что не понял бы, о чём его спрашивают. И когда его мать рассказала ему предложение... Нет, ей вовсе не понадобилось падать перед ним на колени, заламывать руки, упрашивать, чтобы он... ради её старости... ради собственной будущности... И что такого заключало в себе это предложение? Сделаться любовником, понравиться... Занятно, забавно... Однако он задумался. О чём же?..
— Кому и зачем это надобно? И не рискуем ли мы, соглашаясь? — матери сказал.
Но мать:
— Алёшенька! Ну если бы нам убийство предлагали или другое что! А то ведь...
— Но зачем? И для кого? Ведь если я стану любовником цесаревны, её при дворе не похвалят!
— А нам-то что!
— Кто при дворе против Елизавет Петровны? Сказывали, будто Остерман, Андрей Иваныч...
— Да это она против него!
— Ну, стало быть, и он — против неё. Так это от него всё? И деньги обещал?
— Алёша! Не всё ли тебе едино, от кого, кто обещал! Были бы деньги!