— Повидал я много, — сказал Батбаяр. — Но вот что я вам скажу: мало на земле мест, где была бы такая неразбериха, как у нас, в Монголии, где бы люди, которым, казалось бы, и делить нечего, вечно грызлись и топтали друг друга. Впрочем, ладно, не будем об этом.
Батбаяр раскрыл свою походную сумку и раздал всем свои немудреные подарки. Когда же очередь дошла до Лхамы и он протянул ей жемчужное украшение, та умоляюще на него посмотрела, словно хотела сказать: «Я не достойна твоего подарка, потому что не сохранила верность тебе, любимый». Не выдержав пристального взгляда Батбаяра, она отвернулась и тихонько заплакала. В юрте воцарилась напряженная тишина. Ее нарушил Дашдамба-гуай. Нервно теребя усы, он сказал:
— Жизнь, сынок, — непростая штука. Много в ней грязного, мерзкого. Но ты, я уверен, не падешь духом при первом же ударе судьбы.
Батбаяр понял: что-то случилось здесь, пока его не было, и обвел взглядом сидевших с мрачным видом родственников.
Когда все разошлись, с хлопотами по хозяйству было покончено и Батбаяр с Лхамой остались вдвоем, Лхама крепко обняла мужа, уткнулась лицом ему в грудь и дала волю долго сдерживаемым слезам отчаяния.
— Что с тобой, Лхама? — лаская жену, без конца спрашивал Батбаяр. Лхама никак не могла успокоиться. И лишь перед самым рассветом, едва слышно проговорила:
— Я тяжелая.
У Батбаяра перехватило дыхание. Он не знал, что делать, что говорить. Но усилием воли поборол минутную слабость и после некоторого молчания сказал:
— Что ж теперь сделаешь, Лхама. Ты только не плачь, не мучай себя.
Лхама была уверена, что Батбаяр ее оттолкнет, не захочет с ней говорить. Но, услышав слова утешения, почувствовав, что он еще крепче ее обнимает, успокоилась и с благодарностью взглянула на мужа.
— Я думала, ты… — дрожащим голосом начала было Лхама, снова брызнули слезы из глаз, и она спрятала лицо у него на груди.
«Бедная! Как она страдает! — думал Батбаяр. — Но ведь я тоже виноват. Порою, забывая ее, думал о Даваху… А что, если это ребенок Донрова? Нет, только не это». Он боялся спросить, но удержаться не мог.
— Когда это случилось? Кто отец ребенка?
— Мне тяжело об этом с тобой говорить, — сквозь слезы произнесла Лхама. — Но я должна рассказать тебе все, чтобы навсегда не потерять твоей любви, твоего доверия.
— Лхама, милая! Мы не должны скрывать друг от друга свою боль…
— Знаю, дорогой, знаю, только боюсь ранить твое и без того настрадавшееся сердце.
— За меня, Лхама, не беспокойся. У меня нервы крепкие. О себе подумай, — нельзя же так убиваться.
— Ну что ж, тогда слушай, — тяжело вздохнув, сказала Лхама. — Мы думали, ты скоро вернешься. Все ждали тебя. А ты как уехал, как будто пропал. Весной на Цаган сар[69] к хозяевам наехало много гостей, твоя мать весь день простояла у котла — пельмени готовила. Вспотела и вышла во двор, вот ее и продуло. Ночью у нее сделался жар, а через несколько дней она и вовсе слегла. Все сокрушалась, что не дождется тебя. Отец мой принес ей лекарство, чтобы она пропотела. Я пошла к хозяйке попросить мяса на бульон, но ее дома не застала, она уехала на несколько дней к родным. В юрте никого не было, кроме Донрова, он топил печку. Я так обрадовалась, когда в ответ на просьбу он предложил взять из загона любого барашка. Но только было я собралась выйти из юрты, как он взял меня за руку, подвел к хоймору и погасил лампу. Я не сразу поняла, в чем дело, помню только, сердце бешено застучало, всю меня затрясло. Хочу закричать — ведь отец тут же, в соседней юрте — а не могу…
Голос Лхамы дрогнул, и она снова заплакала.
— Ну будет тебе, Лхама, успокойся…
Наутро, выйдя из юрты, Дашдамба увидел, что гость стоит на краю стойбища, курит и всматривается в даль. «Помирились, видно», — очень довольный подумал старик и подошел к Батбаяру. Они поговорили о том о сем, а потом Дашдамба сказал:
— Послушай меня, старика, сынок. Недобрыми вестями мы тебя встретили. Но хоть и молод ты годами, а немало пришлось пережить. Ума тебе не занимать. Сам понимаешь, был бы ты рядом, ничего не случилось бы.
Как бы то ни было, Лхама пострадала из-за матери Батбаяра. Это, видно, хотел сказать старик.
Батбаяр молча слушал тестя и все смотрел на поросшие лесом высокие сопки. Затем, резко повернувшись, сказал:
— Отец! Что теперь говорить об этом — только душу травить. Видно, так предопределено свыше: одним править и богатеть, другим подчиняться и страдать.
После этих слов старик почувствовал угрызение совести и сказал:
— Как легко, однако, ошибиться в человеке… — Ведь он был уверен, что Батбаяр, узнав о случившемся, бросит его дочь. Батбаяр понял, что творится в душе старика. Да и сам он был не так уж мирно настроен, как это могло показаться на первый взгляд.
— Как бы то ни было, мы еще встретимся с этим Донровом и поговорим как мужчина с мужчиной, — решительно заявил Батбаяр. — Всякие скоты будут поганить наши дома, позорить наших жен, а мы что же, должны молчать? Нет уж! Судиться я с ним не стану. Закон все равно будет на его стороне, да и вас на всю округу ославишь. Но защитить честь жены — мой долг!
Видя, как распалился зять, Дашдамба стал его урезонивать:
— Твоя мать и мы с моей старухой жизнь прожили. Нам уже ничего не страшно. А вот вам, молодым, еще жить да жить. Так что, сынок, прежде чем действовать, все хорошенько обдумай. А о нас не беспокойся. Куда ты, туда и мы.
И Батбаяр уже не в первый раз подумал: «Умный у меня тесть, рассудительный. — Он с благодарностью посмотрел на Дашдамбу-гуая. — Понимает, что, нацепив на шапку этот стеклянный жинс, я не стану, как другие, ни перед кем пресмыкаться, даже перед ханом, а сам смогу за себя постоять».
— Донров — трус, он побоится встретиться с тобой с глазу на глаз, — продолжал Дашдамба. — Видел, как он удрал, заметив тебя? Но и ты, сынок, не давай волю гневу. Не ровен час, и оступиться можно. Вот о чем лучше подумай. С каждым годом нам все трудней и трудней становится жить при семье Аюура бойды. Хозяйство ханского казначея растет как на дрожжах. Вон у него какие юрты! А на наши посмотри — войлок как тряпка стал, весь латаный-перелатаный. Коз наших по пальцам пересчитать можно, да и те кожа до кости. А хозяйский скот в загоне не умещается.
Батбаяр оглянулся. Да, действительно, батрацкие юрты отличались от хозяйских, как небо от земли.
— Папаша тайком свозит сюда ханское добро, — говорил Дашдамба. — А сынок тут же сбывает его на стороне. Сундуки ломятся, а все мало!
Дверь хозяйской юрты отворилась, и из нее вышла Дуламхорло. Увидев Дашдамбу и Батбаяра, она быстро вернулась в юрту, подвязала пояс, надела торцок и чуть ли не вприпрыжку подбежала к Батбаяру. После традиционных взаимных приветствий Дуламхорло чмокнула его в лоб и игриво сказала:
— Настоящим мужчиной вернулся наш Жаворонок!
Хозяйка вела себя как ни в чем не бывало, будто понятия не имела о том, что натворил сынок. Батбаяр тоже ничем не выдал себя. Дашдамба одобрил его в душе. Разговор зашел о повседневных делах, о том, что лето обещает хороший нагул скота.
— Повезло тебе с погодой, — сказала Дуламхорло. — Попьешь кумысу, навестишь родных и знакомых. Чем не отдых! А вот наш бездельник от рук отбился. Вечно шляется где-то. Совсем дорогу домой забыл. А все отец — избаловал свое чадо. Теперь ума не приложу, что с ним делать. А ведь как было бы хорошо вам обоим оседлать резвых скакунов и в степь…
Батбаяр слушал Дуламхорло и вспоминал, что примерно то же слышал совсем недавно от ее мужа. Видно, сговорились, как держаться на случай, если вдруг приедет Батбаяр.
Дуламхорло, хорошо себе представляя, как настроен сейчас Батбаяр, решила о сыне больше не заговаривать и спросила:
— И надолго ты залетел в наши края, Жаворонок? Хоть бы до осени пожил. Какой у нас нынче кумыс! Зайдешь отведать или прислать тебе кувшинчик? Не стесняйся, заходи.
С этими словами она повернулась и, покачивая бедрами, пошла к своей юрте.
После объяснения с мужем у Лхамы отлегло от сердца, и, едва проснувшись, она вышла из юрты, щурясь под лучами яркого утреннего солнца. Словно впервые в жизни услышала она журчание реки, увидела вдали вершину Сарьдаг, почувствовала, какой свежий и чистый воздух в ее родном краю. Постояв немного на дворе, она вернулась в юрту, попила чаю, вплела в косы подаренный Батбаяром жемчуг — пусть видит хозяйка — и пошла доить кобылиц. Глядя на Лхаму, родные от души радовались, так проворны и легки стали ее движения, так заблестели ее глаза.
Дуламхорло сразу приметила украшение в волосах Лхамы и буквально сгорала от желания поближе его рассмотреть. Она налила в кувшин кумыс и подошла к Батбаяру, который сидел вместе с Лхамой на перевернутой корзине.
— Отведай, Жаворонок, нашего кумыса. Думаю, тебе понравится, — сказала она и повернулась к Лхаме: — Ой, какое замечательное украшение! Дай-ка посмотреть поближе.
Дуламхорло вытащила у Лхамы из косы нить жемчуга и принялась разглядывать.
— Какая прелесть! Точь-в-точь какой был у меня. Хотя нет, у того оправа была поизящнее, да и жемчужины побольше. Но этот мне тоже очень нравится.
Батбаяр и Лхама хорошо знали хозяйку. Что ей приглянулось, непременно отнимет, любым путем. Кто вправе носить дорогое украшение? Никто, только она. Так считала Дуламхорло, и если у кого-нибудь из женщин такое украшение появлялось, приходилось либо продать его Дуламхорло, либо запрятать подальше в сундук.
Над Онгинским монастырем сгущались сумерки. В монастыре затрубили в ритуальные трубы и рожки, возвещая о начале вечернего богослужения. Донров, ведя на поводу коня, вошел во двор, где стоял плохонький домишко отца. Лама-сторож, признав сына Аюура бойды, побежал к дому сайн-нойон-хана, чтобы позвать старика казначея. Аюур бойда тотчас же вышел. С толстой палкой в руках, которой он отбивался от бродячих собак, в непомерно длинном дэле, испуганный, бледный, он походил на кладбищенского вора. Они вошли в дом. Аюур бойда, глянув на сына из-под тяжелых век, спросил: