наши нойоны… Просто смех… — прошептал Содном.
— А что случилось?
— Заседали они сегодня вместе с высшими ламами. А как стали решать, кому везти послание об изгнании амбаня — перетрусили. Не нашлось ни одного чиновника или нойона, кто бы согласился. Все старались свалить друг на друга.
— Послали бы нас с вами.
— Нельзя. Согласно существующим правилам послание амбаню должен доставить нойон соответствующего чина.
— И что же?
— Видя, что нойоны струсили, хан рассердился и сказал: «После этого вы еще смеете говорить, что на все готовы ради родины? Мне жаль вас. Дайте! Дайте сюда это послание! Я сам отвезу!»
Нойоны стали отговаривать хана, — мол, слишком высока честь для амбаня, и назначили двух насмерть перепуганных князей.
— Амбань наверняка их казнит.
— Вряд ли. Он такой же, как они, за душой ничего, кроме простого высокомерия да черного хурэмта.
— Почему? Он же великий министр, наместник маньчжурского императора.
— Ты лучше слушай, с императором тоже не все ладно. В Пекине беспорядки. А здесь у амбаня хоть и есть войска, только у солдат ни свинца, ни пороха, и жалованья они который месяц не получают, перегрызлись со своими начальниками. К тому же часть войск ушла в Дорнодские степи на подавление мятежа[52] и еще не возвращалась. Сейчас амбаню надо крепко подумать, прежде чем хватать кого-то и резать глотку.
Батбаяр задумался.
— А станет ли лучше после образования самостоятельного государства?
Содном почесал затылок.
— Конечно. Много лет мечтает об этом наш народ. Свобода — что может быть дороже! Ты же слышал, сколько тысяч смелых, мужественных людей сложили за нее головы.
— Слышал.
— Кем были мы? Пылью. А теперь не придется больше раболепно сгибаться перед льстиво улыбающимися, но подлыми душой маньчжурскими нойонами. Ведь так? — сказал Содном.
«Что же, поживем — увидим», — подумал Батбаяр и, глядя в глаза Содному, сказал:
— Уверен в справедливости ваших слов.
— Ты, я смотрю, все стараешься обмозговать, до корня добраться. У тебя, наверное, борода стала расти, еще когда в колыбели лежал. — Содном погладил юношу по голове.
Торжества по случаю провозглашения богдо-гэгэна великим ханом состоялись в погожий морозный день[53]. После обильного снегопада в лучах холодного солнца все было ослепительно белым. Нойоны и сановники облачились в черные хурэмты и шапки с павлиньими перьями, ламы надели желтые шапки и хурэмты и потянулись ко дворцу хутухты Джебзундамбы. Хан Намнансурэн поднялся на заре. Поверх шелкового, затканного золотыми драконами дэла надел хурэмт из золотой парчи, надвинул на лоб бархатную шапку с драгоценным жинсом, на шею повесил пестрые четки, на пояс — кисет и с гордым видом вышел из орго, поражая красотой своей и величием.
Как только он сел в коляску, Батбаяр вскочил на облучок, и коляска, сопровождаемая свитой, покатила в сторону златоверхого дворца.
У дворца великого хана на высоких шестах вились разноцветные флаги. Гордо прохаживались ламы, нойоны и знатные дамы. Когда хан вошел во дворец, Батбаяр попросил телохранителей присмотреть за коляской, а сам подошел поближе. У ворот с шатровой крышей слуги держали белого верблюда с серебряной палочкой в ноздре и белого коня с бубенчиком на шее, предназначавшихся для подношения великому хану. Плыл аромат благовоний, тибетских ароматических палочек, дымившихся в каменных курильницах. Когда все приглашенные прошли во дворец, суеты стало меньше; у ворот толпились лишь слуги и свитские. Унзад лама затянул хриплым басом молитву, готовясь к подношению богдо священного блюда, и тут на высокое крыльцо полез, раскачиваясь из стороны в сторону, какой-то крупный нойон в черном хурэмте. Он карабкался, выкатив глаза, и едва не потерял свою шапку с павлиньим пером и драгоценным жинсом. «Да это же тушэту-хан Дашням. Вина по утру выпил на радостях», — подумал Батбаяр и, сгорая от любопытства, пошел к нему. Хан с неприязнью посмотрел на парня и спросил:
— Ты кто? Впрочем, это не важно. Слушай, что же это делается! Хотят посадить на ханский престол слепого тибетца, чужестранца. Священное блюдо собираются ему поднести, с ног сбились. Что делается-то, а? — сказав это, он, не дожидаясь ответа, плюнул и пошел во дворец.
«Видно, и вправду недоволен, что богдо-гэгэна возводят на ханский престол, — подумал Батбаяр, глядя вслед хану. — А как же с клятвой? Прошлым летом, когда собирались в пади Нухэт, все были согласны посадить на ханский трон хутухту Джебзундамбу, клятву давали, молились.
Правду говорил наш господин: «Мы не слушаем друг друга». Видно, тушэту-хан сам хотел стать великим ханом. Но зачем он тогда в лесу ломался, кривил душой, называл всех мудрецами? Странное все же создание — человек».
После продолжительного богослужения начался большой торжественный прием. Засуетились, забегали слуги, разнося кушанья.
Батбаяр вернулся к коляске и весь день ждал господина. Судя по всему, нойон не собирался в ближайшее время выйти, поэтому остальные телохранители и свита разбрелись кто куда погреться. Рядом с коляской хана стояла зеленая карета, и через заиндевевшее почти до верха окно Батбаяр разглядел сидевшую в ней девушку в парчовом хантазе поверх цветастого шелкового дэла и соболиной шапочке, из-под которой свисали серебряные подвески. Девушка замерзла и дышала на озябшие руки. У нее было светлое лицо, черные брови и большие, несравненной красоты, глаза.
«Где, в каких краях появляются на свет такие красавицы? Кто ты? Небесная волшебница — фея?» Батбаяр выскочил из коляски и, словно зачарованный, открыл дверцу кареты, не отдавая себе отчета в своем поступке.
— Если твои лошади привязаны, забирайся сюда, — девушка улыбнулась — сверкнули белоснежные зубки, и поежилась. — Как холодно!
— Холодно. Но я не замерз. Хочешь, погрею тебе руки, — сказал юноша, усаживаясь рядом.
Девушка засунула ему в рукава свои тонкие холодные ладошки.
— Какие у тебя теплые руки. А я окоченела. Как же долго все это тянется.
— Зашла бы во дворец, погрелась.
— Кому охота стоять там и краснеть, будто пришел за подаянием, — ответила девушка, и между ними завязался непринужденный разговор, словно между старыми знакомыми. Батбаяру казалось забавным держать в руках холодные, мягкие ладошки незнакомой девушки.
— Ты из свиты сайн-нойон-хана?
— А как ты узнала?
— По вашей коляске.
— Ты когда-нибудь ее видела?
— Как же не видеть. Ваш хан частенько наезжает в орго моей госпожи.
— У кого же ты в свите?
— У супруги цэцэн-хана. Ахайтан всегда берет меня с собой, когда едет в гости, а мне приходится ждать.
— Не верится мне, что наш нойон часто навещает вашу госпожу. Некогда ему по гостям разъезжать — дел много, — покачал головой Батбаяр.
— Может быть. Но он приезжает к нам поздно вечером, когда нашего хана нет дома. Обычно ночует две ночи подряд. Хороший ты сопровождающий, ничего не знаешь про своего господина, — засмеялась девушка.
Юноша едва не крикнул: «Ложь!» и сердито уставился на девушку. А она спокойно смотрела ему в глаза.
— Разве осмелится кто-нибудь возводить напраслину на вашего хана! Он хоть и гордый, а добрый, веселый, всегда смеется и к тому же красивый. Редко встретишь такого величавого нойона. «Нойон говорит, что едет на хурал к богдо и пропадает там целыми сутками, — подумал юноша. — Нет, погоди, он же любит свою жену». Батбаяру вспомнилось, как недавно утром княгиня Магсар стояла у дверей своего орго за двойной оградой, но, заметив его, тотчас же скрылась в юрте. «Не верится, чтобы наш хан обманывал свою беременную жену, прикрываясь государственными делами», — подумал юноша.
— По-моему, наши ханы большие друзья. Я сколько раз замечал, когда мы куда-нибудь выезжаем, они все больше друг с другом беседуют.
— Да, да. Наши ханы очень дружны. Я знаю.
— И все же ты утверждаешь, что наш хан наведывается к вашей госпоже, когда ее мужа нет дома? — переспросил юноша.
Девушка выдернула руки из его рукавов и, потупившись, рассмеялась.
— Какие странные вопросы ты задаешь.
— Просто я тебе не верю.
— К сожалению, наш хан холоден с женой. Может быть, из-за этого госпожа и полюбила вашего хана.
— Но почему так случилось? Ведь твоя госпожа наверняка красавица.
— Да, красавица. Лицо чистое, светлое, словно луна, стройнее ее не найдешь. А как нарядно одета! Вот и влюбила в себя вашего хана.
— Ты хочешь сказать, что ваш нойон равнодушен к такой красавице? Что за вздор! Может быть, она больна?
Девушка переменилась в лице:
— Наш хан сам… у него в женах лама, — сердито ответила девушка.
— Что? — вскричал юноша и захохотал.
— Да-да. Он сам прежде был ламой, а нойоном уже потом стал. Все говорят, что ему подыскивали жену-красавицу, но он почти у нее не бывает, развлекается со своим ламой. Как же мне не знать, если я постоянно рядом.
— Так, так. Значит, наши нойоны близкие приятели, и один из них по-братски уступил другому жену, которая ему самому не нужна.
— Нет, нет. Наш господин ужасно ревнив. Узнай он, что жена любит другого, не знаю, что бы он сделал, — глаза девушки блестели.
— Тебя как звать?
— Даваху.
— Ты озябла, Даваху.
— Ноги сильно замерзли.
— Что же делать? Я, конечно, мог бы погреть твои ноги, но вдруг кто-нибудь увидит?
— Фу, что за странные вещи ты говоришь, — сказала Даваху, прижимаясь к юноше. Батбаяр снова сжал ее руки и с нежностью подумал: «Ласковая какая. В разговоре проста. Интересно, чья она дочь». Ему захотелось крепко-крепко обнять девушку, но смелости не хватило. И он лишь ближе придвинулся к ней.
Смеркалось, в небе зажглись звезды. Неожиданно у Батбаяра задергалось правое веко. И хотя он верил, что это дурная примета, ничего не мог поделать с колотившимся в груди сердцем, лишь прижал его ладонью, не сводя взгляда с лица Даваху. В это время вокруг зашумели, засуетились люди, кто-то крикнул: «Прием кончился», и юноше ничего не оставалось, как покинуть зеленую коляску. На прощание он крепко сжал руку девушке.