— Мне ехать нельзя, — сказал Тумуржав. — Сразу убьют. А ты монгол. Это совсем другое дело. Ты схватишь Унгерна. Если не сможешь, я буду стрелять.
Времени на разговоры не было. Батбаяр вскочил на коня, выехал на опушку, махнул рукой и поскакал прямо к барону, ехавшему на расстоянии сахалта. Унгерн и его телохранитель укрылись за деревьями и приготовились стрелять. Батбаяр подъехал ближе, вынул наган, отбросил в сторону, а сам подумал: «Ничего, у меня кнут есть».
Унгерн опустил пистолет и что-то сказал.
— Господин! Там русские, — Батбаяр указал вперед. — Туда ехать нельзя. Русские — муу! Русские и меня, и вас убьют, — и он сделал такое движение, словно нажал на спусковой крючок.
Барон понял и заколебался.
— Туда нельзя. И туда тоже. Русские цирики. Русские, русские! — твердил Батбаяр. Унгерн что-то сказал телохранителю. «Если одним ударом свалить телохранителя, то с генералом я, пожалуй, справлюсь», — прикинул Батбаяр, не спуская с них глаз.
Барон что-то сказал, похоже, выругался, и поехал в том же направлении. Батбаяр прижал ладонь к груди, поклонился.
— Вам нельзя туда ехать, русские застрелят. «Надо отвлечь их внимание, тогда Тумуржав сможет незаметно подобраться и застрелить телохранителя». — Надо переправиться через реку и подняться на перевал, — Батбаяр указал на северо-запад и поскакал первым.
Унгерн поскакал следом.
— Господин! В горах вас ждет Бишрэлт гун, — с почтением склонив голову, сказал Батбаяр.
— Бишрэлт гун! Он там? Да? — барон как-будто успокоился, но руки из-за пазухи не вынул.
«От реки до леса — рукой подать. Тумуржав уже должен быть там». — Батбаяр скакал, не разбирая дороги от радости. Речушка была узкой и неглубокой — лошадям по колено, однако Унгерн жестом приказал Батбаяру ехать вперед. Батбаяр хлестнул коня и, переправившись через речку, остановился. Лошадь барона выпрыгнула на берег с легкостью косули. Когда проехали еще немного, барон догнал Батбаяра и поехал стремя в стремя с левой стороны. Справа, слегка отстав, ехал телохранитель. Батбаяр придержал коня. «Теперь достану. Надо бить насмерть или хотя бы оглушить». И он что было силы хлестнул телохранителя кнутом по лбу. Унгерн обернулся. Тогда Батбаяр бросился на него и обхватил, не давая высвободить из-за пазухи руку с пистолетом. Кони рванулись в разные стороны, Унгерн и Батбаяр покатились по земле. Чуть в стороне затрещали выстрелы, но кто в кого стрелял было не разобрать. Батбаяр увидел, что барон злорадно оскалился, и тут же обожгло плечо. Собрав последние силы, Батбаяр перехватил руку барона, сжимавшую пистолет, и стал бить ею о камень. Послышался стук копыт: подскакали два монгольских цирика.
— Держи барона, — крикнул один, отрывая Батбаяра от Унгерна. Батбаяр огляделся. Тумуржава не было. А монгольские цирики вязали руки барону.
— Вот он, новый хозяин Азиатского континента. Вспомнишь теперь, сколько ты бед нам принес.
— Великий полководец! Может, теперь вы соизволите объяснить, зачем пулеметами гнали нас в Россию?
Из леса вышел, зажимая рану на руке, весь в поту Тумуржав.
— Вот и хорошо, — сказал он, обнимая Батбаяра.
В пылу схватки Батбаяр не видел, что телохранитель Унгерна пришел в себя и поднял винтовку. Выстрелить ему помешал подоспевший Тумуржав. Телохранитель, отстреливаясь, бросился к лесу, и Тумуржав гнался за ним, пока не застрелил.
— Этот русский нойон помог нам вырваться от белых, — сказал Батбаяру один из монгольских цириков, кивая на Тумуржава. — Как только он прискакал к ним в лагерь, там начались взрывы. Похоже, он на стороне красных.
— А ты-то кто будешь? — спросил другой у Батбаяра.
— Я с ним, мое имя Батбаяр, — впервые за долгое время он назвал свое настоящее имя. Вдруг он почувствовал, как по животу течет что-то горячее, мокрое, сунул руку за пазуху и понял, что это кровь. Сознание помутилось, и Батбаяр стал медленно опускаться на землю. Тумуржав вскрикнул, бросился к нему, обнял. В это время к ним подскакали остальные монгольские цирики. Подняв восстание, они ушли от белых и, устроив засады в лесах, подстерегали Унгерна.
Лицо Батбаяра стало мертвенно-бледным, и он потерял сознание. Тумуржав скинул гимнастерку, снял нижнюю рубашку и стал рвать ее, чтобы забинтовать ему грудь…
Эти события произошли шестнадцатого числа последнего месяца лета года беловатой курицы[80]. В густой траве лежал связанный барон фон Штернберг, прятал глаза и даже не подозревал, что он похож сейчас на ту самую ободранную шкуру, в которой ему накануне подавали бодог.
«Мне сразу не понравилась эта показная щеголеватость капитана. Хотел на месте пристрелить скотину, оплошал, поверил ему. А теперь уже поздно».
Да, барон и в самом деле оплошал.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯЦВЕТОК ВАНСЭМБЭРУ
Горы и хребты вокруг долины Хоргой хурэмт оделись в плотный снежный наряд. Мирно спали под толстым снежным покровом хребет Ширэта и река Шивэрт, горы Хан Баян, Хайрхан суварган, озеро Бугат, мыс Бодой.
