Батбаяр смотрел на его высокий, изрезанный морщинами лоб, спокойные, устремленные вдаль глаза и испытывал гордость и восхищение. Десять лет жили они в одном аиле, но лишь недавно Батбаяр узнал, что пришлось пережить этому человеку.
Услышав, что Батбаяр едет в школу, Дашдамба снова дернул себя за бородку:
— Ну что же. Дело достойное мужчины. О матери твоей мы позаботимся. Парень ты молодой, а потому хочу напомнить тебе: не верь тому, что видят твои глаза. Ты, кажется, моей дочке пришелся по нраву, знай же, мы тебя никогда не забудем. Деваться нам некуда, так и будем ходить за коровьими хвостами.
«Лхама твоя. Не забывай ее — вот что хотел сказать старик», — подумал юноша и от радости едва не бросился обнимать Дашдамбу.
Пришла осень, с ветрами, листопадом. Гэрэл торопилась сшить сыну нарядный тэрлик из чесучи, подаренной Дуламхорло. В первый раз Батбаяр надел его за несколько дней до отъезда и поскакал на пастбище, где Лхама пасла овец — показать ей обнову. Боль отразилась на лице у девушки, когда она увидела тэрлик.
— Я видела эту чесучу у Дуламхорло. Подушка у нее из такой же. Будешь смотреть на тэрлик и вспоминать добрую свою хозяюшку. — Слезы навернулись Лхаме на глаза, она вцепилась в ворот тэрлика и дернула, разорвав его до самого пояса. Батбаяр понимал, что сам виноват, поэтому не обиделся, не разозлился, но домой вернулся с безнадежно испорченным настроением.
Матери сказал, что порвал тэрлик, объезжая лошадь. А на третий день, утром, когда Батбаяра не было дома, Лхама принесла сверток, положила его на кровать и, ни слова не говоря, вышла. Гэрэл развернула сверток и увидела новенький, только что из-под иглы, шелковый дэл светло-коричневого цвета. Лишь много позже она узнала, что Лхама целый год по клочку собирала шерсть, чтобы продать ее и на вырученные деньги купить у проезжего торговца шелк, потом шила для Батбаяра дэл прямо на пастбищах, чтобы мать не видела.
Вернулся домой Аюур. Приехал недовольный, мрачный.
«Может, расстраивается, что коней теперь некому будет пасти?» — гадала, глядя на его пасмурное лицо, жена. Она заварила крепкий чай и, подавая, спросила:
— С чего это вдруг ваш нойон заинтересовался этим парнем? Он же прост как коровья бабка!
Аюур промолчал.
— Что теперь с табуном делать? — не унималась Дуламхорло. — Придумали бы что-нибудь. Вы же все время при нойоне.
— Выкрутимся. Ну до чего же смекалистый, черт! А как уверенно перед ханом держался. Я не стал просить, чтобы его оставили. Бесполезно. Хан и так намекнул, что руки у меня загребущие.
— А о хозяйстве вы подумали? Или опять бросите нас одних со стариками? Они того и гляди на коленках будут ползать.
— Это не беда.
— А что, по-вашему, беда?
— То, что ждет нас в будущем. Сейчас людей не хватает, надрываетесь, устаете, а может, случится и кое-что пострашнее, — сказал Аюур и прислушался: нет ли кого возле юрты. — Если этот парень попадет в аймачное управление делами, он приблизится к хану и лет через десять разорит наш очаг. Плохо тогда вам с Донровом придется. Я-то что, мои кости скоро на солнышке греться будут.
— С чего это вы так разволновались?
— Как это «с чего»? Кое-что мне удалось нажить благодаря милости хана, а этот парень возьмет да и скажет, что я воровал из ханской казны. Подумай сама, что тогда будет? — понизив голос, сказал бойда. — Есть у тебя что-нибудь в шкафу? Налей чашку.
«А ведь правда, такое может случиться, — думала хозяйка, доставая бутылку. — Или он просто ревнует, вот и старается очернить в моих глазах парня».
— Что же нам делать? — спросила Дуламхорло.
Аюур взял чашку и, весь дрожа и задыхаясь, опрокинул ее в рот.
— Фу, даже вида ее выносить не могу, — поморщившись, сказал он, утирая пот. Затем, раскуривая трубку, уже спокойно посмотрел на жену. — Надо делать все так, чтобы у парня и в мыслях не было, будто мы желаем ему худого, напротив, пусть думает, что мы желаем ему только добра, заботимся, как о родном сыне. Нельзя выпускать его из рук. И его мать постараемся не обидеть. Ничего другого нам не остается.
Дуламхорло повеселела: «Значит, не ревнует. Выходит, я зря на Ханду грешила, будто она мелет языком где не надо. Притворившись недовольной, Дуламхорло спросила:
— Как же мы о нем должны заботиться? Еду таскать, дэл шить?
— Хан приказывал подумать о его пропитании.
— Может, еще и барашка для него пожирнее зарезать?
— Что же делать, Дуламхорло?
«Послать ему материал на дэл — его мать сама же и сошьет, раз-другой подбросить ягненка — невелик убыток. Уф. Тогда Батбаяр от меня не сбежит. Только что с его девкой делать? Похоже, они друг от друга без ума. Даже на пастбище все время вместе. Вот уж воистину подходящая пара — два голодранца», — темнея от гнева, думала Дуламхорло.
