«Да это же та самая Норжиндэжид, которая выгнала нас с матерью. Это она, точно», — едва не закричал Батбаяр, но вспоминать о том, как ты скитался, гонимый презрением и ненавистью людей — не очень приятно, и юноша вовремя спохватился. А Содном тем временем продолжал:
— Я спрашиваю: «Залан-гуай, разве можем мы так обойтись с почтенным амбанем?»
— Это приказ вашего господина, а выполнять его или нет, решайте сами, — ответил Дагвадоной-гуай, и так зло на меня посмотрел, что у меня пропала всякая охота задавать вопросы. Я поклонился и говорю: «Выполню».
Смотрю, а Баст Онолт стоит как ни в чем не бывало, только на скулах желваки вздулись, да мышцы на шее напряглись.
— Кто это Баст Онолт? — спросил Батбаяр.
— Борец, умер недавно, до последнего времени жил где-то у вас в верховьях Орхона. Лицом был темен, мышцы буграми — будто огромные наросты. Когда к надому готовился, в день съедал полбарана и выпивал бадью кумыса. Голый носил валуны, поленья, лежал на связанных узлами ремнях. Рассказывали, что еще при старом «свирепом рябом» нойоне его посадили в тюрьму за кражу ста голов скота, но нойон приказал его выпустить за то, что на аймачном надоме «не уронил чести хошуна» и бросил на землю Заян-шабинарского зана Бадая.
— Ну так что же было той ночью? Вышел амбань?
— Еще бы! Только все уснули, в его орго зажегся свет. Вышел он из юрты, толстый лысый китаец. Дышит тяжело, с присвистом. Только он отошел на несколько шагов, Онолт-гуай ткнул меня локтем в бок, подскочил к амбаню, схватил за руки. А тому куда деваться? Арслан сграбастал его, будто медведь антилопу. Тут я подбежал и давай орать: «Люди, смотрите!» Амбань стоит не шелохнется, видно, понял все. Из юрт высыпали свитские, вышел Дагвадоной, еще какие-то люди, столпились вокруг нас.
Залан присмотрелся и ахнул:
— Да это же амбань!
Появилась княгиня Норжиндэжид и накинулась на нас:
— Да как же вы посмели докучать своими грубостями амбаню, назначенному сюда самим императором? Отпустите его немедля!
Тут нам и залан знак подал. Отпустили мы амбаня.
— А-а, так вот вы где, ахайтан, ночуете! Не к вам ли в орго собирался пожаловать наш гость? — спросил Дагвадоной.
— А какое до этого дело уважаемому залану? Что за люди среди ночи подняли шум, спать не дают, — сказала Норжиндэжид и вернулась в юрту. Тогда она еще молодая была. Красивая, стройная. Амбань обратился к свитским:
— В шахматной партии мы с Намнансурэном сделали по одному ходу. В этот раз проиграл я. — Сказал он так и ушел.
— Что амбань имел в виду, не знаю. Но рассказывали, что на следующий день он встретился с ханом, дружелюбно с ним разговаривал, и все обошлось. Говорили, будто амбань не собирается подавать императору жалобу на то, что уртоны на пути его следования были ликвидированы, из-за чего, собственно, он и задержался в пути. Тут все сразу повеселели, — сказал Содном и тронул коня.
Батбаяр улыбнулся:
— Как же так получается? Вы ночью нападаете на маньчжурского нойона, облеченного властью, а он мало того, что не подает жалобы, так еще проявляет дружелюбие?
— Дело тут вот в чем. По закону государевы послы, вступившие в связь с чужими женами, лишались головы.
— Но ведь амбань даже не собирался заходить к госпоже Норжиндэжид? Просто вышел по надобности.
— Бестолковый ты все же, Батбаяр. Доказать этого амбань не мог. А как он к ней шел, видели все, даже сама госпожа и сопровождавшие его в пути чиновники. Как же с этим спорить? Амбань — человек опытный, и все понял, как только его схватили. Оплошал он, днем выпил лишнего, уверенный в том, что дело сделано: нашего хана он запугал, и тот у него в руках.
— О чем же говорили хан с амбанем утром?
— Слышал я, что амбань пришел к хану и сказал: «На сей раз вы сделали удачный ход, и я, ничтожный, преклоняюсь перед вашим светлым умом», улыбнулся и поклонился.
Они хлестнули коней и погнали их рысью вниз по долине. Батбаяр, задумавшись, некоторое время скакал, не сводя взгляда с холмов, и вдруг натянул поводья.
— Содном-гуай! Почему наш нойон не любит маньчжурского императора?
— С чего ты взял?
— Сам слышал, как наш господин о нем отзывается. Да и народ так говорит, вы же знаете. Нелюбовь к императору сквозит в каждом его поступке.
Телохранитель, чтобы не выдать своего удивления, долго смотрел на вершину горы. Потом достал огниво, прикурил и, пристально глядя в пытливые, хотя и казавшиеся равнодушными глаза Батбаяра, сказал:
— Так вот ты, оказывается, о чем сейчас думаешь? Молодец! Кожаным мешком с зубами тебя никак не назовешь. Ну что же, здесь, в безлюдной степи, мы можем болтать о чем вздумается. Но тебе хочется знать истинное положение вещей? Верно?
— Конечно!
— Маньчжурский император — правитель страны, захватившей и поработившей нас, монголов. А кому хочется быть в подчинении? Поэтому у нас и не любят маньчжуров. Что монголы лелеют в душе надежду отделиться от маньчжуров — не тайна. Знает об этом и наш хан. Потому и противится он императорским указам и повелениям, в которых всегда коварство и обман. А вообще… лично хану маньчжурский император не причинял никакого зла. Так же как и людям из рода нашего Розового нойона, родственникам отца, деда. Так что причин для мести у него нет. Более того, он сам облечен доверием императора, получил высокий титул, большое денежное содержание, правит аймаком. Отец хана оставил огромные долги, и хан сам их выплачивает. Почти все свое денежное содержание переводит в китайские фирмы Хишигт и Баянт. Я думаю, что за это любят его наши крепостные и податные араты.
Батбаяр хотел спросить Соднома, знает ли он Гомбо бэйсэ, тоже очень хорошего князя, но поостерегся. Телохранитель мог рассердиться. А Содном вдруг стал задумчивым, помрачнел и принялся насвистывать — видно, дело, которое им предстояло сделать, мало его радовало.
К орго гуна они подъехали вечером, когда на долину упали тени гор. В юго-западной части хотона возвышалась большая белая юрта, украшенная красным хольтроком, но вид у нее был заброшенный, будто ее собирались продать с торгов. Во дворе не было ни души, никто не вышел к подъехавшим всадникам — наверняка на этот аил обрушилось несчастье. Содном спешился у коновязи.
— Видно, и кобылиц не доили, значит, кумыса нет. Ну да ладно, им же хуже, — Содном вздохнул и прошептал: — Ты чувствам воли не давай. Держись так, будто у тебя вместо сердца — камень!
Когда они вошли в орго, навстречу им поднялась молодая белолицая княгиня с серебряными заколками в высоко взбитых волосах. Настороженно поглядела в лица вошедших и, видимо догадавшись о цели их приезда, облегченно вздохнула. Поставила кумыс в сандаловом ведерке, спросила:
— Хорошо ли доехали?
Батбаяр заметил, что осунувшееся, бледное лицо княгини Нинсэндэн, ее добрые, полные мольбы и безысходной тоски глаза становятся все спокойнее. Они сидели, пили кумыс и молчали, как впервые встретившиеся и еще дичившиеся друг друга дети.
— Простите нас, княгиня. Но мы люди подневольные, сюда направлены канцелярией, чтобы доставить вас в Онгинский монастырь, — решился, наконец, начать разговор Содном.
Нинсэндэн помолчала, окинула взглядом юрту и, вытерев бархатным рукавом набежавшие слезы, спокойно посмотрела на Соднома.
— И вы меня простите! Как только вы переступили порог, я поняла, зачем вы приехали. Мне и в самом деле незачем здесь оставаться. Я поеду с вами. Но не как преступница, а для того, чтобы вернуться домой. Хану я еще раньше все рассказала. Вот и пришло время возвращаться, — спокойно, и даже, пожалуй, с облегчением промолвила она.
«Если она говорила с ханом, то выходит, что хан знал о проклятиях, которые на него насылали? Что-то не верится», — подумал Содном.
— Как понимать ваши слова, ахайтан? — спросил он.
— Да-да! Я не буду противиться воле неба, как гун и его мать. Я рассказала хану обо всем, что знала. Аха, наверное, помнит об этом. Спорить совершенно не о чем. Я поеду с вами, но только через два дня. Я должна проститься с людьми, которые встретили меня здесь прекрасными еролами как родную, заботились обо мне. Крепостные гуна не нанесли мне ни малейшей обиды, зла я на них не держу и должна непременно с ними встретиться и проститься.
«Такая разумная, спокойная женщина лгать ни за что не станет», — думал Батбаяр, внимательно слушая княгиню.
— Нам приказано вернуться как можно быстрее, поэтому надо ехать немедля, — отрубил Содном.
— Вы вправе этого требовать. Но всю ответственность за нарушение приказа я беру на себя. Содном-гуай! Вы меня знаете. Я не стану обманывать. Я сказала вам истинную правду. Понимаю я и всю тяжесть вины моей матери.
Батбаяру жаль стало княгиню, и он обратился к Содному:
— Если все действительно обстоит именно так, мы должны исполнить ее желание.
Содному хотелось крикнуть: «Не я ли предупреждал, чтобы сердце твое было как камень!». Он растерянно молчал, не зная, как поступить.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯПРОВОЗГЛАШЕНИЕ ГЛАВЫ ГОСУДАРСТВА
Ночью выпал иней, как бы предупреждая, что скоро закружат, засвистят снежные вихри и земля оденется в белый наряд. Школяры, принятые в «школу канцелярских бумаг», каждый день упражнялись в составлении различных документов — с подорожных до прошений на высочайшее имя. Почти все они еще до школы служили в канцеляриях хошунов, при сомонных занги, и любой разбирался в хитростях составления документов ничуть не хуже Батбаяра. Только сейчас Батбаяр понял, каким подспорьем в учебе станет для него бесконечное сидение в канцелярии и переписывание бесчисленных документов и бумаг. Школярам преподавали также маньчжурский язык, кодекс законов Поднебесной, а время от времени, ранним утром, когда на улицах еще не появлялись ни прохожие, ни зеваки, на занятия приходил седой сухонький старичок с тонким, прозрачным лицом — Дагдан тайджи. По рекомендации ханского учителя он преподавал не совсем обычный предмет — «Историю монгольского государства». Был старичок каким-то ветхим, носил очки и ходил, опираясь на шестигранную клюку.