На следующий день Дуламхорло зашла в юрту, когда Гэрэл и Батбаяра не было дома, и попросила еще раз показать ей кольцо.
— Матовое, почти не блестит. А чистое золото не тускнеет. С примесью, наверное, — сказала она, разглядывая кольцо. — Продай. Возьму за двух дойных коров.
Услышав ответ Лхамы: «Давайте юрту и забирайте», хозяйка надулась и несколько дней не разговаривала с батраками, даже с Батбаяром, которого до этого готова была просить: «Хоть в степи, где угодно, только обними меня, хоть разок обними». Батбаяр не обращал внимания на обиды Дуламхорло, по-прежнему выгонял на пастбище ее скот и, с утра до вечера ежась на холодном весеннем ветру, присматривал за ним.
«Почему же все-таки Лхама упала с коня? Чего испугалась лошадь?» Он съездил в падь, на то самое место, но не нашел ни пуха, ни перьев. «На голову лошади упала не птица, кто-то бросил мешок из дерюги, хантаз или кусок войлока. Но сделали это нарочно, по злому умыслу, или кто-то просто хотел подшутить, а потом, испугавшись, что искалечил Лхаму, сбежал? Но кто бы это мог быть?» — гадал Батбаяр. Эти мысли вытесняли из его головы все другие. Расспрашивать об этом Дашдамбу-гуая Батбаяр стеснялся. Он вспомнил, как в день возведения богдо-гэгэна на ханский престол сидел в зеленой карете супруги цэцэн-хана и с трепетом в сердце сжимал в руках мягкие ладошки Даваху.
— Как странно. Пока я там развлекался, с Лхамой случилось несчастье. Ну конечно же, у меня дергалось веко. — Батбаяр чуть не вскрикнул, и ему захотелось стукнуть себя по голове кулаком.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯСИГНАЛ К ШТУРМУ
Третий месяц пошел с того дня, как Батбаяр вернулся домой. Здоровье Лхамы шло на поправку, и она, как ребенок, радовалась, что уже может ходить, хотя и с костылем. Лхама часто любовалась турпанами, которые с гоготанием опускались на поверхность реки, и в эти моменты ей казалось, что у нее у самой выросли крылья. Батбаяр гонял скот на пастбище, а по вечерам, устроившись с Дашдамбой-гуаем поудобнее на валунах возле утеса на краю стойбища, охотно рассказывал старику обо всем, что видел и слышал в Урге, в ставке Намнансурэна.
Так Дашдамба-гуай узнал о совещании четырех халхаских ханов в западной пади горы Богдо-уул; как было решено возвести на ханский престол богдо-гэгэна, а тушэту-хан, тоже участник совещания, в день провозглашения независимости напился, чтобы не участвовать в церемонии. Еще узнал старик, что драгоценный шанзотба сообщил амбаню Саньдо имя курьера, посланного халхаскими ханами в Россию; что никто из нойонов не осмеливался вручить маньчжурскому амбаню требование покинуть пределы Внешней Монголии.
— Вот-вот, — выслушав юношу, поддакнул Дашдамба. — Это на них похоже. Якать да засучивать рукава — это они умеют. А как до дела дойдет, все в кусты.
Старик постучал трубкой о землю, выбил остатки прогоревшего табака и с досадой добавил:
— Помяни мое слово, сынок: ничего толкового из этой затеи не выйдет. Пока нойоны норовят занять местечко потеплее да подоходнее и грызутся между собой, незаметно подкрадется китайский «гриф» и переловит всех, как ягнят…
Когда же Батбаяр рассказал тестю, как ездил к Гомбо бэйсэ с посланием и как его приняли, старик от души рассмеялся:
— Эх, ты, простофиля! Не можешь как следует государственную службу нести, отдай чиновничью шапку тому, кто попроворнее. Что же ты ему прямо не сказал, доложу, мол, о вашей строптивости хану. Сразу сбил бы с него спесь.
Незаметно пролетели два месяца, и Батбаяр перевез все семейство на новую стоянку, поближе к Онгинскому монастырю. Теперь у них появились деньги на покупку новой юрты — Дашдамба продал привезенное зятем кольцо.
Но однажды, в день, примечательный тем, что в округе зазеленел ивняк, в их хотон прискакал занги с известием, что Донрова и Батбаяра вызывают в монастырскую канцелярию.
— Пришло время важных перемен — свержения маньчжурского ига, — громко объявил занги. — Батбаяр и Донров, вы зачислены в ряды ополчения, которое отправится в Кобдо изгонять окопавшегося там маньчжурского амбаня с его гарнизоном. В трехдневный срок вам надлежит явиться на своих лошадях к месту сбора. — Занги вручил будущим ополченцам извещения.
Истошно завопила Дуламхорло:
— Не пущу! Ни на какую войну не пущу! Он еще ребенок.
Она рыдала, гневно грозя кулаком куда-то в сторону, где, ей казалось, сейчас находился муж.
— Это все он, Аюур. Числился ведь наш мальчик в ламском сословии, так нет, понадобился, видите ли, ему «хранитель родного очага». Вот и переписал его в миряне. А что из этого получилось?
Дуламхорло проклинала мужа и кричала, что сейчас же отправится в Онгийн хурээ вызволять сына. Она приказала седлать коня, переоделась в шелковый дэл и поскакала к монастырю.
Донров слонялся как потерянный, не находя себе места от страха. Наконец он подошел к Батбаяру, спросил:
— Выходит, надо ехать?
— Выходит, надо. Куда денешься? — нарочито спокойно ответил Батбаяр и с усмешкой, поддразнивая Донрова, добавил: — Пришло, видно, время и тебе показать свою молодецкую удаль!
— Все шутишь, — сказал Донров. — А я за мать беспокоюсь: как она одна останется! А может, еще все образуется?
— Если скажут «иди», пойдем. Выбора нет. Понял?
— Нет, говоришь? — перейдя на шепот произнес Донров. — А что, если нам на коней, да перемахнуть через Мурилзахский хребет, добраться до верховий Орхона? До осени отсидеться, а там, глядишь, война эта проклятая кончится.
— Нет уж, — решительно возразил Батбаяр. — Потом стыда не оберешься.
— Все ясно. Тщеславие тебя одолело. Ты ведь теперь чинуша, — с издевкой проговорил Донров. — А может, ты хочешь с армией махнуть за Орхон да там навсегда остаться, бросив на произвол судьбы жену-калеку?
— О других по себе судишь, ничтожный ты человек, — сквозь зубы процедил Батбаяр.
Чувствуя, что добром их разговор не кончится, он ушел в юрту и увидел, что Лхама плачет.
— Женщины — как дети малые, — сказал Дашдамба-гуай, входя вслед за Батбаяром. — Чуть что — сразу плакать. Слез, видно, им не жалко.
Старик ласково потрепал по плечу дочь и, теребя усы, продолжал:
— Жена Аюура прямо спятила. Понеслась, не разбирая дороги. Старая шельма своего добьется. А тебе, Батбаяр, надо бы рассказать начальству о своем положении. Только без толку все это.
— Почему без толку, отец? — удивилась Лхама.
— А потому, дочка, что на таких бедняков, как мы, никто внимания не обращает, — ответил Дашдамба-гуай и, чтобы хоть как-то успокоить дочь, уверенно добавил: — Не волнуйся: не пошлют нашего Жаворонка на войну. Засадят где-нибудь в канцелярии бумажки марать. Может, все и обойдется.
Через три дня за парнями снова приехал посыльный из монастырского поселка, и пришлось им собираться в путь.
Донров снарядился так, словно на берегу синеющей невдалеке речки ему предстоял бой с врагом. В кожаную переметную сумку он положил недоуздок, путы, дождевик, вяленое мясо, листья чебреца, на поводу вел запасного коня, за спиной висела винтовка. Мать еще не возвратилась из монастыря, и некому было, как это положено в подобных случаях, зажечь благовонные курительные свечи и можжевельник, окропить дорогу. Некому даже было хорошенько покормить Донрова прежде, чем он покинет родное стойбище.
Совсем по-другому было в юрте Батбаяра. Почти всю ночь проплакала Лхама, прижавшись к мужу.
— Ведь там стреляют, рубятся саблями, убивают… — говорила она сквозь слезы.
— Я постараюсь быть осторожным, не буду там, где стреляют и убивают, — как мог успокаивал жену Батбаяр.
С самого утра женщины принялись за стряпню. Скоро на столе появилась тарелка с горячими хушуурами; не беда, что приготовили их из мяса околевшей накануне от сухотки овцы, — все остались довольны угощением. Настроение было приподнятое. Даже Лхама вышла во двор проводить мужа, вышла без костыля, нарочно оставив его в юрте.
Под Батбаяром была яловая кобыла, неказистая лошаденка, на которой Лхама обычно пасла овец. Донров злорадно хмыкнул:
— Не пришел к нам за лошадью, голь перекатная. Ну и черт с тобой, убытку меньше!
Никто не обращал на него внимания. Когда Батбаяр отъехал от юрты, Лхама специальной ложечкой с девятью отверстиями принялась окроплять дорогу молоком. Мать и дочь долго стояли, пока всадники не скрылись из виду.
Поначалу Донров ехал молча; ему было досадно, что никто его не провожал, никто не поцеловал, кроме тетушки Ханды, благословляя в дорогу. Он еще надеялся встретить мать в пути с радостным известием, что он освобождается от службы в армии. Но этой его надежде не суждено было сбыться.
Батбаяра же не покидали все те же мысли: «Как могло случиться, что Лхама упала с лошади и покалечилась?» Он решил воспользоваться замешательством и растерянностью Донрова и расспросить его, а вдруг проболтается.
Но его вопрос как будто не застал Донрова врасплох; он лишь слегка изменился в лице и, покосившись на Батбаяра, пробурчал:
— Не знаю, что и сказать. Меня как раз тогда не было: я ездил в монастырь Эрдэнэ зуу, надеялся напасть на след человека, который тогда, летом, срезал у матери жемчужные нити вместе с косой. Постой, а может быть, это птицы? Копошились в гнезде да и опрокинули его прямо лошади на голову? Ведь могло же быть такое?! Да, жаль бедняжку. На всю жизнь хромоногой останется. Кому она теперь нужна, такая? Работник из нее теперь никудышный, лишний рот, да и только.
Донров ехидно усмехнулся.
В душе Батбаяра поднялась настоящая буря. Он с трудом сдержался, чтобы не огреть негодяя увесистым кизиловым кнутом, который сжимал в руке.
— Кому нужна? Мне нужна! — Зло глянув на Донрова, бросил Батбаяр. — Это ты, подонок, способен был бы отречься от любимого человека!
Донров пропустил оскорбление мимо ушей, отвернулся и стал насвистывать песенку «Саврасый жеребец». «Что толку сейчас с тобой связываться, — думал он. — Посмотрю, каков ты храбрец, когда зайдет разговор об освобождении от армии! Унизить меня тебе не удастся. А вот твои теща да женушка любимая еще приползут на коленях, попросят: «Дайте мяса на похлебку…»