Прошло несколько месяцев с того дня, как человек тридцать парней незнатного происхождения собрались в двух больших юртах из темного войлока, поставленных на берегу Онги, неподалеку от аймачной канцелярии. Жили по-всякому, бывали и сытыми и голодными. Одних привлекала возможность пользоваться кистью и тушью, писать на линованной бумаге, другие, написав три предложения, тридцать пропускали и тихонько посапывали. Батбаяра и не хвалили, и не ругали, доставалось ему лишь за то, что в свободное время он бродил по монастырю, пропадая у служащих фирмы Шивэ овор.
Время от времени ему от бойды посылали ягненка. С детства привыкший делиться всем, что имел, юноша разрубал тощую ягнячью тушку на два-три куска, варил, угощал товарищей, а через несколько дней с завистью заглядывал в чужие чашки. Стены юрты, в которой он жил, были всего в один слой войлока, в щели дуло и в зимние холода и весной, с ее студеными пронизывающими ветрами, в юрте стыли ноги. Воспоминания о дорогой его сердцу девушке, ее миндалевидных черных глазах, длинной косе, переброшенной через плечо, ни на минуту не оставляли юношу. Днем они плыли как лебеди озера Ширэт, ночью занимались утренней зарей: «Может быть, в эту минуту она, щелкая кнутом, гонит овец на пастбище? Или доит коров бойды зябнущими на ветру руками? Как относится она теперь к Донрову? Так же сурово, как и прежде? Вестей никаких. Да и кто их привезет. Ханда авгай, наверное, твердит одно и то же, только на разные лады: «…попей, девочка моя, чаю, согрейся. Была бы поласковее с Донровом, не пришлось бы так мерзнуть. Он бы и опорой тебе был, и защитой. На худой конец зимой суп из баранины, а летом молоко, творог, кумыс». Уговаривает, а сама плачет», — думал Батбаяр и, вздыхая, всматривался в синевший на севере Хангайский хребет, казалось, заслонивший от него своей громадой все самое дорогое. Мысли его походили на хмурое весеннее небо, и бродил он мрачный, людей сторонился. Ни хана, ни багши, которые отправили его учиться, он ни разу не видел, даже не знал, где они. То говорили, что хан отбыл на прием к богдо-гэгэну, то уехал, мол, в Заятский монастырь на аймачный съезд. Иногда приезжал Содном. Он непременно привозил Батбаяру что-нибудь съестное, положив руку ему на плечо, говорил:
— Ты старайся! Редко выпадает бедняку такая удача — сесть за книги! Считай это благодеянием, ниспосланным небом, и учись с усердием! Станешь писцом — везде прокормишься, да и матери твоей не придется надрываться, терпеть унижения.
«Почему ханский телохранитель так добр ко мне»? — недоумевал юноша, не зная, что Содному, рано осиротевшему, пришлось пережить немало горя.
Летом занятий в школе не было, и Батбаяр радовался, что скоро вернется домой. Но однажды его вызвали в канцелярию и передали приказ задана Дагвадоноя — остаться на лето в аймачном управлении делами для переписи приказов и прочих бумаг. Как было отказаться? И Батбаяр написал Дашдамбе письмо. Передал приветы матери, Лхаме, Дуламхорло, объяснил причину, по которой ему приходится оставаться при канцелярии, а в конце, набравшись смелости, приписал: «Лхама, я не могу сейчас приехать домой, но если ты перейдешь в нашу бедную юрту и заживешь одной семьей с моей мамой, для меня это будет несказанной радостью». Письмо, отправленное с человеком, ехавшим в те края, в пути не задержалось, через несколько дней оно попало к Дашдамбе, и в аиле поднялся переполох. Дуламхорло радовалась — «вспоминает обо мне», и в то же время злилась — «эту девчонку, похожую на чахлый ковыль, решил замуж взять».
«Раз жив-здоров, значит, небо не оставило его своей милостью», — думала Гэрэл, приговаривая как обычно:
— Э-э, сто лет ему жизни!
«Никак не выбросит из головы эту старуху — жену бойды. Приветы ей передает. А может, я для него просто забава?» — думала Лхама, но когда услыхала, что Батбаяр просит ее переехать к нему в юрту, зарделась от радости.
— Очень надо тратить свои молодые годы на то, чтобы сторожить их худую юртенку, — злилась Ханда.
А Донров думал свое:
«Никогда не забуду, как ты бил меня. Придет время, встречу тебя мстителем на Олётском перевале…» Он делал вид, что письмо его совершенно не интересует, а сам цедил сквозь зубы:
— Нацарапал несколько слов, замарал бумагу и думаешь всех удивить? Лхаму в жены взять собираешься, в юрту к себе зовешь? А я с этой девкой такое сотворю — никому не нужна будет.
На утро Батбаяр вслед за канцелярскими писцами вошел в большую, кишащую мухами юрту и сел переписывать иски, прошения, показания… Так было нудно даже тоскливо снимать бесчисленные копии для отправки в столичные министерства, Улясутайскому амбаню в канцелярии подведомственных хошунов.. В голове билась одна-единственная мысль — как попасть домой, — и юноша с большим трудом заставлял себя усидеть на месте. В одном из прошений, поданных фирмой Да Шэнху говорилось, что в Гоби группа людей напала на ее приказчиков, перегонявших отару овец, и избила их, но «не ради одной наживы, о чем свидетельствуют ругательства в адрес императорской особы, а посему грабителей необходимо немедля найти, схватить и подвергнуть соответствующему наказанию». Следующий документ был иском: зимой, из местечка Шивэ овор выехали два китайских торговца, наняв в проводники и слуги монголов, которые в дороге, сговорившись с несколькими местными жителями, напали на своих нанимателей, натолкали им снегу и в штаны, и в гутулы, попортили товары, сожгли долговые книги и скрылись.