доль хашана, долго, словно искал что-то, рыскал перед собравшейся толпой и, вернувшись к деревянному настилу, на котором лежали тюфяки читавших молитвы лам, принялся стучать по нему очиром. Ударив несколько раз, лама нагнулся, заглянул под настил, и тут из-под него выскочило небольшое серое животное, походившее на суслика, и, прошмыгнув мимо ламы, юркнуло под юрту, что у самых ворот монастыря. Соднома пот прошиб.
— Гляди! Гляди! Ожившее проклятие побежало! — испуганно вскрикнул он и, сложив ладони, взмолился: — Господи, боже мой. Какие же страшные дела у нас творятся.
Потрясенный Батбаяр наблюдал за обрядом и никак не мог избавиться от смутного чувства неприязни. А ламы уже громко читали молитвы, били в барабаны, звонили в колокольчики, очир в руках казначея метался из стороны в сторону. Серое животное выскочило из-под настила, казначей бросился к нему и рубанул клинком. Ухватив тушку кончиками пальцев, бросил ее на треугольное железное блюдо, сверху накинул треугольный кусок черной материи, поставил на стол, и ламы прочли последнюю молитву. Содном брезгливо поморщился и вытер пот с лица.
— Теперь проклятие «Конченного», которое подтачивало здоровье нашего хана, обезврежено. Оно обернулось водяной свинкой!
Батбаяр промолчал. Чувство неприязни в душе у него росло, и он сам не знал, что это: страх или омерзение.
Через некоторое время ламы собрались в храме красного сахиуса на богослужение и сожгли свинку.
Все бурно обсуждали случившееся:
— Да-а, ламы к нам приехали самые знаменитые. Видели? Они подрубили ноги этой свинье-проклятию, еще когда она выскочила из-под настила. Потом снова прочли молитвы и добили ее. А убегала бы она на всех четырех ногах — им ее ни за что не прикончить бы. И тогда всему хошуну не миновать бы беды и разорения. До этого уже совсем немного оставалось.
— Теперь надо искать сообщников Балбара. Не один же он был.
После богослужения Батбаяр пошел на то место, где убили свинку, но ничего особенного не заметил. Разве что обрывок серо-зеленой бечевки длиной с маховую сажень да небольшую, величиной с ладонь, крышку от деревянного ящичка, засунутую в щель между половицами. Но кому они здесь понадобились и зачем?
Вечером юноша вернулся в канцелярию, но только сел за бумаги, как вдруг вошел Смурый и за ним несколько чиновников.
Дагвадоной уселся на тюфяк, разостланный в хойморе юрты, и, не обращая никакого внимания на Батбаяра, словно его здесь не было, приступил к обсуждению дел.
— Ну что? Думает он признаваться?
— Молчит. Таращит глаза и молчит. Даже не шевельнется. Наверное, заклятия читает про себя.
— Я полмесяца его допрашивал. Уже места живого нет. С ягодиц все мясо облезло, того и гляди кости обнажатся.
— Нет, пытать его бесполезно. Все равно не заговорит. Судя по всему, он решил умереть, ни в чем не признавшись.
— Ясно одно: действовал он не один. Но кто толкнул его на это и с какой целью? Если он умрет под пытками, дела наши плохи. И суть тут не в проклятиях. Наверняка было что-то и поважнее.
— Не мне объяснять вам, господа чиновники, что на хана это подействует, как пожар, разгоревшийся в небе. И если Балбар умрет во время допроса, а дело не будет раскрыто, мы окажемся причастны к казни человека, не имея на то дозволения Улясутайского амбаня. Император не благоволит к нашему хану, в Пекине это хорошо знают, и случившееся может послужить прекрасным предлогом, чтобы поступить с ним как с ваном Ринчиндоржем[33], — он, мол, преступил закон. Вот так, ученые мужи мои! — задумчиво произнес Дагвадоной.
— Залан-гуай, а не попробовать ли вам самому допросить «Конченного», — предложил один из чиновников.
Смурый долго молчал, не сводя тяжелого взгляда с двери.
— Как мы его ни пытали, все напрасно. Может быть, попытаться как-то по-иному? — спросил он. Чиновники закивали головами, но предлагать ничего не стали.
— Ладно. Я с ним повидаюсь. Трое суток не допрашивать, давать похлебку и чай — пусть немного придет в себя. А вот в день нашей встречи пусть поголодает. Верно?
Среди происшествий и событий последних дней Батбаяра занимало одно: почему свинка выскочила из-под пола княжеского орго, когда ламы, читая молитвы, стали колотить по нему очиром? Свинка убежала и забилась под пол привратницкой, но выскочила и оттуда. Все было именно так, это он видел собственными глазами. Но почему? В чем причина?
Вернувшись к ночи в свою юрту, Батбаяр лег и стал размышлять. Вспомнились слова Дашдамбы: «Не верь тому, что видят твои глаза». И вдруг его осенило. «Ламы привезли свинку с собой в деревянном ящичке и выпустили, предварительно привязав к ее ноге бечевку, выкрашенную под цвет местности. За эту бечевку они и вытащили свинку из-под пола, а затем убили». Да. Все было так.
— Погоди, не торопись, — сказал Батбаяр сам себе. — Содном-гуай предупреждал: «Будь осторожен». Поделишься с кем-нибудь своими мыслями, тотчас впутают в это проклятое дело. А ловко они придумали отвести людей подальше, чтобы те не заметили бечевку. Ай да ламы!
