— Встретиться бы еще разок, красавица моя, — шепнул он и спрыгнул на землю. Свита уже собралась вокруг коляски. Намнансурэн вышел из дворца, когда почти все гости разъехались. Был он изрядно пьян и от его непокрытой головы валил пар, как от бозов, только что снятых с джигнура. Вместе с ним вышла невысокая белолицая княгиня, с точеной фигуркой.
— Вы можете возвращаться домой. Я приглашен в гости, — сказал Намнансурэн сопровождавшим его чиновникам и сел в зеленую карету.
Даваху, пересаживаясь на облучок, выразительно посмотрела на Батбаяра: «Ну что, убедился?» Лошади тронули, заскрипел под колесами снег, и карета укатила.
Батбаяр вскочил на передок ханской коляски и погнал ее на подворье, навстречу дувшему с реки ледяному ветру. «Почему мне было так легко разговаривать с этой девушкой? Ведь я видел ее в первый раз. Может, оттого, что у служанок и у нас, ханских сопровождающих, одни и те же заботы? До чего же она приятная! Встретимся ли еще когда-нибудь? Наш хан наверняка нас и близко не подпустит к этому аилу, чтобы не узнали его тайну», — размышлял юноша, изредка смахивая с ресниц снег.
Хан почти не показывался, Содном постоянно находился при нем, и Батбаяру не с кем было поговорить, отвести душу. Он целыми днями бродил по подворью, выполнял мелкие поручения или околачивался на кухне. Жаворонок подмечал: чистосердечные люди гордятся тем, что Монголия теперь суверенное государство, а нойоны и чиновники стали еще высокомернее, ходят гордые, пыхтя, охая и цокая языками. Где находился хан, юноша не знал: то ли у богдо-гэгэна — вершил государственные дела, то ли веселился с большеглазой красавицей — женой цэцэн-хана. Батбаяр бродил по ставке нойона, слушал, о чем шепчется народ.
А народ шептался о том, что движутся на Халху маньчжуро-китайские войска. Недавно гун Максаржав во главе большого войска прибыл в Да хурээ разоружить солдат амбаня Саньдо, а наместник глянул на него своими лисьими глазками и говорит: «В этом захолустье у нас маловато солдат. Берите пока наши сабли и винтовки. Только смотрите, чтобы не заржавели. Скоро мы их у вас отберем. Не отдадите добром, возьмем силой». Тут Максаржав рассердился, выхватил саблю и говорит: «Мы не на переговоры пришли. Забирайте своих солдат и убирайтесь отсюда». Китайский нойон с высокомерным видом отдал приказ о сдаче оружия и процедил сквозь зубы: «Надеюсь, великий гун, мы скоро встретимся с вами. Подумали бы лучше о будущем», — и пошел прочь. Наверняка он теперь соберет многие тысячи солдат и вернется, чтобы дать бой.
Рассказывали и другое. В Срединном-де государстве свергли императора. Теперь маньчжурским нойонам не то что воевать с нами, — сами не знают, как свои головы уберечь.
Вскоре пошли разговоры о том, что новый президент Китая Юань Шикай по железным проводам передал послание богдо-гэгэну, в котором разделял возмущение великого хутухты и высших монгольских нойонов недальновидной политикой маньчжурского хана и беспринципным поведением его чиновников. Ныне маньчжурское самодержавие уничтожено. Монголия и Китай, как два органа, рожденные в одном теле, должны войти в одну большую семью великого государства, вместе делить горести и радости. Президент заверял, что больше не будет никаких притеснений, как при безмозглом маньчжурском правителе, и просил великих нойонов прислать своих представителей в Пекин для переговоров с новым правительством. И вот теперь нойоны и министры собрались у богдо-гэгэна и обсуждают, как ответить на это послание. Но только цинь-ван Ханддорж и сайн-нойон-хан не желают принимать предложение нового китайского правительства, они считают его ловушкой, новой по форме и старой по содержанию, с помощью которой можно истребить монгольскую нацию, уничтожить наше государство и религию. Необходимо, говорят они, собирать войска и оружие для защиты страны. А новому китайскому правительству прислать ответ: «Монголы и китайцы исповедуют разные вероучения, имеют различный язык и письменность, они далеки друг от друга, как небо от земли, и потому никак не могут находиться вместе, в одной юрте». Им возражает драгоценный шанзотба да-лама. «Зачем, говорит, нам настраивать против себя новое правительство Китая? Не лучше ли решить все миром? Пошлем ответ, который можно толковать двояко: и да, и нет, а сами подождем, посмотрим. Не следует никого пугать поспешными сборами оружия и войск». «Надеюсь, наши ханы и нойоны разобрались что к чему и спорят, стараясь превзойти друг друга остроумием и мудростью, не для того лишь, чтобы выслужиться перед богдо-гэгэном. Иначе мы пропали. Пока они будут договариваться, китайский амбань, цедя сквозь зубы проклятия, вернется с бесчисленной, как стая галок, ратью и обрушится на нас», — слушая разговоры, думал Батбаяр.
После Нового года, отмеченного необычно торжественно и пышно, наступила оттепель. Как-то Батбаяра вызвал один из ближайших сановников хана, вручил ему подорожную и два письма: одно — Гомбо бэйсэ, другое — Дагвадоною и приказал немедленно отправляться в дорогу.
— Учти, это приказ самого министра в правительстве богдыхана. Господин изволил смеяться и сказал: «Он хорошо знает дорогу к бэйсэ. Да и по жене, наверное, соскучился». Ты гонец одного из величайших людей государства, посол богдыхана, держи себя как подобает. Нойон также приказал ознакомить тебя с содержанием посланий. Гомбо бэйсэ надлежит готовить мобилизацию воинов для охраны южной границы; постоянно следить за положением на китайской стороне, а если из южных хошунов прибудут нойоны и чиновники[54], встретить их с миром, дать проводников и, обеспечив свежими подставами лошадей на уртонных ямах, беспрепятственно препроводить в столицу. Второе, Дагвадоной должен передать аймачным джасам: службы нашего хана разрослись, а посему необходимо принять меры по увеличению поставок продовольствия, юрт, лошадей и повозок. Хан приказал попытаться изыскать все это в его хошуне, — пояснил сановник.
Батбаяр был рад, что побывает дома, увидит жену, и в то же время его мучило сомнение: а что, если Гомбо бэйсэ или его жена узнают в гонце своего крепостного и с презрением отвернутся? Не сорвет ли он тогда важное дело? «Может, спросить?» — подумал юноша, но так и не решился.
Батбаяр надел меховой дэл, поверх суконный хантаз, который он сшил, еще когда был ханским коноводом. Послания свернул в трубку и сунул за пазуху. Юноша жалел лишь о том, что не довелось больше увидеть ту красавицу с блестящими шелковистыми глазами — служанку жены цэцэн-хана. «Ну, ничего. У мужчины дорога жизни длинная. Придет время, и я вернусь в Да хурээ. Может, тогда наши пути снова встретятся. Слишком я застенчив, все чего-то выжидал», — корил себя ханский гонец. Он ехал от уртона к уртону, и, хотя времена были скудные, везде радовались новой власти. На каждом яме для Батбаяра варили жирную баранину, давали упитанных, тугоуздых лошадей, так что на пятый день он уже оказался у подножия Зун богдо. В Гоби оттепели начинаются рано. Снег стаял, в степи зажелтел саксаул, в долинах начали вырисовываться миражи, напоминая Батбаяру далекое детство. «Места знакомые, так отчего же не спрямить путь», — подумал юноша и поскакал мимо трех жертвенников по южному склону горы Могойт Хайрхан. Поднявшись на гребень Баг зала, он спрыгнул с седла, положил камень в обон. В это время подъехал на взмыленной лошади отставший уртонщик.
— Уважаемый гонец! Вы случайно родом не из этих мест? Окрестности хорошо знаете, вон на сколько путь сократили. Я было подумал, что вы поскакали вдоль подножия, испугался, как бы не увязли в песках, — рассмеялся он.
Батбаяр закурил трубку с коротким белым мундштуком, которую ему отдал Содном, и, окинув взглядом землю, где родился и вырос, коротко ответил:
— Да, я здешний.
Он смотрел на гобийские просторы, там в детстве он пас верблюдов бэйсэ, на скалу, под которой укрывался от дождя, на долину, где собирал сухой саксаул для костра, — будто все осталось по-прежнему; будто он также пасет ягнят и козлят, и даже не развалилась игрушечная юрта, сложенная им из камней.
— Я родился на южном склоне величественной, дикой горы Хадат Хайрхан. Вырос в лазурной долине. В бескрайних гобийских просторах, которые тянутся до самого горизонта, мы с мамой пасли хозяйский скот. Всю весну, лето и осень не возвращались домой. Мокли под дождем, мерзли в пургу. Но до чего же счастливым я себя чувствовал, когда садился верхом на верблюдицу-трехлетку и ехал собирать свое оранжевое стадо. Пасли его семь-восемь месяцев и не потеряли ни одного верблюжонка. Когда пригнали назад, лица у нас были чернее войлочной подстилки, словно закопченные, а княгиня Норжиндэжид даже доброго слова не сказала. Жестокосердая была госпожа. Может, она и сейчас такая?
Батбаяр вскочил на коня и вместе с уртонщиком поскакал к орго Гомбо бэйсэ. Он вовсе не собирался мстить за то, что десять с лишним лет назад бэйсэ выгнал их — раздетых, разутых, без лошади, но и стыда не испытывал. Лицо его было спокойно и равнодушно. Провожая Батбаяра, Содном посмотрел на него с улыбкой.
— Вот что, парень. В ставку своего прежнего нойона надо ехать в приличном виде. О мужчине судят по его седлу и трубке. Может быть, бэйсэ тебя и не узнает, но его люди вспомнят наверняка, — сказал он, вручая юноше свою трубку и седло, отделанное серебром. — Мне ехать не скоро. Ну, а когда придет срок, хан, я надеюсь, не обойдет меня своей милостью, — добавил он, забирая старое седло Батбаяра. Теперь юноша ехал снаряженный, как и подобает настоящему мужчине, и был очень доволен.
Вскоре Батбаяр увидел три юрты, поставленные в ряд и неподалеку кучу помета — видно, семья бэйсэ переехала на весеннюю стоянку совсем недавно. Новый год давно наступил, но здесь его, видимо, все еще праздновали: на коновязи стоял конь под ковровым потником, с украшенной красными лентами уздечкой; на деревянном настиле у юрт лежали три большие, недавно вырубленные глыбы льда. Батбаяр дерзко галопом проскакал мимо юрт[55]