Батбаяр отобрал себе коня и на следующее утро подъехал, как и обещал, к дому бойды. Юрта Аюура стояла во дворе за высоким забором из жердей. Батбаяр подходил к ней с опаской, как бы не встретили его здесь кнутом или ножом, но ничего такого не случилось. Донров, правда, был не очень любезен, что-то буркнул в ответ на приветствие Батбаяра. Отворачивался, избегал смотреть ему прямо в глаза, однако позвал прислуживавшего у бойды монаха, и тот нажарил хушууров, приправленных луком и красным перцем, разложил на столе палочки из слоновой кости, расставил серебряные тарелки и чашки, разлил густое желтое вино. «Почему Донров вдруг так изменился? — терялся в догадках Батбаяр. — Может, надеется с моей помощью обзавестись знакомыми в Да хурээ?»
— Я хотел отметить твое возвращение. Не потому, что жду от тебя подарков, — сказал Донров, — а просто в память о нашем прежнем знакомстве. — Донров осушил чашку. — Давай пить и не ворошить прошлое, как старухи. — Донрову, видимо, хотелось, чтобы бывший батрак поверил в его дружеское расположение. И хотя в душе у Батбаяра шевельнулось подозрение, с едой и вином он расправился, как со злейшими врагами. Донров отер рот и без долгих разговоров достал вторую бутылку. «Знает, что я близок к нойону, вот и завилял хвостом, — подумал Батбаяр. — А если выучусь и встану в один ряд с власть предержащими, будет зад мне лизать. Думает, лестью можно завоевать мир». Захмелев, Донров, захлебываясь от восторга, принялся рассказывать о своих многочисленных знакомствах в Эрдэнэ зуу, в Заинском монастыре.
— Теперь могу достать все, что душе угодно: шелк, золото, лучших девушек, — бахвалился он, словно хотел сказать: «Не то, что ты, нищий попрошайка. Радуйся, что сидишь рядом со мной». Выражение лица Донрова все время менялось, когда он смотрел на Батбаяра, это было не только странно, но и опасно.
«Надо молчать, посмотрим, что будет дальше», — решил Батбаяр.
Они выехали из Онгинского монастыря вечером, на ночь остановились в придорожном аиле, а утром отправились дальше. Кони шли по брюхо в снегу, почти ползком перебрались через Хангайский хребет и выехали к верховьям реки. Донров, в сдвинутом на лоб собольем торцоке и дэле, подбитом мехом рыси, с кресалом и ножом, отделанным золотом, на привязи за спиной, ехал на своем откормленном жеребце впереди. По мере того как путь их подходил к концу, Донров становился все молчаливее и даже стал придерживать коня. За два дня пути он ни словом не обмолвился о доме. «Что-то тут неладно, — подумал Батбаяр. — Но Аюур-гуай сказал, что все здоровы. Не похоже, чтобы лгал. А может быть, случилось несчастье, но Донров решил меня не расстраивать? И от отца своего скрыл, подлец этакий», — все больше волновался Батбаяр. Как только впереди показались очертания юрт, Донров подъехал к Батбаяру.
— Твоя жена упала с лошади, изувечилась. Совсем плоха была. Сейчас, наверное, поправилась. Я не хотел тебе говорить, да вот не утерпел.
Грудь Батбаяру будто опалило огнем. «Если бы ты раньше сказал, я хоть лекарства раздобыл бы, снадобий каких-нибудь. Не ты ли сам что-нибудь сотворил со зла?» — хотелось ему крикнуть, но он лишь огрел коня плетью и вихрем помчался вперед.
Осадив коня, спрыгнул с седла и бросился в юрту. Лхама лежала одна в нетопленой юрте, укрытая дэлом. Она изумленно смотрела на Батбаяра, не веря своим глазам.
— Неужели это ты? — вскрикнула она, протягивая руки, обняла мужа, и слезы покатились градом.
Лхама каждый день оставалась одна. Мать уходила пасти овец бойды, Дашдамба — коров и лошадей. Батбаяр развел огонь, поставил греть чай. Спросил, что с нею приключилось, сел рядом, сжал ее тонкую, исхудавшую руку.
— Больше месяца назад как-то под вечер, — стала рассказывать Лхама, — повалил крупный снег. Я оседлала яловую кобылицу и поехала в Хятрунскую падь собирать пасшихся там, в лесу, коров. Стадо отыскала на краю обрыва. Пока искала отбившихся, совсем стемнело. Я погнала стадо вниз, ехала по узкой тропинке, которую протоптали коровы меж деревьев, как вдруг сверху прямо на кобылу упало что-то большое, черное, гриф не гриф, и раздался крик: ни человек, ни птица так не могли кричать. Лошадь с испугу шарахнулась под обрыв. Я только успела вскрикнуть и почувствовала, что лечу вниз. Что было потом — не знаю. Когда очнулась, увидела рядом твою и мою мать, и моего отца. Они ставили грелки, старались укрыть потеплее. — Лхама рассказывала, а из ее блестящих черных глаз текли слезы. — Я только об одном думала: умру, так и не повидавшись с тобой. Суток десять с постели не могла подняться.
Лхама обвила руками шею Батбаяра, прижалась к его щеке влажными губами, зарыдала.
— Отец в тот день уехал в Довхонский монастырь, Донров в гости, твоя мать и моя и Дуламхорло занялись делами по дому, потом во дворе со скотом возились — ждали пурги. Отец вернулся, а меня нет. Пошли искать в падь, где паслись коровы. Нашли перед рассветом. Ночь была теплой, поэтому я только пальцы обморозила, а то превратилась бы в мерзлый помет. Привезли домой, а на следующий вечер я ребенка выкинула… — Лхама снова залилась слезами.
— Хорошо, что жива осталась, — сказал Батбаяр и, стараясь успокоить жену, стал гладить ее плечи, спину, а у самого из головы не шли слова о ребенке. «Это же моя плоть», — думал он, и глаза застилали слезы. Вскоре пришли братья и сестры Лхамы, вернулись Гэрэл, Дашдамба и Ханда, пасшие скот, и в юрте сразу стало шумно.
— Ведь глаз с нее не спускал, и надо же мне было уехать в тот день, — оправдывался Дашдамба.
— Чуть не потеряли свою бедную дочку. Из-за кого, из-за чего — не знаю, — сказала Ханда авгай, а сама подумала: «Из-за того, что сидела — стерегла твою никудышную юрту».
— Несчастье приходит само. Дитя мое! Какое же у тебя жесткое сердце. Бросил нас здесь, на краю земли, затерявшейся среди гор, и несколько месяцев не показывался. Не про таких ли говорится в пословице: «Мать о чаде своем думает, а чадо о горах», — журила сына Гэрэл.
— Не может же служивый человек дома торчать, — вступился за зятя Дашдамба. — А что приехал — молодец. Государство еще только поднимается. Выпестовать его — на это одного желания мало. Тут всем надо сил своих не щадить. Наш Батбаяр хоть и невелика птица, а тоже к этому делу руку приложил. Когда я услышал, что мы отделились от этой вонючей развалины — маньчжурского ханства, от радости ног под собой не чуял. И то сказать: доведись маньчжурскому хану еще немного похозяйничать в стране — и монголы исчезли бы с лица земли.
Дашдамба лечил Лхаму травами, которые собирал в Хангайских горах, и дело быстро шло на поправку. Батбаяру не давала покоя мысль: «Что же случилось? Из-за чего Лхама упала с коня?» Ему казалось, что тут не обошлось без Донрова. «Подстерег на тропинке и сбросил что-то на голову лошади». Но говорят, он как раз в это время уехал в гости. Улик у Батбаяра никаких не было, но он понимал: другой мог это сделать по указке Донрова. Батбаяр исподволь расспрашивал Лхаму и выяснил, что Донров все время к ней приставал. Как-то раз он догнал Лхаму, несшую с реки флягу с водой и со словами: «Не обрекай на адовы муки свое прекрасное, молодое тело», схватил ее в объятия.
Лхама окатила его ледяной водой. Тогда взбешенный Донров принялся ее вовсю поносить. Но в день, когда Лхама упала с коня, он был в Эрдэнэ зуу, это точно известно.
Батбаяр решил не уезжать до тех пор, покуда жена не окрепнет, отослал коня с проезжающим мимо путником, а Дагвадоною написал письмо с просьбой похлопотать об отпуске. Через несколько дней, когда Лхаме стало лучше, он подарил ей золотое кольцо, полученное в награду от Нинсэндэн. Опасаясь, что мать с тещей могут запретить носить «вещь, на которой лежит проклятие», Батбаяр сказал жене, что купил его на деньги, сэкономленные из жалованья. Лхама надела кольцо и то и дело подносила руку к глазам, любуясь подарком. Но однажды, когда Батбаяр вернулся от аюуровского табуна, задумчиво глядя на кольцо, сказала:
— Мне очень дорог твой подарок. Дуламхорло авгай, услышав от братьев, что у меня появилось красивое кольцо, недавно зашла и долго его рассматривала. Где-то, говорит, я его видела раньше. Или очень похожее. Продай его мне! Просила, просила, да так и ушла ни с чем, — весело поблескивая глазами, рассказывала Лхама.
— Пусть просит, какое тебе до этого дело. Носи сама. У Дуламхорло колец на все десять пальцев хватит. Наверное, когда ездила по монастырям, разглядывала у кого что есть дорогое да красивое и увидела это кольцо. Я его у Соднома купил.
— Уж очень большую власть она над нами взяла. Не мытьем, так катаньем своего добьется.
— А ты не давай. Нет такого закона, чтобы бедным запрещалось иметь золото.
— Ты не злись, Батбаяр. Можно я тебе еще что-то скажу?
— Конечно.
— Я знаю, ты недоедал, чтобы купить кольцо. Мне оно очень дорого. Кто, кроме тебя, подарил бы мне такое. Вот и мама, уж как она была недовольна, что я вышла за тебя, а как увидела кольцо, обрадовалась. И все же я хотела бы его продать.
— Думаешь, принесет несчастье?
— Нет, что ты! Но все в округе смеются, говорят: «жалкая лачуга, а не юрта». Дуламхорло, когда злится, обзывает меня «сторожихой грязного балагана». Донров издевается: «Что, говорит, хорошего жить в такой нищей юрте. Во что ты превратишься, если будешь жить с этим глупым, как медведь, парнем? Или не нашлось для тебя никого другого?» Говорил прилюдно, смеялся по-всякому. Я и подумала: продадим кольцо и купим хорошую юрту. Вот только не хотелось бы его Дуламхорло продавать, — кусая губы, сказала Лхама.
Батбаяр представил, сколько насмешек пришлось вынести Лхаме, и ему стало жаль жену.
— Беднякам везде тяжело живется. Тут уж ничего не поделаешь, — вздохнул он. Наконец решили лишний раз не злить хозяйку и отдать ей кольцо в обмен на юрту-четырехстенку с новыми кошмами. Но хозяйка вдруг засомневалась, стала отнекиваться, и тогда договорились, что Дашдамба-гуай съездит в Довхонский монастырь, продаст там кольцо и на вырученные деньги купит юрту.