Сон окончательно пропал. Юноша задумчиво смотрел через тоно на мерцающие в вышине звезды и вспоминал, как когда-то ночью встретил Лхаму, как целовал ее глаза, когда они стояли у высокой скалы.
На следующее утро разнесся слух, будто «хозяин проклятий» найден. «Гэмбэл все знал. А я на это пошел только ради Цогтдарь авхай», — сказал «Конченный» Дагвадоною. — Ни о чем больше не спрашивай и, если можешь, долго не мучай». «Эх, послушать бы, как залан допрашивал «Конченного». Да уж теперь дело сделано, не вернешь», — посетовал Батбаяр и попытался узнать, о чем Смурый спрашивал Балбара.
Только «Конченного» ввели в канцелярию, Дагвадоной встал и говорит:
— Э-э, несчастный! Это ли не мука! Снимите с него оковы. И спрашивает тюремщиков: вы кормите тавнана супом, поите чаем? И не дожидаясь ответа, приказывает: бегите к моей жене, скажите, что я велел приготовить супу, и немедля возвращайтесь. — Затем снова обращается к Балбару. — Бедный мой, бедный. Присаживайтесь. Как они вас искалечили! А я знать об этом не знал. Мы ведь с вами и горе делили, и радость. Оплошали вы. Ну да что теперь говорить. Таиться вам незачем. Ваши проклятия найдены. Так стоит ли мучаться, — и подает «Конченному» чашку чая. А у самого скорбь на лице. — Нет, говорит, ничего печальнее, чем падение одного из твоих соратников. Ох как тяжко мне допрашивать вас. Но ничего не поделаешь. Порядок есть порядок, и не мне его нарушать… Подает Балбару суп а сам спрашивает: «Нет ли у вас, тавнан, ко мне какой нибудь просьбы? Тут «Конченный» не выдержал, прослезился и назвал имена Гэмбэла и Цогтдарь. Об этом рассказали Батбаяру писари.
«Умен залан. Вот и верь после этого пословице: «нет никого глупее простолюдина», — подумал юноша с невольным почтением к ханскому учителю.
Вскоре пошли слухи о том, что Гэмбэл схвачен, во всем признался и показал, где зарыты проклятья.
В монастыре отслужили службу и совершили обряд очищения. Писарь, который был на допросе Гэмбэла, рассказал:
— Приготовленный Балбаром яд нашли и в юрте Гэмбэла. Дали его собаке лизнуть, так она подскочила и тут же подохла. Гэмбэл показал, что этот яд они собирались подсыпать в пищу Розовому нойону на пиру когда тот вернется из Да хурээ.
«Просто так брат не убьет брата! Значит, были какие-то обстоятельства, мешающие им жить на одной земле. Но какие?» — юноша терялся в догадках.
— Как поступил бы сам хан, будь он здесь? — вслух размышляли одни.
— А дозволил бы Розовый нойон с такой жестокостью расправиться с его родственником, — сомневались другие.
Пересказывали слова Дагвадоноя:
— До поры до времени хан не должен знать, что младший брат собирался убить своего старшего брата. Это дело особой важности, в нем замешано немало людей.
Солнце еще припекало по-летнему, но желтела трава, все хмельнее становился кумыс, собирались в стаи перелетные птицы. В один из таких жарких осенних дней в полутора десятках юрт аймачной канцелярии поднялся переполох.
Мэйрэн, сидевший в канцелярии, увидел, что к дверям главного орго подкатила двуколка с зеленым шелковым верхом, в сопровождении четырех всадников. Мэйрэн надел шапку с жинсом и, прихватив десяток стражников, отправился навстречу.
Из коляски вышел князь, стройный, высокий, в полном парадном одеянии; белолицый, со спокойным, мягким взглядом, он очень походил на хана. За ним с трудом вылезла сильно располневшая, с огромным вислым брюхом, седая женщина в парчовом хантазе поверх оранжевого шелкового дэла.
Князь, увидев, что подошедший к ним чиновник протягивает хадак, вывернутый наизнанку, переменился в лице, куда девалась его величавость! Два стражника подскочили к нему и сноровисто скрутили руки хадаком. Гун не сопротивлялся, только взглянул на мать.
— Вы не имеете права трогать его! — багровея, крикнула толстая авхай. — Сам император пожаловал ему звание гуна.
— Вяжите эту… — гордо подбоченясь, рявкнул мэйрэн. Стражники завели Мудрейшей руки за спину и связали. Авхай задыхалась от гнева.
— Мне сказали, что Намнансурэн хотел нас видеть. Где же он? Обманули, ландарамы!́[34] — в глазах авхай горела злоба.
— Кто ландарам — нам известно. И не вопи у входа в канцелярию хана, — заорал в ответ мэйрэн.
— Где ваш хан? Пусть выйдет. Я хочу встретиться с ним! — продолжала кричать авхай.
— А как ты посмотришь ему в глаза? — спросил мэйрэн. Мудрейшая не нашлась, что ответить, только открыла рот. Гнев ее поутих.
— Шапку гуна отнесите в орго. Этих увести. Посадить в разные ямы, — приказал мэйрэн тюремщикам. Один из телохранителей метнулся к гуну, сорвал с него бархатную шапку с коралловым жинсом и павлиньим пером, и Батбаяру показалось, будто с вершины высокого зеленого кедра сорвали и сбросили вниз единственную шишку. Большие глаза гуна под густыми бровями забегали, влажно блеснули. Он стоял не двигаясь, с таким видом, словно просил пощады. Толстая авхай посмотрела ему в глаза: