На запад и юг от белоснежного, с красным хольтроком, орго стоят еще четыре юрты: материнская, трапезная, молельная и гостевая. Неподалеку — коновязь. Вот уже который день заметно здесь скопление верховых лошадей; между юртами мечутся слуги.
Гун недавно женился. На церемонию пожаловали Цэмбэлдаш бэйлэ, Гомбо бэйсэ, высшие ламы. Вслед за ними — засвидетельствовать свое почтение, пожелать новой семье благополучия и поднести дары — вереницей потянулись все прочие хошунные тайджи, чиновники, ламы помельче. Так что свадебные торжества затянулись на полмесяца.
После ночного ливня день выдался особенно жаркий. Тавнан[7] Балбар, расположившись в холодке, обозревал в бинокль окрестности. Заметив в дальнем конце долины коляску в сопровождении всадников, насторожился. Разглядел как следует едущих и со всех ног бросился в орго.
— Сын мой, ваш старший брат, хан подъезжает, — доложил он гуну.
Ринчинсаш — высокий, худощавый юнец, которому едва минуло двадцать лет, — тут же вскочил. Поспешно облачаясь в нарядные одежды, бросил служанке:
— Мать предупреди!
Молодой княгине Нинсэндэн всего восемнадцать. Она всплеснула руками, вскочила вслед за мужем, но, не зная за что хвататься, заметалась, растерялась вконец и застыла, беспомощно озираясь по сторонам.
— Ну-у, ну-у, забегали, засуетились. В ножки ему еще упадите, — входя в юрту, презрительно скривила губы княгиня Цогтдарь.
На вид матери Ринчинсаша было лет пятьдесят. Могучие ее телеса еле вмещались в светло-коричневый шелковый дэл, лоснящийся от грязи; на пухлых белых руках поблескивали массивные золотые кольца. Она повернулась к сыну:
— Только вспомню, как он присвоил жинс и хурэмт[8] твоего отца, как «гуна» тебе «пожаловал», так вот сердце и горит.
Услыхав эти речи, стоявший за порогом Балбар поморщился, кашлянул, привлекая внимание Цогтдарь, и мигнул в сторону Нинсэндэн: «При ней, мол, об этом не стоит!»
Слова свекрови и в самом деле ошеломили молодую княгиню.
«К чему бы маме говорить такое?» — задумалась Нинсэндэн и почувствовала, как по спине пополз противный холодок. Она содрогнулась всем телом, вскинула на Цогтдарь испуганные глаза, но находившимся в юрте было не до нее, женщина постепенно успокоилась.
Отовсюду высыпала детвора, стало шумно. Сайн-нойон-хана[9] Намнансурэна вышли встречать названая мать Цогтдарь по прозвищу Мудрейшая, единокровный брат — гун Ринчинсаш, тавнан Балбар, молодая княгиня Нинсэндэн. Встав рядком, родственники согнулись в церемонном поклоне. Намнансурэн вышел из коляски. Был он в парадном хурэмте, но в простом шелковом торцоке вместо торжественного головного убора с жинсом, словно хотел показать, что прибыл сюда только как родственник. Подойдя к Цогтдарь, склонился в приветствии, и та с чувством облобызала гостя в обе щеки. Братья кланялись друг другу истово. Со стороны посмотреть — вот-вот стукнутся лбами. Нинсэндэн, расстилая по земле длинный подол парчовой накидки, опустилась на колени. Намнансурэн взял невестку за руки, поднял и залюбовался ее тонким, большеглазым лицом.
— У добродетельных родителей выросла прелестная дочь! — с теплотой сказал он.
Свита хана тем временем раскланялась с семейством гуна Ринчинсаша. Тавнан Балбар, распахнув дверь орго и простерев руки в сторону покрытого белой кошмой порога, провозгласил:
— Милости просим!
В орго гостей ждали накрытые столы, и вскоре зашумело, закипело веселое застолье. Намнансурэн выразил сожаление, что опоздал к брату на свадьбу:
— Задержали дела в Да хурээ[10]. По дороге всего на несколько часов заехал домой и сразу же сюда.
— Я слышал, богдо-гэгэну[11] нездоровилось? Как он сейчас? Все ли спокойно и благополучно в тех местах, где вы проезжали? — умиротворенно улыбаясь, расспрашивал Ринчинсаш.
— С глазами у богдо не все ладно было. Но сейчас великий наш бурхан ниспослал облегчение его страданиям. Что же до тех мест, где я проехал… Служба у амбаня и уртонная повинность по-прежнему тяжела, а так вроде бы ничего особенного, — ответил Намнансурэн, понизив голос, доверительно обратился к Нинсэндэн: — Магсар не приехала, потому что беременна. Но вы же скоро будете у нас, там и познакомитесь.
Один лишь ханский телохранитель Содном, который пил айрак, примостившись у двери, заметил, как изменилась в лице Цогтдарь, услышав о том, что жена Намнансурэна беременна; как украдкой ткнула в бок сидевшего рядом Балбара.
Намнансурэн вручил родным подарки: матери, брату и тавнану — по отрезу шелка; невестке — золотые, усыпанные жемчугами подвески в инкрустированной слоновой костью шкатулке сандалового дерева; а еще развернул длинный, в маховую сажень, белый хадак и, передавая Нинсэндэн, встал, показывая свое уважение. Согнав на мгновение улыбку с лица, провозгласил здравицу:
— Пусть добродетель твоя не знает границ и да послужит она процветанию этого дома.
— В самую точку! За то, чтоб исполнилось все непременно! — зашумели вокруг веселые голоса. Оробевшая Нинсэндэн зарделась, затрепетала. Цогтдарь с непроницаемым лицом осмотрела подарки и, думая о чем-то своем, отошла от стола.
Встреча родственников за трапезой была оживленной и благопристойной.
К вечеру веселье пошло на убыль. Гости стали готовиться ко сну, Цогтдарь, пожелав всем спокойной ночи, собралась уходить, но ее окликнул Намнансурэн.
— Подождите, мама. Я с вами.
Содном тенью выскользнул вслед за хозяином. Проводив его, тавнана и Цогтдарь до самых дверей малого орго, Мудрейшей, телохранитель остался охранять их снаружи.
Когда в юрте зажгли свечи, в глаза бросился накрытый стол: видно, здесь ждали, что хан непременно заглянет в день приезда.
— У вас отличный цвет лица. А это самый верный признак хорошего здоровья… — проговорил Намнансурэн, выкладывая специально для Цогтдарь привезенные из столицы сласти.
Потом из внутреннего кармана осторожно извлек стекла в тонкой золотой оправе и добавил:
— У вас временами глаза устают, вот я и подыскал им защиту. Стекла эти и от яркого света оберегают. Вашим глазам за ними будет покойно.
Цогтдарь тут же водрузила очки на нос.
— Как же в них все ясно видно! Сколько я о таких мечтала! Ну, ничего не скажешь, порадовал!.. — ахала она.
Передавая подарок сидящему рядом Балбару, предостерегла:
— Не разбей смотри. И чтоб ни один человек не смел до них касаться! Я их как зеницу ока хранить буду. Спасибо тебе, сынок, что за заботами великими и меня не забываешь.
— Как же не помнить о вас!.. Да… Хорошо у вас тут. Вот и невестка в дом вошла. Пригожа, скромна, серьезна. Девушка, по всей видимости, аккуратная. Настоящая княгиня будет!
— Кто знает… Поначалу-то она не очень пришлась мне по душе. Но раз уж семья Сандаги-мэйрэна, ее отца, упросила вас быть и ходатаем и сватом, я возражать не стала! Пригляделась к ней: вроде бы и покорна — слова поперек не скажет, и сердцем отзывчива. А теперь уж и сама — не невесткой, княгиней ее ставлю.
— Ну вот и ладно. Брату она будет доброй женой и верной подругой. — Подумав немного, он продолжал: — Магсар в первое время тоже на каждом шагу терялась — очень уж застенчива была. Но постепенно освоилась и теперь ни перед кем в грязь лицом не ударит: всегда подход найдет, разговор поддержит. Вы ведь скоро привезете к нам младшую невестку?
— Да уж полагаю, что раньше, чем через год, обивать чужие пороги ей не понадобится, — процедила Цогтдарь.
Намнансурэн сделал вид, что не расслышал ее слов, а Балбар, стараясь замять неловкость, оживленно заговорил о том о сем..
Телохранитель Содном между тем прислушивался к доносившимся из юрты голосам. «Ишь ты, какое у них спокойствие да согласие… А что, расскажет им хан о матери и сыне, которые одни через пустыню брели? Нет, видать, и думать о них забыл. Вот если бы нойон какой-нибудь попробовал без воды да без пищи Гоби пересечь, тут уж, конечно, разговоров было бы на месяц…»
А за столом в материнской юрте Балбар откупорил бутылку, наполнил золотую чашу душистым густым янтарным вином и протянул Намнансурэну.
— Ну и чара! — усмехнулся тот, принимая ее обеими руками. — Не хуже, чем у Угедея[12]. — Окунул безымянный палец в вино, брызнул в огонь. — Богу — богово, — и, отпив глоток, поставил на стол.
— Пей, сынок, пей. На сон грядущий полезно. Фирма Да Шэнху[13] поставляет. Прекрасное вино, — проговорила Цогтдарь.
— Всех яств не перепробуешь, всех напитков не отведаешь… Жизни на это не хватит, мама.
Близилась полночь, и Балбар проводил Намнансурэна на отдых в соседнюю юрту.
Свет в лампаде, освещавшей малое орго, едва теплился. Цогтдарь мучилась от бессонницы.
— Что не спишь, ахайтан моя. Нездоровится, что ли? — спросил Балбар и, блеснув лысиной, привстал.
— Здорова я, совсем здорова. А думы вот из головы никак не идут. Беспокойно на душе.
— Ну-у, еще бы. Как же может быть иначе, коли сын, сам владетельный хан пожаловал.
— Ну, знаешь… Пожаловал — и пожаловал. Нет, думы мои совсем о другом, да только все впустую.
— Что же тебя так занимает, ахайтан моя?
— Ты что, не слышал, что княгиня Магсар беременна?
— Слышал. Так ты беспокоишься, что роды… это самое… тяжелыми будут?
— О ней беспокоиться — только себе в убыток. Небось разродится, коли на роду ей это написано.
— Так что же тебе не дает покоя, ахайтан моя?
— Человеку всегда есть о чем поразмыслить. Да и сыночка своего бедного жалко.
— Это самое… Ринчинсаша, что ли?
— А то кого же. Не глупее он других людей. Жизнерадостный, обходительный и лицом пригож. И заносчивости-то в нем нет ни капельки, что ни скажи — все сделает. А вот нет парню счастья — и все тут.