Лхама выскочила во двор и стала откапывать из-под снега аргал. Выглянул из своей юрты Донров, приехавший прошлой ночью из Онгинского монастыря, постоял немного и махнул Лхаме рукой, чтобы подошла. Лхама с ужасом вспомнила, как два с половиной года назад он вот так же ее позвал, а Донров, у которого зажглись злые огоньки в глазах, сообщил:
— Твой муж обворовал покойного господина. То ли тебя хотел драгоценностями увешать, то ли для любовницы старался… Поймали его на базаре, когда торговал ворованным. Вот так-то, милая моя! Слава богу, этот ядовитый тарантул сюда доползти не успел, а то бы нам всем не поздоровилось.
Лхама даже глаз не подняла и продолжала заниматься своим делом. Тогда Донров сам подошел и, ухмыляясь, спросил:
— Ахайтан моя! Что ты такая кислая? Какой-нибудь парень надул, не пришел к тебе ночью?
Лхама отпрянула, подхватила грабельками кусок овечьего помета и швырнула ему в лицо. Донров как ни в чем не бывало вытер лицо рукавом и тем же тоном продолжал:
— О, богиня! Ты по-прежнему строптива. Впрочем, не удивительно. Такой красавице на роду написано быть строптивой. Сам черт струсил бы, увидев тебя в гневе.
Тут Лхама не выдержала и крикнула:
— Отвяжись от меня, негодяй!
— Ладно, отвяжусь, раз ты так хочешь, — примирительно произнес Донров. — Только есть у меня к тебе одна просьба, выслушай спокойно. Прошел слух, будто войска Народной партии изгнали из Кяхты китайцев, то есть гаминов, как их называют в народе, и китайцы, пока отступали в Барун хурээ, на всем пути грабили и убивали людей. Хочется мне туда съездить, посмотреть, что за гамины такие. Да как на зло мать заболела. А отец, ты же знаешь, давно не встает с постели. Вот и хотел тебя попросить, пока буду в отлучке, переселиться к нам, присмотреть за матерью.
«Мало ему, что я с утра до вечера пасу их скот, так теперь он хочет, чтобы я по ночам не спала, чтобы готовила похлебку для его матери».
— Ну, уж нет! — отрезала Лхама и, резко повернувшись, зашагала к своей юрте.
Дело в том, что еще несколько дней назад Донров собирался уехать в надежде что-нибудь купить или обменять у китайцев, но заболела мать, маялась поясницей.
Возвращаясь со двора в юрту, Дуламхорло заметила, что сын разговаривает с Лхамой.
— И на черта сдалась ему эта девка? — проговорила она, ложась на кровать, — что хорошего он в ней нашел?
Аюур, который сидел в хойморе, пропустил слова жены мимо ушей. Он нарезал в серебряную пиалу ломтики вареного мяса и, дав ему хорошенько пропитаться крепким горячим чаем, палочками отправлял в рот.
Некогда всесильный казначей сайн-нойон-хана сильно сдал за последнее время, поседел, еще больше набрякли веки, голова тряслась. Старик теперь часто вспоминал бога. Он даже достал небольшой молитвенный барабан и то и дело вращал его, замаливая известные лишь ему одному грехи.
Когда Донров вошел в юрту, Аюур пробормотал:
— Что за напасть! Старуха Гэрэл еле ноги таскает, того и гляди богу душу отдаст. Теперь твоя мать расхворалась.
— Ох, спина! — вскрикнула в это время Дуламхорло. Но Донрова все это мало трогало. Он сел к очагу, налил себе чаю и стал пить.
— Ой-ой-ой, — стонала Дуламхорло. — Видно, смерть моя пришла. Некому обо мне позаботиться, раздобыть цветок вансэмбэру.
— Мать, а что это за цветок, о котором ты все время твердишь? — заинтересовался Донров. — Где он растет? Я и от других о нем слышал, но ни разу не видел.
— Опять она за свое, — проворчал Аюур. — Покоя нет от этой бабы.
— Вот, вот. Вам бы скорее меня в могилу свести. — Дуламхорло заплакала.
— Да заткнешься ты наконец? — обозлился Аюур и потянулся за трубкой.
— Ты, мать, не дело говоришь, — начал оправдываться Донров. — С чего бы это нам с отцом желать твоей смерти? А за цветком я хоть сейчас готов пойти, только скажи, где его искать.
— Это ты хорошо придумал, сынок, — немного успокоившись, сказала Дуламхорло. — Растет он, говорят, на горе Хан Баян, только отыскать его непросто. Слышала я, что тот, кто найдет цветок вансэмбэру в середине июля и выпьет приготовленный из него отвар, тут же избавится от всех болезней. Но дается в руки цветок лишь добродетельным людям.
— Ты, видно, думаешь, что мы в этой жизни много добра людям сделали? — язвительно спросил Аюур.
— Разве нет? — удивилась Дуламхорло. — Сколько лет ты верой и правдой хану служил! А я каждые три года молиться ездила в монастырь Эрдэнэ зуу, сколько денег туда пожертвовала, и не припомню.
— Молиться ты молилась, — ответил Аюур, — да только не забывала развлекать тамошних святых отцов. Бог и это не забыл…
— О, боже мой! Что за человек! И когда только ты перестанешь измываться надо мной?
— Да разве я измываюсь, — спокойно проговорил Аюур. — Я просто говорю правду. Вспомни, какая ты возвращалась после этих «божественных праздников». Вот я и говорю: разрушивший храм достоин большего уважения, чем не видевший его вовсе. — Сынок! — обратился Аюур к Донрову. — Налей-ка матери чая.